Храни, храни ревниво, память...

ЭЛЕГИЯ

Храни, храни ревниво, память,
моих друзей глаза и лица.
И те, немыслимые ныне,
беспечно прожитые дни!
Перед судьбою не слукавить —
в былое нам не воротиться.
Покуда сердце не остынет —
о, память, прошлое храни!

Храните, кисти рук, храните
рукопожатий боль и силу,
ладоней грубую шершавость,
ладошек девственный атлас.
И вы — связующие нити
меж тем, что есть и тем, что было.
Покуда не перемешалось —
храните, умоляю вас!

Чтоб на закате лет преклонных
душа со старостью не свыклась, —
любых страшнее испытаний
дырявой памяти искус —
храните, губы, уст греховных
неповторимо терпкий привкус
и первых разочарований
отчаянно соленый вкус!

Апрель 1984 г.

ПИЬМУ ОТКАЗАНО В ОТВЕТЕ

Письму отказано в ответе —
в письме отказано письму…
И ни за что уже на свете
ты не узнаешь — почему.

Уже забыто нетерпенье,
с которым ящик голубой
ты, уповая на везенье,
дрожащей потрошил рукой.

Осталась горькая досада
и злость — чтоб губы искусать.
Ну кто просил тебя — не надо,
не надо было бы писать!

Письму отказано в ответе,
как руку ждущему — в руке,
как заблудившемуся — в свете,
как инвалиду — в пятаке.

Как почве, зноем опаленной,
во влаге — милости небес.
Или как женщине влюбленной
в любви взаимной — наотрез…

Былая дружба тонет в Лете,
когда с ответом не спешу…
Письму отказано в ответе,
как будто в ласке — малышу.

Август 1984 г.

ПЛАЧ ЯРОСЛАВНЫ

Над Дунаем предрассветным,
над великою рекою,
по холмам и перелескам
птичьим криком разносясь,
плачет голос Ярославны,
переполненный тоскою.
Если б этот плач протяжный
мог услышать Игорь-князь!

— Полечу кукушкой серой
за дунайские туманы,
омочу в Каяле-речке
я рукав шелковый свой,
на могучем теле князя
оботру кровавы раны,
утолю героя жажду
я водицею живой.

Ярославна рано плачет
на забрале во Путивле:
— Господин мой, ветер буйный,
об одном тебя молю:
не позволь над войском лады
измываться вражьей силе,
не развей мою надежду
по степному ковылю!

— Ой ты, Днепр, Днепр Словутич!
Бурелому, камня глыбе ль —
ты не кланялся — сметал их,
в половецкий стан входя.
Святослава лодки вынес
на Кобякову погибель…
Неужель вернуть мне ладу
что-то значит для тебя?

Горько плачет Ярославна
на стене Путивля-града:
— О, немеркнущее солнце,
всем ты — радость и тепло!
Что ж ты Игорево войско
ослепило без пощады,
тетиву расслабив, горем
колчаны заволокло?!

***

Мимо тех домов,
где всегда готовы
перед нами настежь
двери распахнуть, —
нас несет туда,
где звенят засовы,
в те дома, куда
нам заказан путь.

Мимо тех людей,
в чьих сердцах участье,
мимо рук зовущих
и молящих глаз, —
мы спешим к другим,
на свое несчастье,
к тем, кто ни за что
не полюбит нас.

За спиной года,
словно пыль, клубятся.
Вот и половина
пройдено пути…
От того, что есть —
некуда деваться,
то, что потерял —
больше не найти!

Одари, судьба,
взглядом ясновидца,
одари талантом
видеть наперед:
от кого бежать,
где остановиться
и какой — из многих тысяч —
выбрать поворот!

Сентябрь 1984 г..

ГОДЫ-ПТИЦЫ

Не особенно волнуясь,
мы из рук Жар-птицу-юность
выпускаем в небо опрометчиво…
Неожиданным потерям
до конца не сразу верим,
горькой правде внемлем недоверчиво.

Словно призрак, Юность-птица
в синем небе растворится.
Ей назад, увы, уже заказан путь.
Никакой мольбою слезной
(и бессмысленно и поздно!)
улетевшую Жар-птицу не вернуть.

Что ж, придется поневоле
позабыть об этой боли.
Коль уселись в лодку —
нужно дальше гресть.
На плече уже пригрелась
птица дней грядущих — Зрелость.
Несомненно, в этом что-то тоже есть.

Будут складки и морщины,
юбилеи, годовщины,
и склероз, и сердце, и радикулит…
Тяжело вздохнет усталость,
и однажды птица-Старость
птице-Зрелости на смену прилетит.

По законам данной схемы
и живем на свете все мы.
Было так всегда и так же будет впредь.
Наши годы — это птицы,
им в покое не сидится,
ведь на то у них и крылья, что б лететь!

Ноябрь 1984 г.

МАМЕ

Увидеть маму спящей – очень трудно.
Без дела – и того трудней застать.
Как можно так, уже ложась под утро,
еще до зорьки утренней вставать?
Как можно так (за что же ей такая,
скажите, доля выпала в судьбе?):
всему и всем на свете потакая,
нисколечко не думать о себе?
— Проспишь, сынок, — разбудит на работу,
оденет внуков, в садик отведет…
И понеслось: забота за заботой,
ни часу, ни минуты – без забот.
То пол метет, то топчется на кухне,
стирает, гладит, штопает белье…
Боюсь, что наш, семьи очаг, потухнет,
когда устанут рученьки её.
Послушай, мама, я не для утехи –
всерьез произношу слова сии:
все наши достиженья и успехи,
они, по справедливости, - твои.
Но ты, давно привыкшая к терпенью,
к тревожно обрывающимся снам,
присваиваешь вечно, к сожаленью,
лишь беды, предназначенные нам.
Ах, мама, мама… Годы беспощадно
изрезали морщинками лицо.
И все бы хорошо, и все бы ладно,
когда б ни старость – гостьей – на крыльцо.
Я помолюсь, не верующий в Бога,
я на колени стану без стыда:
— Да не коснется твоего порога,
слепая, беспощадная беда!
Да не посмеют бывшие страданья
в твое окошко постучаться вновь,
да сохранит тебя от увяданья
твоих детей безмерная любовь!

Декабрь 1984 г.

ДОКУМЕНТАЛЬНОЕ КИНО

О, роковая тишина
документального экрана!
Незаживающая рана —
запечатленная война!

К стрелковой роте прикреплен
военный кинооператор.
Обыкновенный констататор
необычайных тех времен.

— Вперед, в атаку!
Близкий взрыв —
и лопаются перепонки.
Но — так держать! — глядят потомки
сквозь запыленный объектив.

Сквозь объектив и сквозь года
мы, завороженные, в зале
глядим на то, что не видали
на самом деле никогда.

Вот мальчик руки распростер,
в себя приняв беззвучный выстрел.
И я ловлю себя на мысли,
что этот мальчик — не актер.

Без режиссерских выкрутас,
но как волнуют кадры эти!
Глаза расширенные смерти
с экрана глянули на нас.

И в зале, полном тишины,
документальной ленты шорох
еще раз приподнимет полог
над страшной былью той войны.

Декабрь 1984 г.

***

Извилист путь к вершине мастерства.
Но раз уж выбрал именно его ты —
сумей преодолеть все повороты
и доживи до часа торжества.

В тот миг, когда заветной высоты
(о, дай-то Бог!) достигнешь ты в итоге,
о только что проделанной дороге,
наверное, задумаешься ты.

Все позади: и камнепад, и сель,
и страх, и равнодушье к пораженью…
Но счастье — не достигнутая цель,
а самый путь к такому достиженью.

Январь 1985 г.

***

Ни мысли одной в голове, ни полслова…
В отчаянье лбом прижимаюсь к стеклу.
Но кто-то настойчивый, снова и снова
берет меня за руку, тянет к столу.
И в пальцы огрызок сует карандашный,
и тычет в потертый обрывок листа…
И вот уже первою рифмой протяжной
мои размыкает уста.
О, кто Вы, незримый, бесплотный, безлицый,
как тень, неотступный, и дерзкий, как тать,
мой недруг и друг? На кого мне молиться,
проклятью — кого предавать?
Кому я обязан и боли, и гуду
в затылке, и громкому бреду во сне,
и раю, и аду, и горю, и чуду
всего, что творится во мне?

Январь 1985 г.

О САМОМ ГЛАВНОМ

В этот вечер, в этот вечер —
мы его так долго ждали —
по традиции старинной
не сомкнем счастливых вежд.
Подними бокал хрустальный —
отражаются в бокале
то ли елочные свечки,
то ли звездочки надежд.

В этот миг предновогодний,
в этой комнате нарядной,
за столом уютным этим —
лишь родные да друзья.
Каждый, видимо, по речи
заготовил по парадной?
Нынче много будет тостов,
разрешите, первым — я!..

На душе моей сегодня
и легко, и чуть тревожно.
Я хочу о самом главном,
я надеюсь на успех.
За невольное волненье
извините, если можно.
Я хочу о самом главном,
понимаете — для всех!

Старый год на ладан дышит,
новый год стучится в двери.
Стрый — весь как на ладони,
новый — белое пятно.
Но одно я понимаю,
лишь в одно я свято верю:
ничего плохого с нами
приключиться не должно.

Не должно в году грядущем
быть ни бед непоправимых,
ни несчастий безысходных,
ни фатальных тупиков,
не должно быть одиноких,
не должно быть нелюбимых,
и хоть чуточку поменьше
подлецов и дураков!

Будь чистилищем всемирным,
этот миг предновогодний.
Все пороки — отслоитесь
старой кожею змеи.
В новый год должны войти мы
и мудрей, и благородней,
став не новым испытаньем —
новым чаяньем земли.

За детей, за внуков наших,
чтоб они войны не знали,
за Любовь, за Мир, за Правду
без оберточных одежд —
подними бокал хрустальный!
Отражаются в бокале
то ли елочные свечки,
то ли звездочки надежд…

Декабрь 1985 г.

ПРИСНИЛОСЬ МНЕ…

Приснилось мне — отец вернулся.
Оттуда, из небытия.
Тихонько на крыльце разулся
и в дом вошел:
— А вот и я!..

Лишь нам, издерганным и нервным,
сюрприз преподносить такой!
Он тишину нарушил первым:
— А вы не бойтесь, я — живой.

И с хитрым, озорным прищуром
веселых глаз взглянул на нас.
Вот так смеются балагуры,
когда их шутка удалась.

Ах, сон… Реальности на зависть,
в нем от химеры — ничего…
Через минуту все смеялись
над этой шуткою его.

И как-то разом, вдруг, — забыли,
забыли все (на то и сон),
что мы отца похоронили,
что не в отъезде — а в могиле,
что не уснул — а умер он.

Смеялись радостно и громко —
опять мы вместе, вся семья:
и брат, и мама, и сестренка.
Но громче всех смеялся я.

Зачем так долго, так упрямо
тот странный сон живет во мне?
Меня растормошила мама:
— Сынок, ты так рыдал во сне!

Август 1986 г.

***

В этом доме, где всё его,
всё буквально его руками
было сделано — каково,
каково оставаться маме
вечерами одной?
В дому,
где любая доска и рама
так безмолвно верны ему —
вечерами седеет мама.
Задает здесь отныне тон
безутешное вдовье горе.
…Наш веселый, счастливый дом,
каково тебе в новой роли?

31 августа 1986 г.

УХОДЯЩЕМУ ГОДУ

Стрелки упрямо к двенадцати тянутся,
там, где исход и черед…
Вот уж минутами он измеряется,
нас покидающий год.
Стрелки на цифре 12 сливаются,
еле зазор различим…
Что ж, попрощаемся, как полагается,
«на посошок» помолчим.

Год улетающий,
тающий, тающий —
вечная память тебе!
Перекатился кометой пылающей
по небосклону-судьбе.
Нам ли судить тебя,
слабым и немощным,
что не пошел по резьбе?
В памяти мы обернемся к тебе еще —
вечная память тебе!

Радость нежданна и горе негаданно,
в горле — непрошеный ком…
Год умирает, друзья, и не надо бы
только плохое о нем…
Может быть, пеплом невзгод запорошено
и не на само виду —
было у каждого что-то хорошее
в этом тревожном году.

Год улетающий, тающий, тающий —
скоро растает во мгле.
Но на пластинке на долгоиграющей
есть еще место игле.
Стрелки на цифре 12 сливаются,
еле зазор различим…
Что ж, попрощаемся, как полагается,
«на посошок» помолчим…

Декабрь 1986 г.

МАНДЕЛЬШТАМУ

Осип Эмильевич, разве
смерть — это пропасть и мгла?
Краешком глаза — не Вас ли
вижу за кромкой стола?

Осип Эмильевич, Вы ли…
Вам ли… для Вас ли… Абсурд!
Вырыли яму. К могиле
сирое тело несут.

Что Вы теперь? Оболочка.
Губы лопат запеклись
глиной кладбищенской. Точка.
Тишь и небесная высь.

Осип Эмильевич, деться
от ощущенья — куда?
Чувствую краешком сердца:
бредни, подлог, ерунда!

Воздух до приступа спертый,
тусклая лампа горит.
Боже, но если Вы — мертвый,
кто же со мной говорит?

Кто, раздвигая упрямо
вязкую наволочь лет,
смотрит тревожно и прямо
в душу мне — сил моих нет?!

Нет, не поверю, простите,
в полное небытие.
Где Вы сейчас, говорите!
— Невыносимо сие.

Губы дрожат в укоризне.
Капельки пота на лбу…
Чувствую краешком жизни
Вашу судьбу.

Март 1987 г.

ОДА ЯЗЫКУ

Бездонный чарующий омут!
Измерить его глубину
однажды рискнувшие – тонут.
Наверно, и я утону.

Манящий напиток дурманный!
В глазах – одержимости муть.
Попутал меня окаянный
бесовского зелья хлебнуть!

Безволен и обезоружен,
безвыходно и роково,
как весь, и внутри и снаружи,
во власти я полной его.

Язык мой! Игра и забава…
Язык мой! Кремень и гранит…
То вяло, то зло, то лукаво
то вдруг о таком говорит!..

Мой будничный, мой обиходный,
привычнее ночи и дня,
пьянящий, как грех первородный,
прости, недоучку, меня!

Навеки останусь невеждой,
но не отступлюсь и на пядь
с наивною детской надеждой –
тебя изучить и понять.

Язык мой!
Всевышнего ради,
что знаешь – скажи, не таи!
С любовью рисую в тетради
волшебные знаки твои.

1987 г.

***

Не оставляйте меня одного,
это на свете страшнее всего!
Не разводите мосты за спиной,
други и недруги, будьте со мной!

Не оставляйте меня одного!
Я у судьбы не прошу ничего,
кроме надежды: до смертного дня
вы не решитесь покинуть меня.

Дружбы навязчивой приторный чад,
злобы насквозь прожигающий взгляд…
Лишь утешаться и впредь бы и впрок
этой надеждою – не одинок!

Не оставляйте меня одного
в радостный час и момент роковой.
Пища без соли, очаг без огня –
не покидайте, родные, меня!

Остановитесь у двери моей,
если закрыта – стучитесь сильней!
Пусть телефон одуреет, звоня, —
не оставляйте, родные, меня!

Нет на земле оставаться причин,
если с собою один на один.
Не оставляйте меня одного –
это на свете страшнее всего!

ГИТАРА НА СТЕНЕ
Ю. Федюкевичу

На стене – шестиструнное чудо…
Коль сорвется – подхватит кровать.
Не прижмешь ее к телу покуда –
будет мучиться и изнывать.

Ибо нету, воистину, муки
для неё, для бедняги, страшней —
видеть сверху любимые руки,
хоть на час равнодушные к ней!

Как ревниво, с каким напряженьем,
натяжением в каждой струне
наблюдает она за движеньем
ваших глаз, обращенных к стене.

Ах, оставьте банальную фразу:
«Нет сомнения – вещи мертвы»…
Это просто гитару ни разу
над кроватью не вешали вы.

Если в ночь засыпается туго,
если чуток предутренний сон,
вы услышите: призрачным звукам
тихо вторит она в унисон.

Вот шестая струна загудела,
вот заойкала третья в тиши…
Полагаете – мертвое тело?
Разве можно вот так – без души?

У гитары, к стене пригвожденной,
отлученной от ласковых рук,
тонкий слух, ожиданьем рожденный,
и до боли пронзительный звук…

Принимает она, словно кару,
даже крошечный миг тишины…
Музыкант, пожалейте гитару!
И снимите её со стены!

1988 г.

СТАРОСТЬ

Старость глубокая, глупая,
выжившая из ума!
Мутными глазками лупая,
что о себе-то сама
думаешь, старость-нахлебница,
старость-обуза, бичом
ставшая горестным, бредится,
дряхлая старость, — о чем?
Плоть затыкая таблетками
(не ерепенилась чтоб),
заживо взрослыми детками
списанная со счетов,
тара бесхозная, внуками
высосанная до дна, —
старость, со старостью муками
как совладаешь – одна?
Страшно ли в Вечность перешагнуть
через лишенья и грязь?
Старость, ответь же мне что-нибудь!
— Ась?..

ПРИЗНАНИЕ
В.Н. Синицину

Не лучшее признанье, но, увы,
я мизантроп – от пят до головы.
Я источаю буднично и просто
флюиды зла, миазмы мизантропства.
Всё сущее на свете понося,
кляну и презираю – всех и вся.
Я – зуб змеи, я – дерево анчар,
от ярости дрожащий янычар.
И от меня расходятся кругами
друзья мои, мне ставшие врагами.
И ты уйдешь – ничуть не удивлюсь.
Но, клятвы ненавидя, я клянусь:
клянусь своим рожденьем и концом,
что не был – и не буду – подлецом!

1988 г.

ОРСКУ

В этом городе я – вечноссыльный.
Был рожденьем самим приговор
оглашен: срок – бессрочный, режим – усиленный.
Я острожник с тех самых пор.

И приставлены стражей досужей –
соглядатаи на века –
эти зимние злые стужи,
этих выжженных гор бока.

И довлеет ревниво, строго –
так заложник храним и люб –
частокол моего острога –
это сонмище черных труб.

На ногах кандалами (силы
безысходней и цепче нет)
здесь юдоль и на ней – могилы
сотворивших меня на свет.

Здесь уже отмарал подгузники
и вкусил самых сладких благ
отрок мой – новоявленный узник.
Это – цепь на моих руках.

Путы дружб, обязательств, денег,
предрассудков и страха сеть…
Ни тебе, вислоусый пленник,
о загубленной доле петь!

Этот город – проклятье Божье,
это крест, это мой удел.
Уголовник с порочной рожею –
он плевать на меня хотел.

На мою нелюбовь, на то, что
я такие сказал слова,
что от дыма его мне тошно
и от кровного с ним родства.

Этот город колючим именем
мне навылет дырявит мозг.

Если можешь – прости, пойми меня.
Не суди меня строго, Орск.

Декабрь 1988 г.

ЕВРОПА

…И даже мусор здесь не тот.
Как соус на краю манжетки,
что, стушевавшись, промокнет
пикантный гость углом салфетки…

Непостижимое уму
и нам лишь свойственное скотство:
не удивляться ничему.
Зато искать повсюду сходства.
Увы, ведь сходства даже есть
у божьего раба и Бога.
Все дело – в чем.
Ага, и здесь
по вечерам пьянчужек много!
И здесь вода на вкус – вода.
И, паче чаяния (впредь им
не заноситься никогда!),
такое что-нибудь подметим,
что наш квасной патриотизм –
наш записной идиотизм –
(о, сладкие минуты рабства!)
свое отпразднует злорадство.

…Здесь дух довольства, рай вещей,
и запах молотого кофе…
И натиск восковых плющей,
штурмующих фасадный профиль
средневековых городов;
замшелых кладбищ отрешенность,
и грифельная заостренность
костелов, их колоколов
пугающая пунктуальность,
и проповедника сусальность,
когда для кучки прихожан
он служит мессу под орган…

Европа! Вожделенный плод,
запретный насмерть! Где в итоге,
живущие наоборот,
мы с головы встаем на ноги!
Где, закосневших до костей,
нас обвевает ветер воли,
и непривычно рту от боли
раскрепощенных челюстей…

Хмельного зелья пригубя,
аскет познает вкус блаженства.
Вкусив однажды от тебя,
душа насиженное место
уже покинет насовсем…
О, мир, разъятый на системы,
где рождены под солнцем все мы,
но ясно и светло – не всем!

…Очнуться, вздрогнуть,
гресть и гресть!
Покуда весла и вода есть,
покуда существует зависть
и во спасенье вера есть!

Европа! Под дождем и снегом,
пребудь нетонущим ковчегом,
во все твои и наши дни,
Европа, Бог тебя храни!

Декабрь 1988 г.

***

Спасибо вам, минуты забытья,
часы отдохновенья и забвения,
за то, что в безраздельное владение
даетесь мне, что вами вправе я
с другими не делиться, что все сны мои
для прочих – дебри непреодолимые,
заветный остров, вотчина моя.

Как хорошо, что есть такой предел,
за коим ты почти недосягаем
для суеты, больших и малых дел,
куда мы все на время убегаем,
где времени не чувствуется гнет,
где с легкостью, достойной восхищенья,
случаются любые превращенья,
где все не так, где все наоборот,
где друг тебе руки не подает,
а лютый ворог заслужил прощенья.

Спасибо вам, непрошеные сны,
за то, что вы меня не покидаете,
что, повторяясь, не надоедаете,
что на банальность не обречены.
За то, что как смертельно не завихрите,
куда б ни сгинул я по вашей прихоти, –
я просыпаюсь у своей стены.

Благодарю за то, что иногда,
когда в застое мается природа,
и тучи в небе корчатся когда,
и вскоре переменится погода, –
вы сводите меня к лицу лицом
(и в этих встречах, радостных и тяжких,
ни лживой режиссуры, ни натяжки)
с моим недавно умершим отцом
или с другим ожившим мертвецом.
…И пот на лбу, и по спине – мурашки…

Благословляю и боготворю
уставшей плоти слабость и растерянность,
когда на смену всем – одна уверенность:
к подушке прикоснусь – и воспарю…

Январь 1989 г.

ЦВЕТ НАДЕЖДЫ

Эпоха без улыбок и надежды…
Но я в одном уверен – надо выжить!
Держись, малыш, покуда ноги держат,
и сок души до капельки не выжат.

Безвременья зловонный котлован,
стены отвесной оползни и осклизь.
Но неба клок сияющ, как обман.
Ползи, сынок, всё остальное – после…

Истории ощеренная пасть
шипит слюной и тяжко дышит смрадом.
О, лишь бы не сорваться, не упасть,
не помутиться разумом и взглядом!

Как выскользнув, бегут от палача,
как вынырнув со дна, глотают воздух, –
с надеждой не прощайся сгоряча,
ей никогда, сынок, не будет поздно.

Пусть верят люди, кто во что горазд.
Далече Бог. И вечно лжет астролог.
Жена изменит. Лучший друг продаст.
Запретный плод до судороги горек…

Но голову до хруста запрокинь.
Не жмурься, глупый, шире, шире вежды!
О, как она прекрасна, эта синь!
Такой же точно цвет и у Надежды.

1989 г.

НА ИЗЛОМЕ…

Видели картинку, как две глупых птицы
Меж собою делят бедного червя?
Это ж надо было нам с тобой родиться
На изломе века, грубо говоря!..

…След войны недавней – свежие култышки…
Мертвого злодея развенчал Хрущев…
И светились верой глупые мальчишки,
Что до коммунизма доживем еще…

Танцплощадки в парках, бочковое пиво…
Молодой Гагарин… Брюки макси-клёш…
Пионерский галстук реет горделиво…
Всё, что наше – правда. Остальное – ложь…

Это нам, рожденным на изломе века,
Не познавшим тюрем и пустой сумы,
В наши коммуналки повесть политзэка
Занесло однажды ветром Колымы.

Это нам Высоцкий рвал на части души,
Это мы впервые поднялись с колен.
Это нас душили времена удушья,
Это нас ласкали ветры перемен.

Это мы на танки в 91-м
С голыми руками шли к плечу плечо…
И была Лубянка, где в порыве гневном
Всласть поизгалялись мы над палачом.

Вот она, победа! Веселись, ребята!
Что ж кисла улыбка и потуплен взгляд?
Неужели это грезилось когда-то?
Бледная подделка, жалкий результат!

Нет с тобой нам места в мире чистогана,
Где воры в законе и в загоне честь.
И болит Россия, как сплошная рана.
И вина в том, видно, наша тоже есть.

Нам с тобой, рожденным на изломе века,
На исходе века просто нечем крыть,
Кроме нашей веры в совесть человека,
Кроме нашей доли – Родину любить…

1999 г.