Сначала я полюблю тебя,
как какой-нибудь деревенский умалишенный
проделывает это со свиньями-
готовый насадить на свой вертел любую дичь,
он не догадывается о том, что эта шутка роковая
перед лицом небес.

Потом я буду хотеть тебя,
как птицам хочется петь,
когда они забывают о холоде и ветре.

Иногда мне снится  безобразная кровать
с крохмальным бельем, жестким, как корысть.

Забыть тебя невозможно, как  споткнуться о небо.

Так чувствует зверь сгусток крови в горле,
упав на хребет и запрокинув голову,
глядя на последнее возможное убежище-
и  ему приходится принять неизбежность,
пахнущую, как волчье чрево.

Я люблю тебя, как любят ночь
невыносимые уроды,
как монахи горды своим благочестием,
как верят в зарево коровы, -
глухонемые дети заливных лугов.

И когда они закончат переглядываться
о скрытой теплоте чужого поцелуя,
о хлебе, взошедшем выше головы,
о мечте, замысловатой и непрочной,
как  снежинка на рукаве
скандинавского бродяги.

Иногда я нахожу на дне бочки
осадок вечерка, где есть и дочь фермера,
которая, похотливо развалив ноги на соломе,
не помнит ничего, кроме
потемневших и проеденных заразой зубов пастуха
и его обещаний купить ей хорошее платье;
где тошнотворный пивной аромат
из каждой лачуги
и козленок бодает разбитую деревянную кружку,
брошенную у двери,
где отцовский халат вызывает у благочестивой дочери
больше нежности,
чем десяток атлетов,
пробежавших в летней рощице.

Забраться на чердак и кормить голубей,
откусывая от булки,
засыпать в сене, покусывая травинку.
Опять солнечных зайчиков в пыли,
и голубой цикорий на обочине.

Что теперь, когда мы во всеуслышанье рассказали,
каждый своим друзьям, как хорошо нам друг без друга?

Зря жираф пытается найти
компромисс между ушами, по которым хлещут ветки,
и ногами, скачущими в траве.
Достаточно нам и разговора о Грете,
которая осталась нетронутой не потому, что не любима,
а от того, что горда.

Надежда, пушистая, как зимний песец,
устремившийся в горы от охотников.

Задыхается муравьиная гордость,
накопленная годами.
Страх, но ни боли, ни сладкого замешательства-
только капризная лодочка
трепыхается  в мареве опрокинутых небес.

Ночь тише стыдливой ласки
и какая-то болезненная незавершенность во всем.

Если тебе любопытно, я еще в хоре,
и у меня большой сонный альт,
спотыкающийся на верхних нотах.
Всем прочим способам я предпочитаю молчание,
как наиболее красноречивое выражение страсти-
и поэтому замолчу с тупым,
раскрасневшимся лицом.