Курт Шмидт, вместо баллады

Erich Kästner

Kurt Schmidt, statt einer Ballade

Der Mann, von dem im weiteren Verlauf
die Rede ist, hieß Schmidt (Kurt Schm., komplett).
Er stand, nur sonntags nicht, früh 6 Uhr auf
und ging allabendlich Punkt 8 zu Bett.

10 Stunden lag er stumm und ohne Blick.
4 Stunden brauchte er für Fahrt und Essen.
9 Stunden stand er in der Glasfabrik.
1 Stündchen blieb für höhere Interessen.

Nur sonn- und feiertags schlief er sich satt.
Danach rasierte er sich, bis es brannte.
Dann tanzte er. In Sälen vor der Stadt.
Und fremde Fräuleins wurden rasch Bekannte
Am Montag fing die nächste Strophe an.
Und war doch immerzu dasselbe Lied!
Ein Jahr starb ab. Ein andres Jahr begann.
Und was auch kam, nie kam ein Unterschied.

Um diese Zeit war Schmidt noch gut verpackt.
Er träumte nachts manchmal von fernen Ländern.
Um diese Zeit hielt Schmidt noch halbwegs Takt.
Und dachte: Morgen kann sich alles ändern.

Da schnitt er sich den Daumen von der Hand.
Ein Fräulein Brandt gebar ihm einen Sohn.
Das Kind ging ein. Trotz Pflege auf dem Land.
(Schmidt hatte 40 Mark als Wochenlohn.)

Die Zeit marschierte wie ein Grenadier.
In gleichem Schritt und Tritt. Und Schmidt lief mit.
Die Zeit verging. Und Schmidt verging mit ihr.
Er merkte eines Tages, dass er litt.
Er merkte, dass er nicht alleine stand.
Und dass er doch allein stand, bei Gefahren.
Und auf dem Globus, sah er, lag kein Land,
in dem die Schmidts nicht in der Mehrzahl waren.

So war’s. Er hatte sich bis jetzt geirrt.
So war’s, und es stand fest, dass es so blieb.
Und er begriff, dass es nie anders wird.
Und was er hoffte, rann ihm durch ein Sieb.

Der Mensch war auch bloß eine Art Gemüse,
das sich und dadurch andere ernährt.
Die Seele saß nicht in der Zirbeldrüse.
Falls sie vorhanden war, war sie nichts wert
9 Stunden stand Schmidt schwitzend im Betrieb.
4 Stunden fuhr und aß er, müd und dumm.
10 Stunden lag er, ohne Blick und stumm.
Und in dem Stündchen, das ihm übrigblieb,
bracht er sich um.


Мужчина, о котором дальше речь
Зовется Шмидт (Курт Шмидт, диктую).
Вставал он ежедневно ровно в шесть
И в восемь вечера спешил на боковую.

Десять часов подряд он лежал слеп и нем,
Четыре часа убивал на еду и дорогу,
Девять часов следил за отправкой цистерн.
Один часок оставался на все понемногу.

Зато по выходным он сладко спал,
Потом он скребся бритвой чисто-чисто
И шел на танцы. В разные места.
Где девушек с собой знакомил быстро.

День начинался новою строфой,
Но песня, как всегда, была стара.
Год уходил, за ним, как тень, другой,
А перемен – не видно и следа.

Тогда еще был Шмидт здоров и свеж,
Он по ночам мечтал увидеть Аппалачи.
Тогда своих он не скрывал надежд
И думал: завтра будет все иначе.

Но вот он руку сильно повредил.
У фройляйн Брант его родился сын.
Потом сын умер, хотя в достатке жил
(Считать гроши у Шмидта нет причин).

Года шагали в ногу, как солдаты,
И с ними вместе в ногу Шмидт шагал.
Года прошли. И Шмидт весь вышел как-то.
Однажды понял он, что он страдал.

Он понял, что не он один такой,
И что он все-таки один в борьбе с кошмаром.
И что на глобусе, где не коснись рукой,
Повсюду шмидтов вот таких навалом.

Так это было. Как он мог не знать?
Так было, есть и так же будет впредь.
И он уверился – другому не бывать.
Рожденному ползти – не полететь.

Ведь человек всегда был только овощ
И жил за счет таких же овощей.
В нем не нашли души, но если все же
Она и есть, то проку мало в ней.

Девять часов Шмидт на заводе потел,
Четыре часа он ел или ездил, туп и нелеп,
Десять часов подряд он лежал нем и слеп,
А в тот самый часок, когда оставался без дел,
Возводил себе склеп.