Три цвета начало поэмы

               
Мы встретились в одном ирландском пабе,
но это лишь концепция снобизма-
там не было ирландского в помине
и надо всем моя смеялась кровь...
Ах Кромвель,- говорили, -ах свобода,
О Беккет, Оскар Уальд и Шеймас Хини.
Я морщился и вздрагивал с презреньем-
как будто я от них произошел!
Куда ни взглянешь- горечь и сомненье,
сожмешь до боли веки - в алых пятнах,
огромный и нескладный, уплывает,
под переливы арфы ,остров кельтов
с площадками для гольфа, темным пивом,
оркестриком, игравшим у аббатства,
с толпой не умолкавших англичашек...
Но и в России я нашел свой грех.

Что для меня страшней твоей ангины?
Потерянного даром воскресенья?
Грамматики валлийского? Упреков?
Вопросов и догадок, наконец!
Любил тебя, как Патрик знает кто,
и чудилось, что правильнее быть
не могут звуки, жесты и погода.
Шаляпин на исчерканной пластинке.
На рукаве моем жучок-коровка.
Надсмотрщики хитрые во ржи-
василии с синющими глазами.
Цветки такие- как не назовешь-
плебеи, сорняки, живучий корень.

Для лампы под английским абажуром,
для оперы, для сна и чаепитья ,
для книжечки, обернутой невзрачно
или одетой в строгий переплет,
я тот же беспокойный Курт О’Брайен
и мне другим, наверное, не стать.
Кто судит по кустодиевским краскам,
скорей разочаруется- как странно-
традиции потеряны и вера-
с порога попадаешь в чайхану.
Неловкий  день с признанием и ссорой,
грозою над  фиалковой рекой,
уродливою башней телецентра,
кавказским рынком, вымокшей сиренью,
театром оперетты за углом.

Когда, как брызги клюквенного сока,
на небо наносил какой-то демон
или святоша местного значенья
мгновенно тяжелеющий закат,
я шел к себе в гостиницу опять.

Мне  тетушка писала каждый день-
хоть это и  по-скотски прозвучит,
она меня по дурости любила,
с тех пор, когда сама была студенткой,
и  после, став дремучею вдовой.
Лох-Корриб, оранжисты, катафалк,
канал, паром, трактир, могильщик старый,
довольный чем-то, служка и мясник...
Все было невпопад в ее  рассказах,
в которых не ссветало, не смеркалось,
а вечно длился черный Судный день:
«Роуз красит волосы- тут ясно, что к чему,
ей пастор что-то силился внушить
в субботу, пол шестого. Мы без хлеба.
К МакФеннелу в лавчонку заверни.
Велосипед твой мы уж починили.
И, милый, не забудь тот синий шарф...»
Она  сходила медленно с ума,
но все строчила странные записки,
как будто не сегодня- завтра буду
я дома, будто смылся  в Уотерфорд,
а может в Корк, что было бы не пыльно...
А  девочкой из Тринити, она
со мной фотографировалась дважды
в юбчонке, открывающей ее
тогда такие хрупкие колени,
а я был плаксой  в чепчике и с мишкой,
которого измазал в первый день
соплями и слюнями, так что зверь
компанию составил прочим тэдди
и в чистку к Эрни Гарлэнду попал.
 
Так много прозвищ-  Курти, Курти-бэйби,
еще  вертушка-Курт и дурень-Курт,
лапусик, ангел, звездочка, наглец,
пасхальный леденец и лебеденок,-
а я ни одного не оправдал-
на скрипочке играть не научился,
на гэльском знаю только пару фраз.
Я кличек нахватал и у опасных,
неутомимых русских-живоглотов:
одни меня дразнили Курт-зазнайка,
другие Курт-продай-свои-мозги.
Мозгов то им и впрямь недоставало-
но способ их добыть меня смешил...

Я, к счастью, не один сюда примчался-
из вечно недовольных сонных гэйлов
три коллин было -Уна, Кейт и Мэри ,
но мне не приглянулась ни одна-
Мария так строга, а Кейт безвкусна,
а что до Уны, вечно молчалива
и  некрасива, бедная, совсем.
Черней волос Марии не отыщешь,
и ни в одной провинции нет ярче
помады Кейт, а Уна все читает
евангельский рассказ о фарисеях
и книжниках- понять бы что к чему!

А падди-хулиганы- Патрик Джонсон,
(подлючества хватало в тихом Пати)
неловкий Бен (таскал с собою крысу)
и Оскар Дав- пренаглый голубок...
Для тех, кому разжиться не терпелось
хоть кладдахским кольцом, хоть свитерком
добычей становился  Джон О’Коннер,
который  и приветлив, и богат.
Единственный из нас, он был ирландцем
таким, как и приличествует быть-
с обложек туристических журналов
высокий беспокойный Конхобар.
Он первенец строптивой Сарры-Сьюзен
и фермера О’Коннера из Уиклоу,
что был воспитан впрямь по-монастырски,
но виски опрокинуть был не прочь.

А волосы- ну медь! Такой оттенок
покоя не давал бедняге Джону-
с младенчества он был обласкан плутом,
хотя его провинция - вот клад-
штампует храбрецов червонной масти
без устали, но даже в той норе
он ухитрился быть не просто рыжим,-
багряным, как бушующий  вулкан!
И тот вулкан вошел однажды  в сердце
одной красотки русской (Патрик Джонсон
был то ли занят, то ли просто ветрен,
короче, этот праздник проморгал).
В нее вцепился Джонни- вечеринки,
совместные гулянки, очень скоро
его подруга в Дублин запросилась,
и он решил уехать насовсем. Один.
Ни с кем из наших не прощаясь,
собрал свои носки, котлет нажарил,
и тихо пробираясь мимо ванной,
(он даже не побрился) упорхнул.

Должно быть, - кризис, разочарованье.
Советоваться Джонни не любил, -
такая утонченная натура
не терпит быта, ревности, упреков,
тем более, заслуженных, а Оскар
болтал, что из-за Джонни в Подмосковье
по-гэльски будут сносно говорить
Конечно, в переносном смысле, -Джонни -
он многим был приятен и доступен.
Он столько номеров на память помнил,
по стольким он домам ходил за вечер,
что я почти поверил этим сплетням,
что Джон однажды струсил и сбежал.

Но вскоре получил я два письма,
и был разочарован и  пристыжен,
когда узнал про джонов скромный быт-
пастушья дудка будит, а не радио,
на сельской почте все еще стучит
с намерением кайдонским машинка
и дети повторяют «вижу берег»,»я жрец»,
а меловой кусок усердно
рисует на доске свой белый ребус
и эринских синонимов чету;
здесь телефон за много, много миль:
«Почти не нужен. Ксерокс есть, но это
скорее тумбочка, накрытая салфеткой...
Джейн  Эванс помнит тысячу рецептов
создания потрясных пирогов,
(по праздникам готовит с горгондзолой)
все способы изгнать мышей-полевок,
да только вот не знает, что такое
«парламент»! Курт, я мучаюсь в глуши...»

Он что-то написал и о любви,
но так, что стало муторно и стыдно.
Ведь это- беглый взгляд, один намек
на приторную  радость или слабость.
Меня и самого давно влекла
одна невыразимая влюбленность-
дурел я от нее, как саранча,
запутавшись в цветочных лабиринтах.
Мы с Джонсоном обычно забегали
в кафешку, где бывает весь наш курс.
Однажды он толкнул меня плечом
и ляпнул: «Курт, смотри  на ту девицу-
она сейчас так пялилась на нас.»
Я на него зашикал и взглянул-
за столиком напротив хохотали
две девушки- одна из них была
в прозрачном, розоватом, как шиповник;
другая грубовата- джинсы, кеды,
растрепанные волосы до плеч.
Я глупо улыбнулся и сказал
«привет»- тогда они переглянулись
и стали побрякушки собирать.

Конечно,  речь о первой. Я не раз
ее встречал на лекциях и в клубе,
но так и не решился подойти-
мой русский был неважен, я стеснялся
акцента, непредвиденных проблем.
С расстройством  пополам свалил экзамен
по русской прозе- был уже июнь.
Снимал квартирку рядом с институтом,
на Бронной. (Непривычный аскетизм
убитых жалюзи и пыльных ставень.)
Балкончик мой на  ильмы выходил
и тополя трухлявые, но все же
пускавшие в глаза свой серый пух.
Фабрис и Пати мучались в отеле,
а Бен добыл диплом и был таков-
он собирался взять с собой и крысу,
но справки почему-то не имел.
(Рассказывают, так он разорался-
из-за него и  рейс отложен был.)
Я думал об отъезде с огорченьем-
вдруг без меня тут  что-нибудь случится?
(Забросит  институт и выйдет замуж.
Что связывает нас? Да  тень улыбки
и розовый  шиповник у  крыльца.)

Найти работу здесь? Оставить  остров?
Но стоило добраться до подушки-
он плыл на встречу, яростно гудел,
размахивая яркими флажками.
Мне снился флаг британских колонистов
и крест святого Патрика над морем,
с ирландской арфой яростно зеленый
и мигеровский новый триколор.
(У нас болтают так- зеленый цвет-
шинфейновский  и эринский исконно.
Стать проирландцем, значит- «стать зеленым»,
сливаясь с изумрудною травой.)
Полуночные призраки- МакФеннел:
«Где бродишь, Курт, и как твои делишки?»
и Джонни: «Что ж, давненько не видались!
Наведывайся в гости, буду рад.»
«Твой дом всегда с тобой, - учила тетка,
когда по воскресеньям шли с молитвы,
и тут же прослезившись, добавляла, -
ты, что бы не случилось, помни дом
и возвращайся. Он тебе заступник.»
В тумане появлялись -наш костел,
мосток (с него я свесился однажды
и руку повредил), и чахлый двор
с зубчатой алой башенкой у школы.
 Зачем сорвался с места? Что в России
я мог найти- пол дома в оборот-
почти не верил в эти плошки-ложки-
так верно рассуждала вся родня.

Лишь Патрик ведает, какие снятся сны.
Каминные часы  идут с ошибкой,
и  кованная мебель на веранде
пылится без придирчивой руки.
Как тетка говорит, я- хлопотун-
то полки переставлю, то картину
возьмусь писать (с оглядкой на Дега.)
В гостиной -виноград и  винный сумрак.
Худой, как изваянье Габриэля-
архангела, в саду дремал отец.
Под яблоней пристроившись, фальшивил
на скрипке младший брат, а я скучал.
Садились вместе: в яблоневой дымке
вдруг скатерть расстилалась, а на ней
пирог  и рыхлый сыр теснили блюдо
с клубникой или ягодным желе.
Мололи кофе. Он почти всегда
сбегал и портил маленький кофейник.

В то время безрассудный муравей
спускался на листке с подсохшим стеблем.
Он часто  ухитрялся угодить
кому-то в чашку с чаем или кофе-
мне было очень жаль, и я хотел
помочь страдальцу хлипкою травинкой.
Отец молчал. Показывал язык
ученый братец. Мать хватала ложку,
и мигом зачерпнув, бросала вниз
беднягу мураша на мятый клевер.
(Должно быть, там, где ерзал башмаком
мой брат- он успокоился на веки.)
Мне чудилось сперва, что муравей
один и тот же- я сболтнул кому-то-
и пальцем покрутили у виска...

В субботу Оскар Дав ходил в кино
с девчонкой местной- поздно он приплелся,
рассказывал сюжет- вот это шик-
хотя наплел, наверно, половину-
ведь фильм на русском шел, а Дав- сачок
в латыни, уж о русском нет речи:
какой то лох бельгийку полюбил-
красавицу, конечно, и богачку.
Она тогда жила его в стране,
а после испарилась без остатка.
Верней, остаток был- ее  дневник-
герой  его читал- сплошные страсти
и ревность.(Оскар клялся, что не знает,
как это происходит у бельгийцев.)
Она его состряпала на жутком
(так Оскар утверждает) языке.
Должно быть, нидерландский, раз у Дава
такая аллергия на него.
Но, как ни странно, почерк был понятен
герою- он решил, что это рок
и из своей страны в Брюссель уехал.
(Хоть Оскар намекает на Марсель.)
Следил за ней два года. Стал известным
банкиром, а она пошла в разнос,
а после танцевала в жутком месте-
тогда-то осмелел он и в три дня
отстроился  среди трущоб фламандских,
чтоб быть к ней ближе- он уже и так
божился и ругался, как бельгиец...
На этом Оскар Дав зевнул, как крот,
а я забыл спросить, что было дальше.

На утро я побрел искать конспект
для сложного  экзамена- был душный
денек и я побаловал себя -
запасся пивом Гиннесс  под завязку.
Она уже стояла на крыльце,
подруге несуразной улыбаясь;
и  я взбежал на лестницу, но вдруг
споткнулся и толкнул ее случайно-
рукой едва дотронулся  до шеи
и полного плеча- и что-то вмиг
рассыпалось, как  градины, сверкая.
Я в горсть их собирал, но не нашел
последних бусин  (видно закатились
в шиповниковый куст, а он высок).

Я пива перебрал и осмелел-
не знаю, что со мной тогда случилось-
гуляли мы до ночи- я купил
охапку роз.(Торговка бормотала,
что я их за углом перепродам.)
Французские спряжения, валлоны-
мы как-то изменили нашу тему-
потом в букинистический попали,
где я нашел вместительный словарь.
Она натерла ногу и устала,
а как домой доехали не помню-
но в пабе и в такси крутили песню-
мотивчик не забылся до сих пор.
(Совсем традиционная- английский
в порядке, что-то вроде «я  влюбился
еще до встречи...») Ночью стало душно,
и кажется, прошла  гроза с дождем.

Я обнял онемевшими руками
ее отяжелевшее бедро.
Сквозило. Пахло розовой долиной
и горечью примятого куста.
Казалось, я качался над обрывом
(лица ее не видел от волненья)
и что-то не давало мне очнуться,
и было неуютно говорить.
Когда проснулся в полдень, било солнце.
Она на кухне тихо напевала.
(Глаза- совсем как илистое море,
подкравшееся к гэльским берегам.)


                Три цвета. Белый.


  Предуведомление
(goed werk voorkomt veel fouten)

касающееся и тебя,  Кристофер
с татуированной снежинкой на загорелом плече,
и тебя, Гвэн (больше не пачкай меня сливочным пломбиром).

Презрение ада в табакерке
не исключает  почти равнодушное
Wat is dat ? и  Wie is daar?
Уже по дороге в другие миры
их брезгливость приобретает
иной оттенок (см. картины  фламандских художников)

У ноты, ранее известной как Джи,
простуженный голос. Бывшая Эйч-
становясь истинной голландкой,
просит именовать себя Ха, а Джей- Йе.

De appel , de suiker , de melk обязуются сохранять
прежний вкус.
De levensmiddelen  дополняется невыносимыми
kippesoep  и  varkensvlees. Но Belgie ужасней
своими  морскими фруктами.

De straat будет теперь кишеть валлонами и
голландцами всех мастей. Перед нами
Крис Ван дер Хуге, синеглазый потомок
фламандской булочницы и клерка,
давно обосновавшегося в Амстердаме,
сворачивающий на улицу красных фонарей,
дабы выторговать там марокканскую диву
и зеленый парик за несколько десятков бельгийских франков,
которые  в результате потасовки
присвоят трое пьяниц из
латинского квартала.
(Lekker neuken nixs betallen. ;-D)

Het raam  теперь  выходит на собор,
но de stoel  с висящей на спинке несвежей рубашкой
оставим на месте.

De boek будем принимать через «e», во- первых,
потому что второе o уже забрали англичане,
во- вторых, потому что de boek -хитрее
(кроме нидерландцев, это поняли гэллы-
см. Ирландия)

Чем лучше ты будешь говорить по-нидерландски,
тем чаще будешь слышать- «странный у тебя немецкий»
(  Dat komt vaak voor . )

P.S. Впрочем, ты можешь объясняться
на любом другом языке.

Не закончено