И мир взрывался музыкою слов

И МИР ВЗРЫВАЛСЯ
МУЗЫКОЮ СЛОВ

              Х  Х   Х
Минувшее, ты было или нет?
За далью лет остался первый след…

Тогда, взмахнув ликующим крылом,
Влетала птица в мой притихший дом.
Она была и дивной, и земной,
Она меня звала: «Летим со мной!»

Ее нетерпеливый, звонкий зов
Я ждал давно, я был к нему готов.
И таял молчаливый камень стен,
И мир взрывался музыкою слов.
         Х  Х  Х
Уже не жду, мой друг,
Магического знака.
Замкнулся жизни круг
Дугою бухты Акко.
Как в медленном кино,
Видна любая малость:
И что не суждено,
И что еще осталось.
         Х   Х   Х
Опять томительно и вязко
Плывут осенние тревоги.
Неслышно облетают краски
И догорают у дороги.

Темнеют медленные воды,
И ближе к небу стали крыши.
И листья падают, как годы –
Все невесомее и тише.

И ни о чем грустить не надо,
И ни о чем я не жалею.
Под этим тихим листопадом
Сердца становятся  мудрее.

Х  Х  Х

Чужие окна светятся в ночи,
Чужое  чье-то счастье голубое…
Затихни, мое сердце, не стучи,
В холодном мире нас с тобою двое.
Затихни на минутку, подожди,
Послушаем, как эта ночь огромна.
В ней шелестят усталые дожди,
В ней мир лежит таинственный
 и темный .

Чужие окна… 
                Кто-то вас зажег,
Чтоб тьма вокруг была  еще бездонней.
А мне бы мой увидеть огонек,
К его теплу притронуться ладонью…
Он так далек, он так сейчас далек,
Как свет звезды,
 затерянной в пространстве.
А я опять шагну через порог,
И снова ночь,
  и снова ветер странствий.             
          


             Х   Х   Х

     Еще все зыбко и туманно,
     Еще над миром тишина…
     Мы пьем из одного стакана,
     И имя на губах так странно,
     Как привкус терпкого вина.
     Оно горчит, как дикий мед.
     Я горькую приемлю милость:
     Она так поздно мне явилась,
     Она так быстро отойдет.
     Ну а пока не рассвело,
     И наш стакан – он все бездонней –
     Пусть не кончается тепло
     Твоих спасительных ладоней.            
                Х   Х   Х
Дождями лето по ветвям стекло,
Потухли красок вымокшие пятна...
И говорим мы смутно и невнятно,
Как будто через толстое стекло.
Слова летят, сбиваясь и спеша,
И смертно ранят, пролетая мимо...
Вот так порой прострелена душа
 Кричащей немотою мима.

                Х    Х    Х 
 Есть в  памяти моей  такая глубина,
 Что заглянуть в нее порой бывает страшно.    
 Из этой глубины  опять всплывет война,
 И перехватит вдох,  как перед рукопашной.

 Есть в памяти моей  такая тишина,
 Что в ней еще шуршит
                окопная поземка,
 И тех, кого уж нет, простые имена
 Из смертной тишины  доносятся  негромко.

 Не покидай, душа, бессменного поста,
 Свети из глубины
                неугасимым светом.
 Есть в памяти моей такая чистота –
 Ее не замутить ни ложью, ни наветом.

                Х  Х  Х   
                На каждый квадратный метр земли            
    Мамаева кургана пришлось по три
                тысячи осколков.

        В киоске у Мамаева кургана,
      Где память – незатянутая рана,
      Я сувенир увидел небольшой.
      Колючий и зазубренный, как жало,
      То был осколок рваного металла,
      Изъеденного многолетней ржой.

Металл войны… Когда снаряды выли,
      Солдату сердце он прожег навылет
      И на земле кровавой остывал.   
        И вот теперь отмыт, отлакирован,
      Под мирный сувенир замаскирован
      Чужой, слепой, безжалостный металл.

      Здесь много лет трава не зеленела:
      Родиться на железе не умела.
Железо для травы – не благодать.
Им  эту землю так нашпиговали –
Покруче всех магнитных аномалий,
Поштучно и вовек  не распродать.

Я поднял тот, что был еще не продан,
Тот, что кровавой ржавчиной обглодан
Здесь сорок лет безмолвно пролежал.
С кургана было видно далеко мне,
И кто-то вдруг сказал: «бери и помни»,
А может, это я себе сказал.

Над памятью склоняясь, как над  бездной,
Я понял с непреложностью железной,
Что мне ее пожизненно нести.
Живу и помню. Даже на мгновенье
Не прорастет во   мне  трава забвенья:
Железо не дает ей прорасти.

                Х   Х  Х
         МАЛЬЧИКУ ИЗ ХОРОШЕЙ
СЕМЬИ, КОТОРЫЙ НОСИТ СВАСТИКУ
Хлестнула  сердце ледяная вьюга,
И память старой болью обожгло.
Неужто встал из гроба Гитлерюгенд?
Каким его к нам ветром занесло?

Не знаю, где и кем ты был научен,
Поклонник черной свастики паучьей,
И что тебя вдруг породнило с ней,
Благополучный мальчик наших дней.
Ну да, ведь это было не с тобою…
Когда распята пьяной солдатнею,
Кричала мама в хате на полу,
Не ты тогда в невыносимой муке
Волчонком грыз чужие чьи-то руки
И корчился в заплеванном углу.
Ведь это не тебя тащили к яме
И не в кошмарном сне, а наяву
Полуживой под мертвыми телами
Не ты тогда хрипел в кровавом рву.
Не ты, пройдя концлагерное  пекло,
Стал горстью человеческого пепла
И под чужой, холодной синевой
Деревьями пророс да злой травой.
Не ты лежишь поруганный, убитый,
Замученный  и преданный огню.
Ты жив-здоров, ухоженный и сытый,
Закованный в джинсовую броню.
А те деревья, что над пеплом гнутся
От твоего покоя вдалеке,--
Им до тебя никак не дотянуться,
Чтоб сучьями – наотмашь по щеке.

                Х  Х  Х

Душа стареет медленней, чем плоть,
Душа не принимает неизбежность.
В ней бьется нерастраченная нежность,
Пытаясь черный тлен перебороть.

Уже года выносят приговор,
И зеркало безжалостно, как выстрел,
А бедная душа все так же чисто
Вывязывает вечный свой узор.

Она не знает ни времен, ни дат,
К старенью бренной  плоти равнодушна…
Прости, душа, что ты любви послушна:
Я в этом сам, наверно, виноват.

           Х  Х  Х

Разгаданы житейские шарады
И прошлое уходит с молотка.
Давай, судьба, еще разок порадуй
Всей сладостью последнего глотка.

И на меня, пожалуйста, не сетуй ,
Когда, испив земную благодать,
Я вдруг пойму, что в странной жизни этой
Еще не все сумел я разгадать.

         Х  Х  Х

На лицах я умею различать
Усталости  свинцовую печать.

Мы устаем от солнца и  ветров,
Мы  устаем, не веря, не любя,
Мы  устаем  от нерожденных слов
И от друзей, и от самих себя.
Мы устаем от страхов и тревог,
От  шумного  веселья устаем,
От взглядов равнодушных устаем,
От хмурых подозрений устаем.

Но отними усталость у меня -
Померкнут краски яростного дня.

             
            
Х    Х    Х Мальчик на даче играл в остров сокровищ.  Над крышей дачного домика  он поднял черный пиратский флаг.

Порою будит эпизод пустячный
Воображенья смутную игру…
Над узенькою улочкою дачной
«Веселый Роджер» реет на ветру.

О нем уже давно забыли барды,
Сошедшие на сушу с бригантин,
А он летит – над старою мансардой,
Над знойным полыханьем георгин,
Над пасторальным лепетом арычным,
Над сонной виноградною лозой –
Отчаянный, разбойный, непривычный,
Заряженный нездешнею грозой.

И нечто ослепительно простое,
Что мы храним, от возраста тая,
Открылось за обыденной чертою
Расписанного четко бытия.

И чудятся в давно умолкшем хоре
Далекие, как детство, голоса…
И у крыльца призывно плещет море,
И кто-то поднимает паруса.               

            



                Х    Х    Х


Ничем я тебя не обрадую,
Спасительных слов не найду…
А звезды полночные падают,
Как спелые вишни в саду.
Земля одинокая кружится
В невидимой звездной пыли,
И что загадали – не сбудется,
Что было – сберечь не смогли.

Мелодия вальса старинная
Плывет, как забытые сны.
К тебе прихожу я с повинною,
Да только не знаю вины.
Звезда проплыла и растаяла,
Тихонько светлеет восток…
И спит под обидами старыми
Надежды зеленый росток.

             Х  Х  Х
Клочок  лазури  посреди Земли
Когда-то Средиземным нарекли.
Валы столетий  таяли во мгле,
И плыли люди от земли к земле.
Послушные лишь ветру и богам,
Они стремились к дальним берегам...

Мечтал и я, сорвавшись с  якорей,
Отправиться за тридевять морей - 
От прошлого, где все лежит в золе,
Где стынут на ветру мои печали,
Где память  бьется птицей за плечами, -   
К  неведомой пока еще земле.


Мне верилось, что встречу новый день я
Там,  где очерчен  морем  край небес,
Где   берег  ждет, исполненный чудес,
Там нет потерь, есть только обретенья...

И вот стою я посреди Земли.
Я  сжег   свои мосты и корабли,
О чем теперь пытаюсь не жалеть я.
Я верил, что плыву к другой судьбе,
А оказалось - от себя к себе...
И истекает срок тысячелетья.
               
                Март  2000 г.  Израиль.

              Х    х    х

Как  жизнь порой причудливо тасует
Пути и дни,  года и берега...
Под небом Палестины я рисую
Далекие тянь-шаньские снега,
Седые  поднебесные вершины
И утренних предгорий синеву.
Прохладу их я слышу наяву
В горячечном дыхании  хамсина.

Здесь тени затухающего дня -
Как  сумрак алатауских ущелий,
И сосны  Галилеи для меня -
Как сестры голубых тянь-шанских елей.

Здесь ранний зной  расплавил берега,
И под окном  лимоны  отцветают,
А в памяти моей никак не тают
Все те же, те же белые снега...
               
                апрель 2000 г.
            Х   Х   Х         
Свою судьбу разрезав пополам,
Живу в раю – размеренно и скучно.
Хожу по гладким каменным полам,
Они всегда прохладны и беззвучны.

Но так же, как давно знакомых лиц,
Как старых тополей на повороте,
Мне не хватает скрипа половиц,
Живой и теплой деревянной плоти.

Ах, эти деревянные полы
В далеком доме, канувшем в забвенье -
С трескучей печкой, с запахом золы,
С охапкою оттаявших поленьев...

Сработаны из золотой сосны,
Вы под ногами так уютно пели -
Под шепот предвечерней тишины,
Под аккомпанемент седой метели.

И потому в моем земном раю,
Где в доме  правят бал  стекло и камень,
Сосну я, как подругу, узнаю
И ствол шершавый трогаю руками.