Горлица поет в лесу, в города залетая изредка...

Горлица поет в лесу,
в города залетая изредка.
Бремя свое несу
с наслажденьем старого изверга:
бремя тяжелых труб,
красный трамваев круп,
пестрость повапленных щек,
трение драпа о шелк.
Каменный этот мешок
сотканный хорошо.
Как далеко б не шел -
города длинные руки.
Даже когда умру,
лягу в этом же круге.
Нынче же, ввечеру,
я ухожу к подруге.
Ветер поднимется.
Листья
вряд ли здесь полетят
выше бетонного древа.
Ночью привидится:
дева
с тощим хвостом минтая
выплыла на балкон.
Кот без хвоста
ученый
в поисках пищи рыщет.
Сказок не скажет,
хищный,
роется в баках он.
То, что для древних котят
было смертельный яд, -
с тихим урчанием гложет,
счастье на вшивой роже.
Дворницкая.
И леший
шествует мимо с метлой.
Баба проходит пешей:
"Ступу купить, милой,
не позволяет пенсия.
Да и летать здесь тесно."
В мягком глубоком кресле
будто царевна.
Вместе
с ней
костяное рыло.
Вылощенный ублюдок,
будто на кладбище вырыт,
трогая нервно ворот,
он говорит как дорог
дивной красавицы свет.
Включен в сортире свет.
Над голубым унитазом
цепь,
золотая вроде.
Что же, наш милый котик,
продал ее ты, что ли?
Как там теперь, на воле?
Лучше, поди, чем у дуба,
у Лукоморья?
Грубый
ветер тебя не мучит:
не долететь от моря.
Крупных огрызков куча.
С пищей не знаешь горя.

Осень пройдет.
Зимою
лопнет стеклянное небо.
Брызги его на город
выпадут белым снегом.
Трубный огарок в пору
будет дымить и греть
в кресле красавицу.
Мреть
там, за дуплом, смешная,
тщетно промашет шалью,
думая напугать.
Может быть, только кровать
скрипнет чуть громче в полночь,
если, царевна, вспомнишь,
что не всегда кощеи
гладили нежную шею.
Снег.
Иногда холодным
вечером,
выйдя из дому,
можно почти как сызнова
жизнь свою начать.
И остудить печаль,
ту, что весною вызвала
молодость сгоряча.