Андрей

Апрель – с . Чего изволите, сударь – белоснежная салфетка – потная лысина, - нет, лучше бутафорская чеховская дача, мухи, пыльный графин с вишневой наливкой в скрипучем дубовом буфете – прелесть моя. Ап! – цирковое упругое мускулистое – Ап! – сальто мортале - барабанные палочки – дрожь. И реееельсы – реющие в прозрачных апрельских сумерках – стальные паралельные линии - льсы – лисьим хвостом заметают следы. И по одной из них, правой, заходящее солнце било в левый висок и коротко подрубленный по новорусски затылок, Андрей как канатоходец, балансируя руками и ступая по балетному на носок, все шел и шел, решив, что если он вот так, не соскочив ни разу, дойдет до переезда, там где лиловеет(как синяк под глазом в розовощеком счастливом детстве), там где лиловеет, то расширяясь, то сужаясь, овальный глазок семафора, если он вот так дойдет, то все в его жизни збудется, так, как он вот сейчас мечтает. А за переездом полотно раздваивалось, были стрелки (как на часах, что ли ), и можно было оправдано сойти. Но – неповоротливые, на костылях, как калеки, тяжеленные просмоленные шпалы, были уложены вечно спать, под убаюкивающий перестук колес, грубыми бабьими лапами.
 Писатель Воеводин перестал топтать клаву, щелкнул мышкой, похрюкав харддиском, копьютер выдал на экран интерфейс винампа, опять повозившись мышкой и выбрав из меню подходящий под настроение скин – раздолбаную, местами оплавленную, рацию (как было написанно в аннотации - после ядерной катострофы), Воеводин вложил в услужливо выскочившее гнездо сидирома диск Ника Кейва, взял еще холодную, совсем не работается, даже нагреться не успела, банку, выдавил жестяной глазок, с тихим шипением появилась характерная коричневая, как чума, гинессовская пена. Отхлебнул. Ду ю лав ми? – вопросително зазвучал хриплый голос певца. Воеводин был молодым, но вот уже три года как культовым райтером. Его книги расходились, как круги по воде - почему то представил он себе, расходились огромными по нынешним далеко не литературоцентричным временам тиражами. Его перевели. О нем со злобой писали маститые критики. При редких (не любил ) появлениях в новом русском свете, вокруг него образовывались водовортцы любопытных взглядов. Слыл буддистом и адептом филателии. Денег хватало. Вечера собирали толпы стильных поклонников. Да и в сети он свой человек. Андрей, Андрей, что же мне с тобой , – пробормотал Воеводин и сделал глубокий глоток горького любимого пива. Рэд райт хэнд – надрывался Ник Кейв. Рассказ «Андрей» был заказан модным молодежным московским журналом, и должен был появиться там через две недели. Но у Воеводина не клеилось. Надо было встряхнуться, стать проще, ближе к народу. Воеводин раскрыл газету, выходившую тремя миллионами экземпляров, - если это не народ , то кто же, и углубился в первую попавшуюся статью «В здоровом коллективе – здоровый флирт». «Флирт свойственен и мужчинам и женщинам…» - толерантно начиналась статья. Далее следовали ответы на вопросы «флиртовать где, с кем и зачем». Оказывается, флиртовать не стоило:
 А) во время творческой работы – если у вашего коллеги «пошло вдохновение» – вы можете его вспугнуть (Воеводин представил себе вспугнутого коллегу, который как заяц мечится по офису, натыкаясь на стрекочущие факсы, телетайпы и бронированные сейфы, в поисках укромного уголка, уголка , где бы к ниму вновь «пришло вдохновение», а за ним несется легкой легавой рысью по волчьи улыбающийся флиртующий коллега);
 Б) во время забастовки сотрудников – вас могут принять за придателя (Без коментариев –ноу коментц… Хотя нет. Вот пред нами бастующе шахтеры, мужики с навечно въевшеся в поры лица угольной крошкой… );
 В) во время увольнения – уже поздно (Воеводин машинально взглянул на часы , заметил, что дата выставлена не правильно, но переставлять не стал, не хотел отрываться, только наощупь отхлебнул пивка ).
 А вот во время совместных праздников в офисе – флирт более чем уместен. Хорош он также на перерывах и перекурах. Заканчивалась статья несколько обескураживающей фразой : «А лучше – флиртуйте сразу со всеми и одновременно ни с кем.».
 Через три часа с четвертью рассказ был закончен. Андрей как бы поскальзнулся, и как ему казалось медленно (стоит только вот так взмахнуть руками, нет, не получается, что же это – он даже улыбнулся, надо же – падаю, как должно быть смешно), а на самом деле молниеносно шлепнулся, с глупой неловкой улыбкой, и оказался в совершенно незнакомом месте. Но память, чтобы подсластить пилюлю, еще год накладывала на разом и навсегда изменившуюся реальность прозрачную папиросную бумагу с недостающими штрихами девятнадцатилетней привычки, раскладывавшей абсолютно новый, чуждый, ни на что не похожий мир на узнаваемые иероглифы еще такого теплого, еще живого прошлого. Но штрихи блекли, стирались, и к концу года осталась лишь хрустящая дымка, все же, пусть и призрачно, но продолжавшая отделять его от этого чужого, ненужного, неприятно подвижного, где он, оказывается, жил уже год.
 А если и была некая схожесть с той прошлой безвозвратно сгинувшей жизнью, то она была особенно отвратительна – обманывала. Он усматривал в этой предательской схожести особую изощренность. Каждый раз он попадался – раскрыв дружески объятья, безоружно близоруко улыбаясь (сколько лет сколько зим ), он как будто пытался обнять, как оказывалось, смовершенно незнакомого господина, который, при ближайшем рассмотрении мог вообще вдруг привратиться в фонарный столб, или в обшарпанную бездомную заливистую болонку, черт знает. И т.д. Вокруг говорили вроде по-русски, но что-то - непоправимо инородное, какие-то невозможные словечки, страшные ударения, интонации, - было подмешанно, и оказывалась отрава, лучше уж ничего не понимать, как будто тебя это и не касается. Но оказалось, что он прикрасно понимает эту варварскую абракадабру. Сам он старался говорить как можно меньше. Каждый раз приходилось преодолевать физиологическое отвращение – как будто взял поносить не свое тело. И вот теперь оно потеет и что-то мелет своим неповоротливым толстым языком. А ты внутри, в темноте, липнет чужое мясо.
 Вообще он заметил, что не живет, а играет. Его наспех нарядили и вытолкнули на сцену, где уже во всю шло действие, и расхаживали и что-то делали актеры и актрисы, но сколько их, какое отношение они имеют к нему и он к ним, сосчитать, спросить не было никакой возможности. Он спасал положение как мог, но шло время, и он все больше и больше запутывался, фальшивил, попадал впросак, лепил невпопад, но как будто кроме него этого никто не замечал. И это было особенно страшно.
 И тогда он заметался. Надо было что-то предпринять, прервать, выскочить, на конец, из этого неизвестно куда мчащегося поезда. Он бросился к проводнику и попытался обьяснить ему, что он заяц, пушистый, с длинными ушками и подвижным маленьким хвостиком, заяц, коварно контрабандой пробравшийся в этот замечательный вагон, и что его надо немедленно, слышите, немедленно оштрафовать и ссадить на первой же станции. Но проводник, улыбаясь (шутить изволите ), неторопливо поковырявшись в своем потертом кожанном кляйстере, извлек оттуда какую-то бумажку, и эта бумажка оказалась билетом Андрея – вагон и место – все законно (ну и шутник, сколько езжу – первый раз ). Где-то должен быть стопкран… Наверное в тамбуре… А, вот он. Кто-то уже пользовался – пломбу почемуто не востановили. Он дернул… Поезд набирал обороты , мимо, за окнами промахивал неразборчивый пейзаж. Андрей, равномеро пошатываясь в такт колесному перестуку, равнодушный, вернулся в куппе.
 Он попытался существовать по раз и на всегда заведенному распорядку. Купил дневник, составил расписание. Жесткий каркас жизни спасет его. В дневнике так и осталась заполненной лишь первая страница – невразумительне обещание самому себе неукоснительно следовать режиму. Лавина отвратительных случайностей накрыла, погребла под собой такие аккуратные, расписанные по минутам, дни.
 Прошло еще пять лет. Вдруг он начал писать стихи. Увлекся. У него получалось. Потом прешел на прозу… Но слова уже не могли заполнить сосущую гулкую пустоту катастрофически разраставшуюся в его душе с неотвратимой скоростью несущегося в тоннеле поезда. Он играл уже из последних сил. Осталась память о памяти – воскресить уже ничего не удавалось. Он побарахтался еще четыре года… Господи, ели ты есть, помоги ему.