из повести Ч

      повесть Ч.
    или
    "Трое без лодки, не считая вьючного животного"
(1 – 6).

 1.
 
    По обе стороны тракта распластались до горизонта поля со злаками. Их реденько перемежали всклоченные перелески и мелкие озерца. Антик давно уже притерпелся к однообразию сельских пейзажей, однако...
    – Хозяин, ты хочешь провертеть во мне дыру этой масляной палочкой?! – встрял в его грусть Ярсинь. Он скосил плоскомордую голову и выпучил глаз на свой мрачно-окрашенный круп. – Я всё ещё кажусь плохим? – лазурное око животного кокетливо захлопало ресницами.
    – Ты смотришься, – натружено прокряхтел Антик, упорно водя кисточкой по скотине на которой ехал, – до отвратности великолепно!
    – А мы опять малюем из меня старую облезлую клячу? – ретиво вскинулся тот, пнув под куст придорожный камушек, словно сшибая в лёт муху.
    Наездник перестал возится с кистью и глянул прямо перед собой...
    В дали громоздились простые фигуры крыш в самых тёплых оттенках охры: вплоть до сочных чешуйчатых скатов тёмно-шафрановой черепицы. "Сочность" им придавали червонные лучи поднебесного света, низко пробивающиеся под непричёсанными клубами мышиного цвета туч.
    – Не-ет, – задумчиво протянул Антик, – довольно зажиточное селение; сегодня вечером будешь дымчатым в холке коротконогим мерином вороной масти с массивной грудью, широченными ноздрями, отменными челюстными аркадами, но тонус голени – слабоват.
    – Пф-фр! И такой "мясной набор" не по силам для очаровательной кисточки, которую ты отхватил у карги? Зачем – тогыдым – оно тебе было надо?
    – Я отнял кисть, которую ведьма считала "зачарованной", потому только, что владение инструментом почтенных мастеров прошлого в целях примитивной корысти – считаю этически непереносимым, – вычленяя каждое слово процедил Антик, на ходу пробуя довести картину их маскировки до уровня правдоподобной непритязательности.
Ярсинь громко заржал.
    – Когда будешь предавать меня на ночь конюху, не забудь наказать маленького, чтобы ячменодоли были свежими, а солому он с ними не мешал. И пусть не мочит всё это в кипятке! Не хотите парить мне зерна в молоке с кровью, так...
    – Ясно-ясно, – раздраженно перебил Антик, пряча заветную кисть в карман. – Хватит тараторить. Впереди поливальный колодец: здешние поселяне могут объявиться в любую минуту!
    Но похоже, собирается хлынуть ливень. Поспешим-ка до ночи отыскать себе надежную крышу...

 2.

    "Трактир затем стоит в центре селения на пересечении дорог, дабы перекрещивать проездные пути всякому, хотя бы и своей тенью токмо!" – любил говаривать дядя Опль. Дядя Опль был трактирщик. Пожизненно. А, значит, он родился не только со смоляными волосами в реденький барашек, округлым пузиком, коротенькими скрюченными ножками и серыми глазками, но ещё – с увесистым долевым паем совладельца трактира.
    Всего несколько лет назад Славка не могла даже вообразить: ну где – скажите на милость! – новорождённый младенчик может хранить у себя такие солидные бумаги?! Между непомерно крупной головушкой и последом?
    Со временем её налаженная жизнь хозяйской дочурки всё расставила по местам. Она тоже стала ощущать за собой весомую наследную долю. Немногим легче. А когда умер папенька, увесистый "трактирный придаток" к судьбе обыкновенной сельской девочки переместился из положения "всегда под рукой" в позицию "грузным камнем на шею". Иногда петлю дорогой "подвески" перехлёстывало, и судьбоносный груз оказывался за спиною как тяжкая ноша, с трудом позволяя вольготно дышать и по-детски резвится, но...
    "Будем себе честны..." – думала Славка, привычно ковыряясь в щели между барной стойкой и коробкой двери во внутренние помещения трактира. Привычка эта с раннего детства заместила собою страсть, задумчиво ковыряться в носу. "Жизнь простой поселянки на деревне – тяжелее и скучнее. Всё плоское, как на ладони: поля, дома, лужайки, исхоженные тропки, краюха леса... А трактир – это крытый многоразличный в себе домашний порог, простёртый сразу на все стороны мира!"
    Славка только что спустилась вниз по узким исшарканным наизусть ступеням с верхнего этажа, где ютилась под самой кровлей её комнатушка. А значит – жила она у самого края поднебесной части мирового порога.
    Был день. А днём трактир, обычно, полон едва наполовину. Трактирная корчма гостеприимно занимала большую часть нижнего этажа. Уголок рядом с дверью за стойкой бара – удобное место для поглядывания ненароком. Славка любила тут постоять: главное, не попасться за этим "бесцельным" занятием на глаза дядюшке или тетушке Опль! Но когда народу мало, дядя занят где-нибудь в погребах или на дворе. А тётя вовсе не любит много расхаживать...
    Столик для дорогих гостей уныло отражал языки пламени камина своей "сумеречной" полировкой. Весь день он пустовал. Оставалась надежда на вечер. Дядя Опль часто повторял: "Если стол для дорогих гостей пустует – мощна пустеет!"
    Славка любила наблюдать за теми, кто позволял себе обеды и ужины за этим столиком. Обычно то были люди издалека; одним этим они уже вызывали любопытство. Последние годы зачастили военные в ярких парадных мундирах. Вояки сорили деньгами и любили подраться. Особенно имперским гвардейцам – слова поперёк не скажи!
Славка слышала, как дядя Опль бурчал под нос, суетясь в сырых погребах трактира: "Щедро платишь – это хорошо. Но я тебе не нищеброд, дабы зарабатывать монеты размягчением своего лица об кулаки выпивох".
    Но не только за дорогим трактирным столом случалось углядеть интересных людей.
    Пожилая дама за дальним столиком у стены, сидящая теперь в одиночестве, сразу обратила на себя внимание Славки. Во-первых, на голове у неё была широкополая шляпка. Не слишком широкополая, впрочем, но таких широких полей на головных уборах пожилых дам Славка ещё не видела. Во-вторых, дама была в шароварах. Поверх шаровар – от поясницы до колен – на манер шерстяной юбки была повязана коричневая с зачёсом шаль. Её украшали, вышитые крупным стежком, полураскрытые алые розы. Стрижка у женщины была короткая, волосы тёмные, лицо немного квадратное, почти гладкое и совсем без глубоких морщин.
    Славка раньше её никогда не встречала! Взыграло любопытство. Почти машинально поднырнув под откидную перекладину стойки бара, где был лаз наружу, она привычно скользнула меж кормчевых столиков по направлению к дальнему выходу, который вёл через конюшни на двор.
    Но тут через конюшенные двери вошел военный в парадном мундире Императорской гвардии. Размашистым шагом он ступил в корчму, колыхнув полами ярко-алого  обмундирования, словно обрывком знамени на ветру.
    Славка застыла на месте: приближаться ей расхотелось. Но, пройдя уже половину пути, как-то глупо было стоять столбом посреди корчмы. Она думала пройтись с озабоченным видом мимо столиков, рассмотрев незнакомую женщину ближе, но теперь...
    Военный в мундире пехотного капрала широким жестом снял с головы треугольную шляпу с латунным номером во лбу и огляделся. Вид полу-пустой корчмы, по-видимому, разочаровал его, поскольку на смуглом лице гвардейца сгустилась унылая гримаса.
    – Скисла походная крынка, скисла... – изрекла, вдруг, женщина в цветастой шали негромким, но хорошо слышимым за несколько столов голосом. Она сказала это не кому-то персонально, а просто произнесла вслух.
    – Вы что-то сказали, мадам? – обернулся к ней гвардии-капрал.
    – О, господин унтер-офицер, ничего особенного: это моё утреннее правило – не начинать обеда с тяжёлой пищи. В моём возрасте, знаете-ли...
    – О, что вы, мадам, – галантно отреагировал на её фразу военный, – вы ещё очень крепкая с виду женщина. – Он сделал несколько мелких строевых шажков в сторону собеседницы, чтобы не голосить издалека.
    – Стараюсь, – глянула на него моложавая тётка, словно бы сквозь лорнэ.
    Впрочем, ничего подобного у женщины перед глазами не было; зрение у мадам, похоже, было отменное. Она с непринуждённым видом зорко оглядела разом весь зал, несомненно заметив переминающуюся с ноги на ногу Славку, но внимание её теперь полностью было сосредоточенно на гвардейце.
    – Не поможете ли прикурить даме, бравый офицер? – неожиданно попросила она, вынимая откуда-то из-под шали тоненькую бордовую палочку размером со спицу, ловко демонстрируя её перед капралом на манер папироски в пальцах. А пальцы у неё оказались длинные и ухоженные.
    – Виноват, – отчего-то смутившись, раскашлялся военный, – моё "утреннее правило" – под кровлей харчевен не дымить. Поле брани – другое дело! В иные времена по пять унций табачку за день скуривали с приятелем, перемежая сухой горбушкою и студёной родниковой... м-мда. К тому же я, извиняюсь, оставил походное огниво под седлом своего скакуна. Могу стремглав подскочить за ним, почтенная, если нуждаетесь, – поспешно добавил  капрал, изо всех сил галантно осклабившись. 
    – О! Не стоит, гвардии-капитан, утруждаться ради сельчанки не столь уж преклонных лет. В гостиницах есть прислуга. – Эй, девочка! – неожиданно кликнула Славку эта женщина, – не поможешь ли нам с огоньком, а?
    Славка вздрогнула от неожиданности; оказывается, всё это время она простояла-таки любопытствующим "столбом" посреди кормчевых столиков, наблюдая за случайной беседой. "Я – прислуга? Она за подавалу меня принимает что-ли? – задумалась Славка. – А я кто? Кто-то вроде подавалы и есть: "Девонька, принеси тётушке то... Подай это... Передай, милая, дяде Оплю, что..." Не трудно, но нудно".
    Славка резко кивнула и ринулась к ближайшему горящему факелу. "Это удачно вышло, – решила она, – разгляжу незнакомку вблизи".
    Под настенный факельный держатель было засунуто несколько коротеньких лучин: как раз на такой случай. Славка запалила один из них от чадящего пламени, а затем ринулась к столику с мадам.
    – Вот, – по-простецки шумно выпалила она, запыхавшись, смотря в сторону от огонька на лучине, чтоб не задуть его.
    – Спасибо, милая, – благосклонно ответила женщина.
    И совершила неуловимо простое – до странности элегантное – движение кистью руки прямо перед лицом Славки, протягивая ей свою палочку. Славка осторожно подпалила кончик этой палочки, гадая: "Как же она будет её скуривать? Неужели с другого конца есть крохотная дырочка?".
    Но странная женщина ни разу даже не поднесла бордовую палочку себе ко рту. Продолжая разговор с капралом, она затейливо вертела её меж пальцев, дымя сладковатым благовонием. Запах был приятен для Славки и совершенно ей не знаком.
    – А знаете, господин полковник!.. Простите если, ошиблась в звании, я плоховато разбираю значки на мундирах, – неожиданно громко сказала женщина, вперившись в глаза военному. – Я заметила, с какой печалью вы глянули в сторону Прикаминного стола...
    – А вы приметливы, мадам, – чуть раздраженно бросил ей гвардеец, аккуратно положив свою треуголку на ближайший табурет перед пустым столиком. Раньше он держал головной убор строго горизонтально у пояса, полу-обняв левой рукой, будто находился в строю, но теперь нарочито расслабился и "стал вольно".
    – Суть в том, что коли и есть настоящий повод выпить, один я не пью. Пить в одиночку – считаю свинством, – пробурчал капрал.
    – Я поняла вас! Вы бывалый человек. Я тоже много где побывала, но ни разу не встретила порося, лакающего брагу в стаде ему подобных. О, как вы здесь правы, мой генерал!
    ...А знаете, мне знакома широкая спина во-он за тем – у окна – дальним столиком, – резко сменила тему женщина. Она сделала выразительный пасс кистью с дымящейся палочкой в сторону одинокого едока.
    – Тот нелепый тюрбан рядом с гостевой дверью? – обернулся в указанную сторону военный.
– Да. Успешный торговец и известный меценат. Обожает угощать выпивкой за свой счёт малознакомых ему людей, но только по первому кругу. А затем упивается мускатом за монеты приятелей, не потому, что беден или жаден, а из принципа "ты мне – я тебе"; поскольку считает его "честным обоснованием людской благодарности".
    – Каков подл... Потрясающий человечек, скажу вам! – чуть не поперхнулся от восхищения гвардеец. (Так показалось Славке).
    – Да-а, – неожиданно томным голосом поддакнула женщина, плавно поведя краешком своей шляпки. – Другие торговцы считают, что его трудно споить. Говорят, он умён.
    – Э-э.., извиняюсь мадам! С вами любопытно было перемолвиться, но мне надобно проверить упряжь боевого коня. Виноват-т, откланяюсь...
    Он коротко кивнул непокрытой головушкой и быстро зашагал в сторону главного входа.
    – Присядь, девочка, – мягко сказала женщина, не глядя на Славку, а провожая внимательным взором удаляющегося гвардейца. – Скисла походная крынка, скисла... – невнятно повторила она странную фразу, продолжая сладко дымить.
    – Я... Мне... – заколебалась Славка, не решаясь присесть рядом с незнакомой женщиной.
    – Да ты, наверное, уже притомилась за день, работая не покладая рук. Присядь, моя хорошая, отдохни немного. Мне известно, что прислуга встаёт раненько.
Славка просыпалась по-разному, да и за прислугу её тут никто не держал. Она промолчала, послушливо присев на низенький табурет рядом. Очень уж любопытно было наблюдать за этой пожилой женщиной в симпатичной шляпке: никто ещё при Славке себя так не вел и не разговаривал с имперским гвардейцем в столь непринуждённой манере.
    – Серо у вас тут как-то, блёкло... – Женщина обернулась к Славке. Тень от полей шляпки падала ей на лицо, но карие внимательные глаза и крупный нос с родинкой просматривались отчётливо.
    – Да, свет тут тусклый, – согласилась Славка.
    – Да я же совсем не об этом, девонька: разве тебе никогда не мечталось поглядеть мир за пределами вашего селения? Такие умные, проницательные глаза! Жаль, что им ведомы только щербатые стены вашей придорожной гостиницы, – сочувственно покачала женщина головою. Поля её шляпки раскачивались в такт речи, словно грач вперевалочку перебирается по комьям грубо перепаханной земли, чуть распахнув крылья из осторожности.
    Образ серой птицы пришел Славке в голову неожиданно, но тут же "потух", будто заслонённый ароматными клубами бордовой палочки в руке незнакомки. Мадам небрежно держала её меж пальцев, словно бы играючи. И вся поза этой женщины, вальяжно расположившейся на грубо сколоченном табурете, словно подчёркивала её раскованность и свободу, недоступную здешнему люду, сутуло и кособоко восседавшему там и сям за столиками.
    – Веришь ли ты в фей, моя дорогая? – неожиданно спросила у Славки незнакомка, глядя ей прямо в глаза.
    Той стыдно было признаться, что она – рослая уже довольно-таки особа – по-детски продолжает ещё надеяться: а вдруг, феи существуют. Потому Славка поступила не слишком-то вежливо и ответила вопросом на вопрос:
    – Феи? Это такие миленькие волшебные созданьица со сверкающими крылышками?
Женщина прищурилась и весело рассмеялась, – в мире таких существ не бывает, девонька! Бываю – я, – неожиданно оборвала она смех, вперяя в Славку свои глубокие, как омут, карие очи.
    – О чём это вы? – пробрало холодком по спине Славки.
    – О том, – доверительно сообщила странная женщина вкрадчивым голосом, приблизив к Славке своё лицо, – что я всюду бываю и видела в жизни прорву удивительных вещей!
    ...И сколько помнила остальную часть разговора Славка, незнакомка открыла ей многое, скрытое в Славкиной судьбе до поры. И море чудес, поджидающих её в скором будущем. Столь многокрасочная "лавина" легла ей на сердце за ничтожный срок, что разум отказывался за всем поспевать!
    Какое-то время после она тихо сидела, глядючи на пустой табурет неподалёку, словно бы созерцая на нём обетованную груду, не весть откуда разверзшейся прорвы неисповедимого счастья. Предощущение удивительного грядущего казалось таким весомым, что пустота табурета пред ней настырно "твердила" о непоправимости настоящего...
    "А правда!.. – встрепенулась Славка, – тут лежала треуголка имперского гвардейца: где же она?"
    У столов рядом с главным входом ни гвардейца, ни купца в тюрбане не наблюдалось. И Славка точно помнила, что военный в парадном мундире за треуголкой обратно не возвращался. Внимательно следить за военными и держаться от них подальше – привычка воспитанная в "хозяйской дочурке" от младенчества с молоком кормилицы. "Стерегись, девочка, людей в мундирах, а особенно гвардейцев императора, – всегда наставлял её дядюшка Опль, – в каждой закорючке их обмундирования вышит оттиск закона; и закон этот не на нашей стороне".
    "Если треуголку гвардейскую кто-то стянул, не будут ли у дядюшки Опля большие неприятности?" – насупила брови Славка. Но над этим серьёзным вопросом единственной дочери своего достопамятного отца-трактирщика удалось поразмышлять не более двадцати тревожных ударов сердца.
    С главного входа в таверну вошел высокий незнакомец в блестящем от влаги сером дорожном плаще с капюшоном. "На улице идёт дождь?" – заинтересовалась Славка. Незнакомец уверенным шагом направился к столику для дорогих гостей, а значит – Славке стоило поскорее ретироваться "с глаз долой" во внутренние помещения трактира. Дорогих гостей дядя Опль обслуживал самолично!..

    Оказалось, уже вечерело: "Неужели столько времени прошло?" Это немного удивило Славку.
    В корчме стало гораздо многолюднее, даже столы вдоль стен теперь не пустовали. Она приметила, "краешком" глаз, могучую фигуру сельского бурлакаii Гипериона. "Надеюсь, карниз над входом в корчму остался целым", – мелькнуло, не задерживаясь, в голове у Славки. Но желания проверить, так ли это на самом деле, сегодня ну ни капельки не возникло! Она торопилась проскользнуть в жерла запутанных переходов для обслуги, – пока её не заметили тут, слоняющейся без дела, дядюшка или тетушка.
    Миновав пару сумеречных коридорчиков, Славка вдруг больно зацепилась за что-то левым ухом: оказалось, это её ухватили цепкие пальчики тетки Медеи.
    – Где ты пол-дня шлялась, лентяйка?!
    – Ну уж скажете: "Полдня", – хотела возразить Славка. Однако вклинить словцо промеж зычными возгласами старой кухарки удавалось не часто.
    – Посуда для подавал не расставлена; шторки не разглажены; пыль не вытерта; крынки из-под сала – мокнут с утра. Марш на кухню!
    – Ой! – только и успела сказать Славка, как они вместе шагнули уже на кухонную половину...

      3.

    Войдя в трактир, Антик не забыл пригнуться. Но, распахнув двери, он чуть не ударился затылком о притолоку, когда нырнул в проём. Приторно-горький запах дымов от самосада и каминного кокса прежде ударил в глаза, а затем уже – в нос. Из-за чего он невольно вскинулся и попятился, едва переступив скользкий порожек. Однако подзатыльника не последовало: голова удобно легла в пробоину, "предупредительно" оставленною тут чьей-то здоровенной башкой. Щурясь, Антик осмотрелся, насколько позволял чад, и сразу же обнаружил владельца "благословенной" башки: гигант выпивал с компанией за самым дальним столом. Тот кормчевой столик был стыдливо упрятан с глаз большинства посетителей дымом и полумраком сужающегося свода кровли перед конюшенными дверьми.
    Всякая мало-мальски уважающая себя деревенская корчма имеет конюшенные двери. Не будучи ни чем другим, по сути, нежели двустворчатым "чёрным" выходом на хозяйский двор. (Непременно через конюшни, от чего и название). Этот забытый подавалами закуток обыкновенно прибывает в тени колпака вытяжки. Последняя, как известно бывалым путешественникам, служит источником причудливых сквознячков и уличных "благоуханий", а отнюдь не для проветривания помещений!
    Углядев перед камином свободный стол для дорогих путешественников, Антик решил, что жар, определённо, костей не ломит...
    Как выяснилось, камин освежал воздух лучше, чем согревал. Сквозняк ласково пошевеливал кончики волос со стороны затылка, унося часть задымлённого воздуха в просторный зев очага. Угли приветливо подмигивали. Однако, не меньше копоти тут же возносилось к потолку, трескуче "сплевываясь" языками пламени с углей. Прикаминный стол был круглым, трёхногим, весьма прочным и массивным. За ним стояло три удобных дубовых стула с полукруглыми спинками.
    Все остальные столы в корчме оказались четырёхногими, квадратными и обставлены табуретами. Антик уместился спиной ко всей этой "квадратуре" так, чтобы столешница оказалась между ним и камином. Откинув капюшон дорожного плаща, он машинально прощупал пальцами древко кисти во внутреннем кармане; правую руку он осторожно уложил на стол ладонью вниз, как часто делают люди обладающие некоторой властью и деньгами. Щурясь на захлёбывающееся от сквозняков в поддувале пламя он стал ожидать деликатных шагов "подкрадывающегося с тыла" хозяина здешнего пристанища. Обычно таковое ожидание занимало короткий промежуток времени.
    Не прошло и четверти часа, как послышалась тяжелая неспешная поступь, уверенного в себе человека. Проскользнув справа, сутулая "тень" деликатно откашлялась и спросила низким, располагающим к себе, баритоном:
    – Я не стесню вас, любезный, если пристроюсь тут? Это единственный общедоступный камин в посёлке на весь нескончаемый ливень. – Проговорив это, незнакомец видимо улыбнулся. Антик не успел приметить, поскольку теперь только потрудился оглядеть подошедшего.
    Проблески волнующегося пламени, рельефно отобразили незнакомца. Это был крепко сбитый, высокий, лопоухий мужчина с широкими скулами и скупыми, но правильными чертами лица. Казалось, их вырубил топором виртуоз-плотник: глубоко посаженные глаза, густые брови, крепкий прямой нос, высокий лоб, аккуратная кучерявая бородёнка, смоляные вьющиеся волосы, обрамлявшие плешь, похожую на валун в полосе морского прибоя... И он был горбун.
    – Извольте, – машинально ответил Антик, едва не поперхнувшись "высоким штилем" своего ответа. "Любопытно, а без горба – каким бы оказался рост незнакомца?" – подумалось ему.
    – Благодарен. – Фигура, не мешкая, "преломилась" за стол – правее от Антика, – демонстрируя в скупом освещении свой эпического вида левый полу-профиль. Прочный дубовый стул под ним "сокрушённо охнул". Хаотично укутанный в широкую мятую хламиду с густым бурым ворсом на спине от ворота до поясницы. Незнакомец взбудоражил в Антике зуд художественного воображения гораздо более, нежели естественное любопытство, узнать кто он такой. (И где, наконец, хозяин заведения?..)
    Незнакомец сидел, глядя прямо перед собою. Руки его опирались о край столешницы: так, обыкновенно, делают люди, вышколенные не укладывать локти на стол, но при том и не "держать фигу в кармане". Широкие мозолистые ладони горбуна были свободно разжаты, откровенно демонстрируя каждую заусеницу и засохшую царапинку на узловатых пальцах, выпячивающиеся шишаки запястий, грубо остриженные ногти и несмываемые пятнышки многих оттенков серого на ладонях.
    Разглядывая соседа украдкой, Антик даже проворонил явление трактирщика. Тому пришлось дважды окликнуть зазевавшегося клиента, прежде чем "отшамкать от ам до ням" весь заунывный "ритуал" заказа еды в деревенской корчме.
    К ужину приступили молча и с аппетитом. По тому, как непринуждённо повисло меж ними это молчание, каждый почуял в другом скитальца. И ни тот, ни другой, к вящему разочарованию хозяина трактира, не заказали спиртного. Когда долгожданные тепло и сытость уравновесили зудящие с дороги голод и пустоту в груди, многоречивый рой голосов за спиною Антика быстро свёлся к бессодержательному шуму. Сначала Антик не осознал причину...
    Неожиданно встрявший посреди разговоров сиплый фальцет настырно устремился к непререкаемому соло:
    – Задымление, как под Бурдегардом! Топору впору повешаться!..
Упала и разбилась глинянная кружка. Судя по грохоту, не меньше пинты.
    – А почему здесь не подают Бычий ром-м?
    Писклявый тенорок трактирщика что-то в ответ мяукнул...
    – Вздор! – громко снизошел фальцет до нижнего регистра, широко, словно орлиным взмахом крыла, отметая любые возражения. Следом раздался шум, подозрительно напоминающий осыпь штукатурки. Антик поймал себя на том, что теперь ожидает краткого сдавленного, – "Мя-у!" – с последующим громким шипением и звуками катастрофического обрушения сервировки какого-нибудь невезучего стола. Но наступило подозрительное затишье, в течение которого Антику нестерпимо зачесалось оглянуться назад. Однако он себя пересилил.
    – Как?! – резко ударил по ушам фальцет шагов уже, вероятно, за десять, – в этой дыре дор-рогим гостям не подают даже вина? Антик поковырял левое ухо мизинцем и поморщился. Резкий порыв воздуха предвосхитил явление спины в алом мундире, бешенным опахалом возникшей слева у их стола. Свободный дубовый стул упал. Меж горбуном и Антиком молниеносно простёрся широкий рукав пехотного капрала с золочёной полоскою на плече. Смуглая жилистая пятерня мигом ухватила со стола кружку горбуна и метнула в зал.
    – Молчишь? Ах ты т-тыловая свинья!
    Антик осторожно поднял голову, разглядев из-за плеча вояки половину бледной обрюзгшей физиономии трактирщика. Другую часть его морщинистого лица заслонял чёрный, в бисеринках пота, коротко стриженный затылок капрала. Выпущенная, как из пращи, кружка разбилась о факельный держатель несущей колонны, едва зацепив по дороге седой локон всклоченной шевелюры трактирщика и пламя самого факела. Остолбеневшему держателю корчмы было полсотни лет, наверное. Его глаза на выкате, цвета рыбьей чешуи, округлились.
    – Ну, чё ты вылупился, как гнойный чирь на заду? – спина в алом мундире повихляла фалдами: толи нащупывая спьяну шаткое равновесие, толи пританцовывая, как кобра, пред жертвой.
    – Валяй! Тащи лучшего вина дорогим гостям. Бе-ехом мма-арш!! – Сипящий фальцет свёлся в конце фразы к шипению.
    Ещё долгих пять ударов сердца Антик беспокоился за жизнь трактирщика всерьёз, поскольку несчастный впал в ступор. Но то был стрелянный воробей. Как только до него дошёл, наконец, смысл приказа, он молниеносно сложился в поклоне; не разгибаясь, "поднырнул" через левое плечо и стремглав умчался к винному погребу.
    Над корчмой повисла леденящая тишина, нарушаемая только стрельбой догорающих угольков и мухобойным шлёпаньем сандалет, улепётывающего в тень трактирщика. Через несколько мгновений, алый мундир объявил столику для дорогих гостей свой фасад:
    – Королевского полка гвардии-капрал, по прозвищу "Видел Смерть"! – прокричала смуглая, грубо-обритая со всех сторон, головёнка с остатками смоляных волос. – Но для приятелей, – доверительно сиплым полу-шёпотом добавила голова, склонившись к столешнице, – я просто Видес. Без головного убора и командного голоса, на фоне широко скроенного в груди с затейливым подворотничком парадного мундира, она определённо терялась. Впрочем, с близкого расстояния можно было рассмотреть перебитый нос с горбинкою, карие глаза и мелкую бородавку под подбородком...
     Пошатываясь, капрал уцепился за край столешницы одной рукою и попытался сесть. Для вусмерть пьяного человека, он был на удивление осторожен, потому удержался от падения; только изумлённо крякнул, когда не обнаружил под собою опоры. Внимательно цепляя Антика и горбуна глазами, гвардеец свободной рукой нащупал обронённый стул и, подсунув его себе под зад, уселся. Возникшая вслед за тем пауза, как за грудки, "тянула" к решению, о необходимости представится.
    – Антикв Арткропльский, путешественник, – театрально произнёс Антик, приподнявшись ровно на столько, чтобы рукоять его старинной рапиры звякнула о край стола. "Любопытно, на каком слоге он сломает язык, если попытается обратиться ко мне по имени?"
    – Протагорб, – членораздельно молвил горбун, не вставая и глядя в свою тарелку. Он сложил оба запястья в один кулак, словно готовился раскрутить спортивный метательный молот. Капрал выразительно поднял бровь. Помолчал ещё, а затем бодро сообщил:
    – Позавчера около полудня, милях в ста сорока от столицы, передовой отряд нашей доблестной Королевской гвардии с боем форсировал брод через реку Широкопятку. О чём к сегодняшнему утру в гарнизон прибыл гонец. И если, почтенные господа, это не повод для лучшего вина за мой счёт, клянусь, содержатель здешней корчмы слопает за ужином собственную печёнку.
    Горбун поморщился; развел руками и глянул на капрала...
    Антику открылись голубовато-серые печальные глаза Протагорба. Они показались ему бесконечно усталыми – осоловелыми – слезящимися в багровых отблесках пламени тусклого очага.
    – Бравым маршем и реки текут вспять, коли прикажут, – молвил горбун. – Речные струи бесконечны, а винные бочки имеют дно. Иссяк я, человек хороший. Достиг своего предела, как и моя кружка...
    – Вздор. Свободные люди – свободно имеют право и власть изливать вер-рнопод- данический восторг, упиваясь от плодов победы, – угрюмо прервал горбуна капрал, удивив ретивой во хмелю речью. – Сейчас эта тыловая скотина притащит "Рубинового" достойных лет выдержки. Угостимся на славу. Во славу короля! – последнюю фразу Видес выкрикнул неожиданно громко – для всего трактира.
    – За короля, – согласно повторил Антик, нарочито пристукнув кружкой о стол, с тем, чтобы отвлечь цепкое внимание гвардейца от кудрявых речей Протагорба и своей левой руки, незаметно ухватившей кисть.
    "Как это иронично некстати: пресловутый "третий" меж двух непьющих за особым столиком деревенской корчмы, где и один-то гость – событие", – с досадой подумал Антик.
    – Как?! – обратил внимание гвардеец на полу-пустую кружку Антика, – эта тыловая скотина позволяет себе пичкать дор-рогих гостей невинной болтушкой?
    Антик заказал себе яблочно-вишнёвый пунш, которым с детским рвением услаждался, следуя здешним трактом последние вёрст четыреста. Это местное варево оказалось крепче хлебного кваса, но слабее кумыса.
    "Знай вояка про родниковую воду в кружке горбуна, которую сам же и расколошматил, что бы он сказал, интересно?" – ехидно подумал Антик.
    Тут, на беду себе, воротился трактирщик. Едва успев благополучно поставить на стол три высокие, блистающие чистотой, кружки и аккуратно уложить пред гостями старый заплесневелый бурдюк с восковой печатью, он был махом опрокинут навзничь. После чего остался неподвижно лежать шагах в трех от столика. Небрежная отмашка левой руки капрала пришлась несчастному прямо в лицо и свершилась настолько молниеносно, что Антик успел только до предела расширить глаза. Болезненно обострившимся восприятием он ухватил картину цельно: очи горбуна и гвардейца одновременно полыхнули огнём; но сколь непохожими оказались "языки" этого пламени! Краткая вспышка гнева, брезгливости и вины, во взоре горбуна была погашена всё той же беспробудной осоловелостью, словно раскалённое до красна острие кованного копья закалили в масле. Напротив, бездонная пустота, застилающая глаза капрала, продолжала игриво пламенеть, угрюмо бросая вызов. Кому? Судьбе, возможно?..
    Защищающая от неприкрытого скотства тугая, "накрахмаленная" как подворотничок артиста, "перевязь" ироничного отношения к действительности на сердце Антика "размякла" от нечистот.
    "Придется отыгрывать подвыпившего факира", – мрачно подумал он.
    – Сначала пьём за короля, – как ни в чем не бывало, распечатав бурдюк и уверенно разлив по кружкам кровавого цвета жидкость, тягуче произнес гвардеец.
    Видес находился в том беспросветном состоянии, когда крайний предел опьянения давно пройден, а упиться вслякоть мученически не дано.
    – За короля, – опять согласился Антик, вставая. Расслабленно замерев, как в тисках, между своими соболезнующим человеколюбием и трусливой совестью, он схватил ближайшую кружку с отвратительно дорогим мускатом, резко опрокинул её ко рту, проливая вино на себя и на стол; другой рукою незаметно дотронулся заветной кистью до кружки с остатками пунша. Затем демонстративно полу-обернулся в зал.
    – За короля! – вскричал он снова, опустил руку, украдкой обронив кружку с вином по плащу на пол, дабы не сильно ухнула. И мигом уселся обратно, громко бряцая гардой. В результате – "поддельная", но точно такая же на вид, как с мускатом, полу-пустая кружка пунша оказалась у него под рукой. Фокус этот, в подобных случаях, Антик проделывал не единожды.
    – Я припоминаю короля, когда тот был ещё лордом-маршалом, – грустно пробасил горбун, вяло поигрывая ручкой "своей" кружки с вином под присмотром капрала. Видимо смирившись, что полностью уклонится от пустившегося в запой вояки не удастся, он пригубил крепкое пойло, – уже тогда будущий император слыл весьма трезвомыслящим патриотом своей страны, – велеречиво "проворковал" Протагорб, очевидно, надеясь ещё остановится с выпивкой, – разве то не пример для нас, утопающих в запруде вин и жаждущих угасить пламя сердечной скорби?
    – А я помню... – с какой-то злобной настырностью просипел в ответ капрал, вперяя взор куда-то сквозь горбуна, следуя за тенётами собственной памяти, наверно. – Помню, как командир приказал: "Пей!" А когда я осушил пинту "Бычьего" рома, он ударил меня в плечо. Но я не упал. Тогда закалённый ветеран сказал, что парни вроде меня – суть истинные воины; и что настоящий воин "не упивается ею, не уклоняется от неё и не пьянеет от смерти! Просто делает своё дело". Так говорил первый мой командир. Пей!
    Видес потянулся рукой, чтобы "дружески" хлопнуть горбуна по плечу, но промахнулся, потому что Протагорб внезапно отпрянул, подперев бороду своими ручищами, и одарил гвардейца таким проникновенно-соболезнующим взором, что Антик невольно поёжился. Капрал нахмурился: не повод ли то для ссоры? Но с пьяну, вялая гримаса раздражения едва только успела сгуститься на его загорелом личике, как Протагорб легкомысленным тоном поинтересовался:
    – Ты непременно настаиваешь, чтоб я выпил с тобой, приятель? Да, вот, пить мне нельзя! Совсем. Это может очень плохо закончится. Болен я, понимаешь? И определённо – не воин.
    – За гвардию не отказывается пить никто! – ударил кулаком по столу гвардеец; посуда прыгнула над столешницей пальца на два.
    – Сам король пьёт за свою гвардию из большого рубинового кубка! От грохота, глухо застонав, очухался на полу трактирщик. И пока Антик пытался сообразить, что бы такое намалевать кистью для отвлечения внимания, Протагорб, с видом человека, решившегося на отчаянный поступок, стремительно ухватил кружку с мускатом и разом выхлебал всё до дна. После чего он медленно, словно прислушиваясь к чему-то, опустил глиняную "чарку" на стол.
    Видес одобрительно хмыкнул и, скривив рот, с горделивым достоинством осушил свою порцию "Рубинового". Затем снова потянулся за бурдюком.
    – Война – естественное продолжение мирных переговоров,
– неожиданно трезвым голосом молвил Протагорб. – Что есть мiр, если не война? Да любой благополучный торгаш – уже подлый убийца, если не палач. Что честнее и милосерднее: обреч неимущего медленно подыхать в нищете или просто зарезать? – горбун повторил кривую усмешку гвардейца.
    – А налоги? Не согласитесь ли, капрал, что самый справедливый из них – это налог за кровь? Кто не проливает кровь, обязан своей жизнью другим. Не правда ли? Глаза его больше не выглядели осоловелыми. Напротив, сурово и трезво рассматривали они тусклую нищету вокруг.
    – Никто так не жаден, как т-тыловые крысы! – согласно прошипел гвардеец, яростно откупоривая бурдюк.
    – Впрочем, знали бы честные рубаки то исподнее, за которое им приходится умирать – ни одна война не смогла бы начаться, – задумчиво изрёк Протагорб, энергично скребя подбородок, – ...это не моя мысль, – поспешно добавил он, будто желая пресечь на корню восторг, внемлющей его словесам публики. – Однако, согласитесь, глубина изречения настоятельно требует поискать в вине донышки наших кружек! – весело ощерился горбун, морщиня монументальные черты своего лица. – Не мешкайте, капрал, наливайте...
    И Антик замер, едва ли не всерьёз опасаясь, что "рубленная" простота Протагорба-трезвенника искрошится от утончённых потуг лукавого обаяния его "подгулявшей" копии. Гвардеец, кажется, тоже слегка опешил от резвости таких перемен, поскольку стал разливать вино по кружкам с осторожностью, напомнившей Антику великосветскую степенность...
    – Я помню историю одной победы доблестного лорда-маршала, случившуюся месяцев за четырнадцать до того, как он сделался нашим королём, – сурово рубанул горбун "поперёк" возникшей нечаянной тишины.
    – Не мне, гугнивому штатскому, объяснять гражданам, притерпевшимся к холодку оружейной стали, – он выразительно посмотрел на обоих своих сотрапезников, – как тяжело подымать людей в атаку на врага, утвердившегося в крамоле неповиновения за стенами родимого города. Помниться, шел одиннадцатый день осады. За крепостным валом мелкого торгового городишки, с невыразительным названием "Ык", удобно расположилось войско смутьянов.
    А в грязной деревушке неподалёку жил кривоногий дурачок. С короткими ручками, сгорбленной спинкой, широченным оскалом вечно-улыбающейся пасти и очень высоким лбом, словно созданным быть мишенью для обуха! Его упрямые карие глаза таращились не по-взрослому бесстрашно. Знаете, как бесстрашны бывают дети, не вкусившие ещё страха через злой опыт? Все кому не лень вытирали о него ноги.
    ...И только сметливый лорд-маршал углядел в пареньке полезного гражданина.
    А дело в том, что ядром королевских войск в той памятной осаде при городишке Ык была гвардия Дубравного герцога. Ну того самого, который считал нашего будущего короля удачливым выскочкой поперёк исконной родовой знати. Хотя командир отборного отряда обязан был подчиняться приказам лорда-маршала как главнокомандующего войсками осаждающих, гвардейцы герцога следовали им не слишком усердно. Здесь утвердился спесивый дух высокородного безволия, с которым ратной каши не сваришь.
    – Ленивые сибариты старинных домов империи... – уныло проскрежетал капрал, не отрывая зубов от краев наполненной кружки. Его резкий, то скрежещущий, то гнусаво-шипящий теперь, фальцет особенно раздражал Антика на фоне спокойно "журчащего" баритона Протагорба-сказителя.
    – Да, – согласно кивнул Протагорб гвардейцу, отхлебнув зараз целую треть пинты. – Несколько атак подряд, по меткому выражению лорда-маршала, отряды со стягом герцога в авангарде "вяло прогуливались" до городских стен, неся незначительные потери. А затем уныло отступали назад. И вот тут-то на глаза нашему будущему королю попался тот паренёк-горбунёк! Выгнутые наружу обе его коротенькие ноги кривизной своею могли укорить натруженную честь любого кавалериста. Голова мужичонки была непропорционально велика для его крохотного – почти квадратного – туловища. С браво выпяченной вперёд грудью-колесом, отягощенной богатырским размахом плеч, коротышка смотрелся воинственно. Сплюснутое с боков лицо венчал длинный пытливый нос, а близко посаженные глаза выдавали весьма целеустремлённую личность. Когда хитроумный лорд-маршал узрел перед собою это чудо исковерканной природы, парень как раз штурмовал вброд большую придорожную лужу, лихо сшибая палкой, как сабелькой, высоченные стебли чертополоха. – Вот настоящий воин! – указал лорд-маршал пальцем на дурочка приступившему к нему с докладом командиру гвардейского отряда. Доклад удручал: вылазка гвардейцев герцога снова закончилась нечем – с минимальными потерями. Франтоватый вояка в мундире, отягощенном прошлыми воинскими наградами, озадаченно поглядел на урода...
    – В пареньке есть то самое, что улетучилось из среды ваших подопечных, капитан. А именно: боевой дух. Судьбу сражения решают не соотношения чисел и обстоятельств, а воля к победе. И это не риторическая приправа к суровой науке побеждать, как вы думаете, а сама правда и есть. Гвардии-капитан почтительно слушал и молчал, следуя субординации, но весь облик заслуженного воина выдавал крайний скепсис в адрес последнего замечания командующего. Лорд-маршал утомлённо вздохнул и бросил через плечо молоденькому адьютанту:
    – Приведите-ка сюда того парня с дубинкою, корнет. ...Для скорости, адьютант, подволакивал горбунька за шиворот: быстро идти коротышке было трудно, но зато парень был легкий. В паре шагов от командующего, корнет остановился и стал во фрунт, отпустив дурачка. От чего тот мешком повалился на землю. Но затем торопливо встал и огляделся. Взгляд его при том был более взволнованный и пытливый, нежели испуганный, чего можно было бы ожидать скорее.
    – Тебя как зовут? – осведомился лорд-маршал, пристально разглядывая коротышку сверху вниз.
    – Ф-фомка, – чуть помедлив ответил парень странно надтреснутым, почти старческим голоском.
    – Великолепно! – улыбнулся командующий, – ты, думаю, можешь послужить нам отличною "фомкой". У нас, видишь ли, проблемы с вратами здешнего города, – лорд-маршал коротко махнул рукой в сторону укреплений. Парень недоуменно глянул в указанную сторону, но похоже не понял, о чем толкует военный. ...Равно как и гвардии-капитан, всё ещё почтительно вытягивающийся рядом с командующим, выглядел весьма озадаченным. И только адьютант лорда-маршала на лице своём не выражал ничего. Он уже с пол-года успел прослужить нашему будущему королю.
    – Конечно, потребуются доброе согласие и решимость, – доверительно признался лорд-маршал горбунку, – ты ведь не военно-обязанный, а значит участвовать в боевых действиях можешь только в качестве добровольца-ополченца. Но мне понравились твои решительность и упорство при форсировании того мелкого водоёма в наступлении сквозь заросли чертополоха. Кстати, где его палица? Принесите-ка её сюда тоже, корнет. Вы её по дороге там – потеряли что ли?..
    Адьютант мигом притащил откуда-то толстый обломок ильма.
    – Покажи-ка нам ещё раз, Фомка, – лорд-маршал не глядя махнул рукой в сторону гвардии-капитана, едва не зацепив того пальцем по носу, – как ты умеешь сражаться! Дурачок, не долго думая, выхватил из рук адьютанта свою "сабельку" и стал энергично ею размахивать, круша воображаемых врагов. Так продолжалось некоторое время. Лорд-маршал взирал молча, со сдержанной полу-улыбкой, чем вынудил почтительно наблюдать за действом всю свою свиту. И капитана.
    – Я думаю, ты сгодишься для ратного дела, если захочешь недолго послужить нам. Я – командующий этой армии. И я даже могу повелеть выдать тебе особый мундир, хотя ополченцу мундир не обязателен. Мне очень нужен такой парень как ты – для особого задания. Важно открыть ворота города, а засевшие в башне недруги тому противятся.
    – Но чем я могу помочь? – по-детски искренне удивился коротышка, сокрушенно созерцая свои куцие конечности.
    – Я же... – он сморщил лицо в напряжённой гримасе, не договорив. И без того ясным было испепеляющее желание совершить полновесный человеческий поступок в этом бесчеловечном мире, где ему было тяжко среди людей презирающих его.
    – Для начала, я прикажу выдать тебе настоящее оружие. А затем, Фомка... – Лорд-маршал повернулся лицом к гвардии-капитану, – устав не позволяет выдавать мундир Королевских войск ополченцам, не так ли? А других уставных форм мундира для нашей армии не предусмотрено. Так?
    – Так точно! – отрапортовал гвардии-капитан, всё ещё не догадываясь куда клонит военачальник.
    – Но уверен, что сшить наскоро, из подручных средств, подобающий случаю мундирчик,.. – лорд-маршал ещё раз оценивающе глянул на коротышку, – уставу не противоречит.
    – Так точно, – как заведённый, поддакнул капитан.
    – ...А следовательно – мы легко можем употребить для того, ныне прозябающее в неудачах, знамя вашего доблестного гвардейского полка. Возвратить ему былую ратную славу! – с неподдельным веселием проговорил командующий.
    По лицу капитана было видно, что ему хочется сказать на это много и сразу. Но субординация, да накативший некстати ступор от распирающих изнутри изумления и негодования заткнули ему рот. А лорд-маршал уже деловито указывал:
    – Длина стяга малому почти по росту. Закрепите на углах знамени золоченую пуговицу и петелю приделайте, – велел он расторопному адъютанту.
    – Припоминаете, геральдическую балладу о стяге гвардейцев наших удалых Дубравных герцогов? "О, плащ его гордо от крови алеет, и первым в редуты прорвавшись – он пал!" Или, может быть там иначе сказано? Я не герольд. Точно помню лишь, что именно сей – воспетый герольдами плащ – стал знаменем полка. Так ведь гласит история герцогства, капитан? – обратился лорд-маршал ко всё ещё задыхающемуся от негодования командиру гвардейского отряда.
    – Откуда всё знаешь? – хрипло спросил Видес.
    – Сам видел, – коротко ответствовал горбун. Я был тогда превыше них: по служебной надобности. Довольно невысоко, впрочем, чтобы всё хорошенько расслышать, но и не достаточно близко, чтобы на меня обратили внимание. Полководцы – люди целеустремлённые, они твердо смотрят прямо перед собою и вокруг, а в верх – знаете ли! – мечтательно не глазеют.
    – И что было после, – жадно потребовал капрал продолжения истории. Он казался теперь основательно протрезвевшим. Горбун выдержал увесистую паузу, пригладил бороду и продолжил:
    – После лорд-маршал позвал к себе своего старого соратника – дядьку-бригадира инженерных войск – и приказал снарядить катапульту. "Снаряди её, – говорит, – как для мешка яиц, которые ты наспор закидывал на крышу донжона, расколошматив при том не более дюжины!"
    "Но..." – засомневался дядька-бригадир.
    "Да парень-то лёгкий! – перебил лорд-маршал, – а ты – канонир бывалый. Я сам дёрну за вервие, снаряди только..." И ласковым тоном ещё добавил: "Это приказ".
    Протагорб опять надолго замолчал, погрузив край своей бороды в кружку. Казалось, он внимательно разглядывает колонну с недобитым факелом-светильником.
    – Ну, а дальше? Дальше как было? – нетерпеливо понукал горбуна гвардии-капрал.
    – Как по маслу, – всё так же буравя взглядом факел, ровным голосом ответствовал Протагорб. – Наш будущий король приказал ещё устроить задымление перед вратами непокорного города, когда начал захват донжона. Под дымовой завесой прикатили катапульту, и лорд-маршал самолично дёрнул спусковой механизм. Паренек по имени Фомка легонько взлетел наверх: во фронтальный проём надвратной башни, аккуратненько приземлившись из клубов дыма едва ли не на головы солдат охранения барабана, двигающего решётку главных врат. Солдаты поначалу испуганно разбежались: полагая, возможно, что это влетела зажигательная смоляная бомба, или мешок с оголодавшими крысами...
    А вот, что было потом – в точности не известно. Слухов и россказней о захвате города Ык развелось множество. Кто теперь может знать наверняка, как оно там всё произошло на самом деле?! Говорят, у страха – глаза велики; у страха неизъяснимого – вовсе нет глаз. ...Рассказывали, когда командир стражи подъёмных врат выбрасывал отрубленную голову дурачка вниз к осаждающим, ему самому в спину уже летел дротик. Небольшой отряд добровольцев, скрытно пробрался наверх по крепостной стене впритирку слева от башни. За дымом, шумом наступающих внизу основных сил и сумасшедшего отвлекающего маневра со стягом герцогства вместо мундира на доблестном дурачке, защитники донжона этот геройский отряд не заметили. Врата были открыты – город взят. Даже вновь окровавленный стяг Дубравной гвардии был спасён от поругания противника тем же малым отрядом.

    – ...Мда. – Подытожил горбун после очередной увесистой паузы. – Как заметил позже лорд-маршал: "Нельзя уродиться солдатом, ибо каждый уродлив по разному. Но солдат – есть урод, аккуратно засунутый в мундир, как заострённая сабля уложена в подобающие ей ножны. И с правильным уложением даже самый кривой клинок способен нанести сокрушительный удар по врагу – из любой позиции в любое время! Как упорядоченно-великолепны ряды регулярных войск! Всё хаотичное, сколько возможно, удалено из военного строя. И как о скульптуре сказано, что она – есть глыба, у которой отсечено всё лишнее, мешающее ей быть монументом, так и о солдате можно сказать, что он обыватель – целенаправленно ущерблённый до боевой единицы".

    ...После пятого "залпа" муската и Протагорб, и гвардеец, казалось, захмелели не более, чем от капли росы. Но, вдруг, лицо капрала позеленело. Он, зачем-то, порывисто встал; невидящим взором уставился пред собою и покачнулся. – Да тебя, дружище, всё-таки пробрало, – сладенько проворковал горбун. Не предлагаю проводить до койки только потому, что королевские гвардейцы при пешем переходе никогда не нуждались в поводырях. Во славу короля, друг-Видес! Чуть поодаль, у соседнего стола справа, надсадно блевал хозяин таверны. "Сильное сотрясание мозга", – понял Атик. И тут его осенило...
    – Вздор, – сказал драматично подымаясь с последней пинтой дорогого муската Антикв Арткропльский. – Думаю, гугнивый скряга принёс нам порченного вина, – с этими словами он картинно опрокинул свою кружку на пол.
    – С вашего позволения, господа, пойду откручу ему – для назидания – голову. Коротко звякнув шпорами, Антик вежливо откланялся. Оба пропойцы отреагировали на реплику вяло. Протагорб зачем-то утёр большим пальцем у себя под глазом. Что же касается капрала, то Видес выглядел сейчас, как крашенная деревянная статуя худосочного божка скотоводов с диких равнин: вроде бы трезв, но похоже мёртв.
    Не мешкая более, Антик в три шага "настиг жертву" и осторожно обвил плечи хозяина трактира рукой; кулаком – на показ! – крепко ухватил его за край ворота. Нарочито скривив физиономию, он чуть преклонился к уху несчастного и тихо проговорил:
    – Пойдём, дружище, я отведу тебя на кухонную половину, там тебе помогут, надеюсь. Только ступай осторожнее. Даже с тихого и вкрадчивого понукания трактирщик скривился, но послушался сразу.
    Пробираться с ним "на прицепе" через половину корчмы оказалось хлопотно, но Антик справился. Едва ступив в помещения для обслуги, они наткнулись на коротконогую женщину неясного возраста, чью бледность нестерпимо подчёркивали сейчас чёрные, как смоль, грубо укороченные и лоснящиеся от грязи волосы. "Скорее всего, посудомойка", – подумалось Антику.
    Уверенно миновав её застывшую фигуру, они удачно наткнулись на серо-зелёного от страха конюха. Ему-то Антик и "доверил" пригибающееся к полу тело хозяина трактира. За спиной этого коренастого мужика, кисло пахнущего лошадьми, будто три карпика в тесном садке, сгрудились кухарки. Немые фигуры в светлых передниках с выбеленными кружевами по краям мятых форменных одежд – они своим трепетно-беспомощном видом очень кстати напомнили Антику про Ярсиня.
    – Как отсюда короче пройти в конюшни? – нарочито деловым тоном спросил Антикв Арткропльский.
    Самая юная из кухарок тут же кинулась показать тесный и запутанный полу-ход полу-лаз к стойлам. Ярсинь до того рад был видеть своего хозяина, что чуть не разговорился при посторонних. Антик едва успел сунуть ему клок сена в зубы и надеть на морду ведро с водой, куда Ярсинь тут же этот жухлый клочок травы и сплюнул.

    ...Уже засыпая, Антик смутно расслышал голоса: – А чего это господин-хороший свалился спасть на конюшне? У него разве закончились монеты?
    – Не, эт' врядли. Спьяну завалился, наверное. Пропивался-то не он. Всех спаивал тот имперский капрал на гвардейское жалование. Пол трактира, говорят, споил. Кого за столом, да Рубиновым вином, а нашего трактирщика – видал! – под столом, да его собственной кровавой юшкой!
    – Перестань голосить, Корявый, а то господина разбудишь – он тебе спьяну тоже харю-то разукрасит, шоб храпеть не мешал. Давайте дверь на висячий замок запрем, – продолжил полу-шепотом осторожный голос, – а то кто-нибудь этому худосочному дылде карманы опорожнит, а на нас потом свалят: мол, во всём конюхи виноваты...
    "Хороша идея, – мысленно одобрил Антик, засыпая, – любого, кто полезет ко мне в карман, Ярсинь цапнет – мало не покажется! Объясняй потом, откуда после укуса обыкновенной лошади такие затейливые шрамы".
    – ...Ага, а если господин-хороший среди ночи себе пузырь опорожнить пожелает? – Возразил чей-то критично настроенный дискант.
    – Пусть под себя опорожняет, не запахучее лошадей...
    И тут Антик стремительно провалился в ночь своей души.

    4.

 Это был удивительно пронырливый луч. Как бы Славка не подтыкала на ночь занавесь, спозаранку он ухитрялся-таки проскользнуть ей в глаза. Под одеялом долго не спрячешься: нужно дышать. А летом вообще духота! Прикрыть лицо рукой? Не удобно: или нос прижмёшь, или рука тяжестью нальётся, или попадёшь пальцем в глаз! Какой уж тут сон? А вскоре за лучом – следовало неотвратимое: ржавый скрежет больших напольных часов за дверьми её комнатушки; противный механизм начинал бить! Первым ударом он оглушал, словно сорвавшаяся со стены большая банная шайка. Остальные удары звучали глухо, гнусаво и дольше положенного, поскольку часы были очень старые. Их бы, окаянных, выбросить! Но дядя Опль говорил, что часы не старые, а старинные. И покойный её папаша их любил. Славке было стыдно, что она эту пыльную рухлядь терпеть не могла! Особенно по утрам, конечно. Оставалось одно: ухитриться встать, не проснувшись, раньше пронырливого луча. Затем, не размыкая век, нашарить под тахтой кофту; напялить её на себя, продев наскоро одну руку в один рукав, и тихо скользнуть за дверь. Затем, опираясь правым плечом о правую стенку, повернуть направо; сонно прошуршать до конца коридорчика, непоправимо вытягивая крупные петли правого рукава до прорех. В конце пути – не забыть! – чуть подогнуть колени, чтобы вписаться в гладенькую, вытертую за двенадцать счастливо прожитых в комнатушке лет, нижнюю часть косяка, не отрываясь, при том, от стенки. Затем опять повернуть направо и стать, вышаривая перед собой вслепую огромный бронзовый чайник без крышки. Всё это нужно проделать незаметно; прислушиваясь, чтоб не попасться никому на глаза. А когда нашаришь знакомый чайник, мягко опуститься на колени и зачерпнуть им – полнёхонько! – чистейшей воды. Вода окажется спозаранку тут, чуть левее, в низеньком длинном корыте: будет пахнуть свежестью и прохладой. Слева сверху, от огромной нагретой плиты (под вытяжкой), наоборот – повеет жаром. Именно сюда, на кромешный жар, одним привычным движением, не вставая с колен, следует взгромоздить полнёхонький чайник. Много проливать на себя воды ни в коем случае нельзя! По двум наиважнейшим причинам: во-первых, чтобы не проснуться; во-вторых, чтобы чайник – вопреки строгим наставлениям! – оказался полон до краёв. Так надо. И если вовремя и без помех всё это будет проделано, следует скоренько уползти на четвереньках обратно...
 За поворотом, впрочем, можно опять подняться на ноги, опершись, теперь уже левым плечом о левую стенку. Воротившись к своей двери, толкнуть её осторожно левой пяткой; по пути стянуть с себя – не просыпаясь и прислушиваясь! – измятую влажную кофту. Намотать эту утлую вязанку на кулак, чтобы засунуть её в механизм часов между стержнями первого и второго якорей маятников. После чего отпрянуть, уперев хребет о косяк родимой спаленки. Смело провернуться через левое плечо, лодыжками упершись в тахту; и рухнуть лицом вниз – прямо поверх одеяла. Тогда спокойненько досыпать свой сон. Можно даже с открытой дверью. Потому как "ходулины" часовых якорей боя запнутся уже на первом скрежещущем ударе и умолкнут. (Их придётся заводить снова). Переполненный чайник, яростно шкворча, вскипит и прольётся на плиту. В тишине, не растревоженной пакостным часовым механизмом, это можно будет услышать издалека: даже во сне. А если и нет, то громогласная тётка Медея своими криками быстро исправит дело, разбудив заспанную Славку тогда лишь, когда яркий приставучий луч уже проскользнёт по её каштановым локонам и окажется на стене – вровень под чеканным портретом папеньки!
 ...Но сегодня луч оказался слишком настырен. Он явился раньше – и весь день пошёл не "с правой ноги". Странные, тревожные сны перевернули под Славкой и простынь, и покрывало. Подушка уронилась на пол. Прикрыться от луча оказалось нечем, и она, словно ослеплённый дневным светом дупляной сычик, уставилась в запылённое окно, даже не помня как подскочила с кровати. Снизу кричали. Это был душераздирающий крик. Он доносился откуда-то со двора: возможно, со стороны конюшен. Кричал мужчина. Но ничего похожего на обычные пьяные вопли или крики боли, когда незадачливый работник хватил себе мотыгой по ноге или отрубил топором пол-пальца... Нет, это был зычный, стонуще-глухой вой, срывающийся на причитания. Но даже если бы слепенькая спросонья Славка и была в состоянии что-либо разглядеть в окне, то кривая водосточная труба все равно заслоняла вид на конюшенный двор.
 Одуревшая, она по-привычке пыталась-таки проделать свой привычный "утренний ритуал". Но оказалось ещё слишком рано: в кухонном закутке у печи было сумеречно и холодно, воду в корытце пока не принесли. В довершении всего – она попалась на глаза черноволосой посудомойке, которая её недолюбливала. Посему спозаранку сонная, непричесанная и не пробуженная горячим чайником она оказалась зажатой в угол между ворчливой посудомойкой и полнеющей тётей Опль. Пред ней громоздилась варёная брюква с такими замысловатыми округлостями съедобной мякоти, что ковыряние её "глазков" широколезвенным ножом походило на издевательство под названием "лёгкая работа".
 Но всё-таки Славка отродясь была дочерью своего покойного отца. А здесь его уважали. Особенно посмертно. Пусть её приданое и не делало Славку "принцессой" даже в глазах обедневших сельчан, однако весомая недвижимая часть его надежно крепила Славку к делу, как ухватистую ручку к кувшину со сливками. Содержимое положено было ставить "где надо" и ни в коем случае не проливать! А сколько в таком положении было привелегией, сколько повинностью, никому в голову не приходило счесть. ...Разве что жирноволосой посудомойке!
 Почтенная тетушка Опль сегодня опять развлекала чистильщиков брюквы байкой про хлебопёка Табань. При том она почему-то часто щурилась и терла рукою с мокрым ножом в кулаке глаз, глядючи попеременно то на Славку, то на брюкву; отмахивала локонами своей всклоченной шевелюры капли воды с лезвия и суетливо ёрзала.
 – ...Сказывают, родоначальник фамилии Табань нездешний. И поначалу величали этого пришлого человека Таиуань Го (или вроде того), где первый слог звучит очень коротко, второй дооолго. А третий – не помню. А может статься, всё было совсем наоборот: деревенский сказитель начинал историю про семью "Табань" каждый раз по новому. "Таиуань!" К чему такие сложности, чтобы прозывать человека на селе? Потому сельчане, как только услыхали исконное имя первого Табань на нашем торжище, так сразу и окрестили его первым попавшимся словом: похожим по звучанию, но удобным для них по смыслу.
 Все в роде Табань оказались потомственными золотарями. До них в округе никто отхожим промыслом не занимался. Но первый Табань сразу же заявил во всеуслышанье: чё дармовому добру зря пропадать! И убедил сельчан (с огромным трудом, однако) копить и удобрять пренебрегаемыми людьми отходами некоторые кормовые посевы. (Ничего из того, что идёт в пищу человеку, расточительные крестьяне наотрез отказались даже думать, чтоб вздабривать трудами ремесла Табань). Говорят, известная притча про золотарей отца и сына – это правдивая история про деда и отца нашего хлебопёка Табань. Наш Табань проработал золотарём 40-к лет. А затем, на скопленные кропотливым трудом 3-х с половиной поколений рода своего средства, выкупил Большую Круглую рыночную печь.
 Говорят также, что семья Табань давным-давно приобрела бы эту печь, если бы не разрасталась со страшной – неуправляемой – силой, перебиваясь с бедности на нищету. В нынешнем поколении, род Табань, числом своим, составляет едва ли не 5-ю часть всего селения! За такую плодовитость злые языки называют малых детей в роду Табань – просто "помёт"...

 Тётушка рассказывала подобные истории часто, и Славка, разумеется, многие из них выучила наизусть. Но почему сегодня эта словоохотливая женщина на неё пристально поглядывает, как бы ненароком? Не ожидает же она, что Славка в следующий раз поддержит почин – и начнёт, не с того ни с сего, развлекать труженников кухни некоторыми из этих россказней?! Не похоже, чтобы тётя устала, по жизни, языком чесать.
 – Сбегай-ка принеси два чистых жестяных ведра с конюшен, детка, – неожиданно попросила Славку тетушка Опль, – они скоро понадобятся. – Не выйдет, – веско обронила черноволосая посудомойка, – кто-то запер на замок и внутренние двери тоже. – Ой! Надо скорее их отпереть, – забеспокоилась почтенная жена трактирщика, – лошадям скоро корм давать. О чём только думают наши коновалы?! Славка, забери по пути ключ у старшего конюха...

 За стеной хлева, в закутке конюхов, трубно прославляли сонное царство. Дух в помещении царил тягостный. Хорошо, что тетушка сказала "забери ключ" у старшего конюха, а не "попроси...": никого будить не надо. Среди дружного мужеского храпа Славка собственных шагов не расслышала. Быстро отыскав ключ, она прошмыгнула по сумеречному коридорчику до запертой двери и нащупала скважину. Лизнув бородку ключа, она мягко отперла висячий замок, оставив его с торчащим ключом в петле перекладины запора. Скользнула во мрак конюшенных стоил: по левую руку от двери у стенки привычно ухватила впотьмах одной рукою две дужки ведер. И уже повернулась обратно к выходу, когда...
 Луч восходящего солнца внезапно пробился сквозь щель в рассохшейся наружной стене. Ослепляющий, он высветил голову и часть грудины белого единорога! Единорог с любопытством глянул на Славку большущим голубым глазом – с ресницами! – и, чуть тряхнув витым серебрящимся рогом, по-лошадиному осклабился. Сияющая в солнечном луче пыль вкруг сказочного существа казалась бриллиантовой пыльцой фей, осыпающейся на него прямо из воздуха. Кругом светового пятна всё окончательно погрузилось во мрак: смутными тенями среди теней дремали лошади, привычно чуть всхрапывая и глухо переступая копытами. За стеною со стороны улицы болтающаяся створка рамы поскрипывала на ветру.
 Славка остолбенела и даже некоторое время простояла на одной ноге, страшась обронить хоть единый случайный звук посреди сказочной тишины. Но опорная нога, разумеется, быстро устала и подогнулась. Звякнули вёдра. Славка мигом выскочила в проём двери, гремя ведром о ведро. Подобно котёнку, которому к хвосту привязали погремушку, она погнала саму себя прочь, не разбирая пути...

    5.

    ...С трудом отворив один глаз, Антикв Арткропльский поразился двум фактам сразу: во-первых, в его правой руке была зажата заветная кисть, да так крепко, что запястье одеревенело; во-вторых, сверху нависала морда белого единорога. Морда накренилась к нему, как шхуна при сильном боковом ветре, и вкрадчиво сказала: "Ну и налакался же ты ввечеру, хозяин".
    – Я почти не пил, – парировал со сна Антик хриплым голосом.
    – А перегорелым от тебя сносило, как от бранной сойки, – веско заметил Ярсинь в образе единорога.
    – Будто бы ты хоть раз стоял за барной стойкой!..
    – Нюхал в окно, – заявил белый Ярсинь, выразительно тряхнув серебряным рогом во лбу.
    ...Тут только Антик окончательно проснулся и осознал, где они сейчас вдвоём находятся, и что вчера было.
    – Палитру тебе в нос! Что за?..
    – От узды морда чешется. Ну, почесал я нос пару раз об эту кисточку, пока ты дрых. Ты вчерась с ней в руке уснул. ...Вот я опять лапидарно выгляжу в глазу спивающегося эстета, да?! – сварливо фыркнул Ярсинь, старательно не повышая голоса, от чего в его тоне прошелестело нечто змеиное.
    Лошади в соседних стойлах заволновались. Вскоре за дощатой стеной со стороны  двери послышались торопливые шаги. Антик едва успел наскоро замалевать снежно-белый единорожий экстерьер "черномазым" подобием вчерашнего нахального мерина, когда в конюшню ввалились конюхи.
    Обильно угрязнив сомнительные места скороспелого камуфляжа соломой, он сделал вид, что старательно чистит Ярсиня. Это позволяло "честно" повернуться к парням спиной, не нарываясь на радушное приветствие. К тому же так он частично загораживал болтливую вьючную скотинку собою.
    Однако, тревога насчет сметливости конюхов оказалась напрасной. Парни сами, похоже, тягостно пережили эту ночь. Их помыслы были нацелены единственно: как бы стрясти с долговязого господина побольше монет, а не на что-либо другое...

    Когда, наконец, Антик выбрался из вонючих стоил на свежий воздух, его оглушил вопль. Люду спозаранку на дворе оказалось мало. Однако тех, с кем вчера разделил ужин, он обнаружил сразу.
    Видес сидел против тяжёлых внешних врат подворья на краю телеги с сеном. Шея капрала была неестественно скошена влево, лицо бледное. Гвардеец не размыкал уст.
    А прямо посреди слякоти конюшенного двора, на карачках, "вспахивал" жирную борозду Протагорб. Он полз к телеге и вопил. Громогласие его глотки оспорило бы первенство у любого военного рожка. Согласные звуки не вычленялись из потока захлёбывающейся в басистом рыдании речи, посему Антик смысла слов не улавливал.
    По счастию, к телеге, где восседал капрал, пока не пристегнули лошадь. Все вьючные в тот ранний час находились в стойлах позади Антика, застывшего от неожиданности в узком дверном проёме. Растревоженные шумом со двора животные испуганно ржали: казалось, даже постанывали с храпом.
    Но тут отвалились тяжелые створки Больших конюшенных врат. Их ужасающий скрежет сумел на миг перекрыть все остальные звуки. Ярсиня величаво вывели под уздцы на двор: гостеприимство навязанное им обоим, за их же деньги; от чего Антикв Арткропльский так и не сумел вежливо отбрыкаться.
    В наступившей после этого тишине, душераздирающий речитатив Протагорба стал внятен:
    – Прости, Видес! Прости меня, ради всего святого!!! – скороговоркой умолял горбун, – никогда, никогда мне нельзя напиваться! Ну, просто никак! Ну, прости...
Протагорб обмяк и полностью распластался по грязи, словно вконец обессилив. Теперь он молча полз от стен конюшни к частоколу внешней ограды; жирный суглинок под ним проворачивался, как гигантский угорь сквозь мясорубку.
    А гвардии-капрал на всё это никак не реагировал, будто бы до сих пор находился в петле безумного самоотрицания, из которой его на рассвете, едва живого, успели вынуть и вынести из трактира на мокрую от росы лужайку.
    Антик почувствовал, что дальше стоять, как деревянная кукла, он не может и пошёл вперёд. Сделал пару шагов и Ярсинь. Но конюхи, которые ещё тридцать ударов сердца назад готовы были выпрыгнуть из шаровар, только бы услужливо сунуть ногу путешественника с деньгами в дорогое стремя его коня, теперь остолбенели напрочь.
    Ярсинь тоже вынужден был остановиться. Тогда Антик приблизился к их застывшей - едва ли не скульптурной - группе "Двое с конём"; сам взял у конюхов поводья и лихо уселся верхом.
    Сверху маленькая, чуть скошенная набок, смуглая головёнка Видеса придавала всей его фигуре вид наскоро затушенной "козьей ножки". Капрал был всё в том же красном парадном мундире без головного убора, только теперь замызганном грязью. Скрюченное тело его неестественно наклонилась к центру повозки. Ноги ассиметрично свисали с бортов...
    Антик, не решаясь и помыслить, чтоб выйти из роли высокородного повесы, направил Ярсиня мимо телеги небрежной иноходью, хорошо разглядев походу алый змеевидный шрам на шее Видеса. Мелкая бородавка под подбородком гвардии-капрала смазалась в запёкшуюся кроваво-красную царапину. А горбуна, всё ещё ворочающегося в жирной слякоти, он удосужить вниманием не посмел.
    Широкие внешние врата раскрылись пред ним, как показалось, сами собою; Антикв Арткропльский, наконец, степенно выехал на просёлочную дорогу...

    6.

     Отзвенев вёдрами по сумеречному коридору, Славка неожиданно для себя оказалась снаружи: сразу за внешней оградою трактира.
Утро разгоралось. Стремительно подсыхающая влага летних трав образовала густую пелену тумана над просёлочным трактом и полями вокруг. Вдали проступали едва узнаваемые расплывчатые тени. Хорошо знакомые Славке скучные окрестности казались сейчас "сдобренными" щемящим ожиданием сказки...
     Едва сознавая, что делает, Славка пересекла знакомою ей полянку за трактиром. По хорошо знакомой её ногам тропке она погрузилась в чудной туман. Ноги вроде бы знали куда идут, голова – нет. Образ сиятельного единорога словно зачаровал Славку. Вскоре, сама того не ведая как и зачем, она вышла к поливальному колодцу. Вёдер в её руках уже не было, и она не помнила, когда и где потеряла их. Для Славки колодец был отчётливо видим среди тумана. Разумеется, он тоже был её "старым знакомым". Но всё вокруг...
      Осмотревшись по сторонам, Славка не разглядела ничего привычного. Мало что видилось сквозь пелену густого тумана. Неожиданно рядом возникла тень. Она надвигалась на Славку, увеличиваясь в размерах. Славка приготовилась закричать от ужаса, но "тень" оказалась всего-навсего всадником...

     Антик держал путь в светло-серой нероглядности. Дорогу впереди себя он ещё различал, но всё остальное погрязло в "воздушной слякоти". Серые тени мутными полутонами окружали и медленно надвигались на него, окружая и отступая по сторонам...
     Он не беспокоился о пути: Ярсинь чуял дорогу своим животным чутьём крепко. Антик понурил голову, размышляя о горбуне и полу-живом гвардейском капрале. Утренняя сцена на конюшенном дворе "выжала" его душу "до суха".
     Вот показался колодец, который вчера вечером они уже проезжали, и туман немного рассеялся. Ярсинь внезапно остановился. Антик глянул перед собою. Из тумана проявилась худосочная селянка в грязном переднике поверх простого, но добротно скроенного, сарафана. Цвет её одежд был серым. Всё вокруг казалось ему грязно-белёсым или удручающе сизым.
    – Сер рыцарь, я заблудилась... – дребезжащим голосом произнесла селянка. И что-то ещё добавила, но Антик не разобрал слов.
"Она заблудилась! Сон какой-то, – подумал Антик, – селянка в фартуке заблудилась на селе посреди тумана".
    – Я выехал из трактира только что. Ты посудомойка? ...По следам моего жеребца легко, думаю, добраться до конюшенного выезда.
    – Ой, правда! Спасибочки! – непритворно обрадовалась селянка. – Подобрав полы своего сарафана обеими руками, она кинулась бежать. Но не проскакав и пяти шагов, распласталась в жирной грязи. 
    Антик едва успел моргнуть, как Ярсинь аккуратненько куснул упавшую девушку за ворот и осторожно поставил её на ноги.
    Ой спасиб, вы так любезны, – протараторила чёрная с ног до головы фигура девицы, продолжая неукротимо двигаться дальше.
    – Это не я любезен, а Ярсинь, – молвил ей в след обескураженный Антик.
    Удаляясь она стала растворяться в тумане, а Антикв Арткропльский принялся размышлять: "Дойдёт это недоразумение до трактира или снова заблудиться?.."
    – Возвращаться – дурной знак, – пробурчал он себе под нос, почесав Ярсиня у шеи, – давай-ка, дружище, проводим эту странную поселянку до ворот, а затем – двинемся дальше. Не всё ли нам равно с какой стороны выезжать из селения?
    Они быстро поравнялись с понуро бредущей грязнулей. Антик коротко обронил:
    – Сопровожу до ворот, туман небывало густ.
    Селянка вздрогнула, повернула голову, намереваясь было что-то сказать, но просто кивнула. Мерно вышагивая, Ярсинь чуть обогнал её на пути. Антик смотрел вниз на прежние следы своего четвероного друга, дабы не проглядеть поворот к трактиру. Внезапно девушка остановилась. Ярсинь всхрапнул, Антик поднял голову...
    Из тумана возникла ещё одна тень. Кто-то большой, громко хлюпая по грязи, медленно брёл им навстречу. Нечто знакомое почудилось Антику в этой тени. Тёмная фигура резко проступила из мутного "ничего", и Антик узнал горбуна.
    Протагорб оказался бос, его мешковатая, будто состоявшая из одних только складок хламида была закатана снизу до клен и хитро подвязана на уровне бёдер толстым вервием. Сейчас горбун оказался единственным сочным пятном в окружающем их хмуром невзрачном мире. Его кривые мосластые ноги снизу были такими же чёрными, как и вид поселянки спереди, но ближе к бёдрам грязь становилась охристо-рыжей. Хламида являла собой смешение грязно-бурых и тепло-коричневых тонов. Раскрасневшееся лицо его в тусклом тумане выглядело багровым. Только бородка и волосы оказались такими же грязными до черноты, как и лодыжки. Антик не понимал, почему одежды Протагорба оказались чистыми. Впрочем, он не мог припомнить в чём был горбун, когда вывалялся в грязи подворья.
Протагорб тоже остановился, поднял печальные глаза на Антика, а, узнав его, сипло молвил:
    – Доброго утра, художник.
    Антик крайне удивился:
    – С чего вы взяли, что я художник? Я владею искусством красочного письма, но вчера речь об этом не заходила.
    – Вчера... – рассеянно пробурчал горбун, – как давно было это "вчера". – Он помолчал. – Вчера у вас в руках пол-вечера мелькала какая-то кисточка, а сейчас я вижу за вашей спиной край мольберта и чемодан. Кто имеет манеру навьючить на гужевой транспорт чемодан? Я видел только художников да лекарей.
    – У вас цепкие очи, – сказал Антик, крепко потянув узду, чтобы удержать Ярсиня от стремления обнюхать горбуна с головы до ног.
    Протагорб вымученно улыбнулся.
Меж тем, Славка – бочком, бочком уклоняясь в сторону, – стала медленно продвигаться дальше, стараясь не привлекать к себе внимание. Однако ей это не удалось. Миновав горбуна, она опять поскользнулась и упала на колени.
    – Ой мм-ня, – коротко "мявкнула" она.
    Протагорб обернулся на звук, вознамерившись почесать у себя под глазом, но запястья у него были грязные. Брезгуя жирной грязью, он замер, как бы разглядывая Славку из-под руки, словно от её вида слепило.
    Тут Ярсинь вновь проявил инициативу: шагнул к несчастной грязнуле и тем же манером вернул её в вертикальное положение.
    – Сп-пасиб, – выдавила из себя Славка, – вы снова любезны...
    – Люблю вознести человека, – покровительственным тоном изрёк Ярсинь.
    ...И девушка как стояла, так и рухнула плашмя на спину.
    Антик оторопел: "Вот, болтливая скотинка!"
    – Это обморок? – спросил Протагорб,  глядя на распростёртую в грязи девушку. Он казалось не обратил внимания, что конь разговаривает.
    – Я же художник, а не врач, – сумрачно молвил Антик. Спешившись, он коротко ухватил удила и наклонился к селянке, – ...вроде дышит.
    Преклонил голову и Ярсинь, шумно обнюхивая распростёртое на дороге тело. Он снова разинул пасть для болтовни, но Антик вовремя ухватил морду гадёныша за уздечку и строго посмотрел ему в глаз.
     – Может отнесём её в трактир? – неуверенно предложил горбун.
     – А до ворот далеко? – ослабив узду, уточнил Антик, – на редкость густой туман!
     – Да, туман редкий, – согласился Протагорб, – я как вышел за ворота, так сразу и понял, что никогда не блуждал в такой непрглядной взвеси.     ...А гужевые ворота близко: шагов полтораста, думаю.
    – Возьми-ка селянку за шиворот да приподними, – скомандовал Антик Ярсиню. Тот послушался,  – а теперь голову свою дурную налево поверни и держи...
    Антик ухватил безвольное тело девушки за ноги и уложил поперёк седла.
    – Можешь отпустить,.. – сказал он Ярсиню, – пошагаем ворота искать.

    Но ворот они не обнаружили ни через сто, ни через пять сотен шагов. Трактир словно растворился в тумане. Непроглядная пелена по-началу сделалась ещё гуще, но затем опять стала рассеиваться. И когда на сотни сажень по обе стороны тракта стал виден каждый колосок, они остановились.

     – Вы у-украли меня?.. – пискнула очнувшаяся на спине Ярсиня Славка.
     – А в тебе есть прок, чтобы тебя стоило красть? – пробурчал Антик.
И Славка заплакала...
     – Дитятко человечье, – ласково проворковал горбун, – ты только не кручинься. Куда-то девался ваш трактир...
     – Так не бывает! – встрепенулась Славка, немедленно прекратив реветь, – трактир всегда стоит на перекрестье дорог в центре селения, дабы попадаться на пути всякому.

 (...)



——— стих Протагорба

Когда я вернусь домой –
то даже не стану плакать.
Не мой дом: немой, немой!
Не скрипнет порога мякоть.

Прикрыты глаза окон,
не дрогнет гортань проёма.
Ершится ветрам в поклон
нечёсаная солома
на кровле.
 А стены – свет
улил предзакатной кровью...

Не опустел дом – нет!
– меня отпускал на волю.