И взорвется птичий гомон...

За оврагом, да за рощей,
лишь у Бога на виду,
дом, рябинами заросший,
в заколдованном саду.

Там малиною красиво
зарастает ветхий тын,
там дурманная крапива
пахнет детством золотым.

Смотрит дом окном никчемным,
сам стоит, живой едва...
Там, метя подолом черным,
ходит по воду вдова.

Проплывет, как тень, до сада,
жизнь прожив едва ль на треть,
на лице несет досаду,
что никак не умереть.

А ее приятель - вон он -
черной молнии черней,
с черной крыши черный ворон
на плечо слетает к ней.

Тучи вдруг сойдутся грозно,
сад из сумрачных глубин
выворачивает гроздья
окровавленных рябин.

Там, в саду, смятенье веток,
трепет каждого листка;
там, взлохмаченная ветром,
бьется серая тоска,

там иссохшие рыданья
в сиплый ветер вплетены,
там убитые свиданья
жарко шепчутся в тени…

Стихнет ветер, скрипнет дужка,
снова скрипнет, погодя.
Станет тягостно и душно
в ожидании дождя...

Вот гроза ударит громом,
упадут рябины ниц
и взорвется птичий гомон,
брызнет стая черных птиц.

Синий холод из колодца
потечет, сочась в дома,
и тихонько засмеется
смехом горестным вдова.

Кто их знает, вдовьи мысли?
Бог их знает или черт?
А вода на коромысле
не плеснется, не качнет...