Лунная Баллада

Когда это было не помню: сегодня, вчера,
А может быть завтра, а может и вовсе иначе,
Но только до ночи светлы на Неве вечера,
И слышу: за окнами кто-то по-девичьи плачет.

Ещё не стемнело, но вышла на небо Луна,
И плакала тихо – так тихо, что я лишь услышал,
Так тихо, как плачет о берег ночная волна,
Так тихо, как плачут беззвучно, а может быть тише.

И, всхлипнув слезливо, запела свой грустный рассказ
На том языке, что, увы, понимают лишь дети,
Всю ночь напролёт, отдыхая поплакать не раз –
Поплакать о странной, нелепой  небесной диете:

«Ах, как я несчастна, - сказала, рыдая, Луна –
Взгляните на небо хотя бы ночей через десять:
Сейчас я желта, хоть и плачу, кругла и полна,
Но белой и стройной предстану, как юноша Месяц.

Так тысячи лет: век за веком, за годом – года
На сыро-молочно-медовой постылой диете,
И недостижимо мила ключевая вода,
И прячется счастье в одной шоколадной конфете.

Но каждую ночь я на небе, и каждую ночь
Стакан молока ожидает иль сыра кусочек.
Как в клетке: так хочется выкинуть, выплеснуть прочь...
Но долг -  этот долг, что мне вечность мучения прочит.

Я как-то записку решилась оставить: «Мой друг, -
Я в ней написала, - не знаю ни где ты, ни кто ты,
Но вылечить можешь мой лунный безумный недуг –
Оставь только раз мне кусочек клубничного торта,

Банан, абрикос, ананас, помидор, огурец,
А можно один очень сочный Антоновки ломтик.
Ведь сам же ты знаешь, невидимый доктор-творец,
Что жёлтое, пусть и для лунной, для печени плохо.»

И был мне ответ: не дурашлив, не груб, не спесив,
Не добр, не зол, не участлив, и не безразличен:
«Принцесса Луна, - мне неведомый почерк гласил, -
Чуть-чуть потерпи, лишь немножко – лишь целую вечность.

Подумай сама, что бы делал лунатик в ночи,
Увидев тебя пребардовой, от свёклы распухшей?
А что астрономы, когда бы без веских причин
От вин покраснели бы бледные лунные уши?

А волчия стая, увидев зелёной Луну,
Не зная за сытой улыбкой Антоновских яблок? –
Вождя б окружили, ему же вменяя в вину
Пропажу богини, как горсть фетишистов заядлых.»

Я толго тужила, но вновь написала ему
Белилами снега на чёрной полночной бумаге –
Письмо в никуда, никогда, незачем, никому...
Писала слезами, набравшись от грусти отваги:

«Мой милый волшебник и маг, невидимка-творец,
Хотя бы мороженым дай иногда насладиться:
От счастья создам в поднебесьи хрустальный дворец,
Промчусь по эклиптике лунной серебряной птицей. "

«Увы, невозможно, - разбил моё сердце ответ,
Написанный ярким созвездьем из дальних галактик, -
Наверное мало под небом несчастий и бед –
Решила капризом добавить, Принцесса, не так ли?

Поэт вдохновлённый, увидев, что мирный прилив
Зарделся вишнёвым мороженым в тихую полночь,
Забыв, что влюблён, и воспитан, не глуп и учтив,
Нырнёт сам с собой или с девушкой в красные волны...

Отважный моряк, увидав шторм в цветах крем-брюле,
Запьёт неуверенность виски, а может быть ромом,
Достанет пузатый спасательный белый жилет,
И SOS прокричав, сядет в трюме испуган и робок....

А коль ассорти многоцветным забрезжут моря,
Повергнув в безумство маяк и прибрежную чайку...»
Тут я возмутилась, от гнева и горя горя:
«Кончайте же Ваши мученья, терзанья кончайте!»

Послала по почте сквозь чёрные дыры в надир:
«Мой добрый-презлющий, жестокий-премилый художник,
Но самый обычный и сливочный белый пломбир
Мне бедной, пресыщенной сыром, наверное, можно?»

«Изволь», - отвечал мой кормилец, жестокий тиран:
«Тебе уступаю в одной из ребячьих петиций», -
И стал оставлять мою пищу - О, Горе! -  с утра,
Всегда с неизменным: «Чудесного Вам аппетита!»

Жесток ли, забывчив, не знаю, и знать не хочу,
Но только представьте себе еженочную пытку:
За эту рассеянность голодом звёздным плачу,
Кружась как ни в чём не бывало в космической пыли.

В безжалостных жгучих лучах мой бедняга пломбир,
Расстаяв, взбесившись, становится белой кометой,
Мечясь по вселенной, как пьяный от солнца сатир –
Мой белый, мой сладкий, ушедший от лунного света.

А сыр? – весь расплавившись в свете безумных лучей,
Спиральной галактикой вновь застывает под вечер,
И не доживает молочная пена до лунных ночей,
Разбрызгавшись в небе на звёдные свечки.

Лишь мёд сохраняется к ночи – тягучий, как ил,
Как вязкое, мерзкое, скользкое, жёлтое днище,
И только когда я худа и бледна, и без сил, -
Тогда принимаюсь за эту проклятую пищу.

Я, месяц медовый, юна и прелестно-стройна,
Насытившись вскоре, подобно двум молодожёнам,
Скучаю от сласти и сахара, выпив до дна
Медовую чарку, и став круглолицей обжорой.»

Поведала тихо о горьких и грустных вчера,
Оставив додумать о вечных и сумрачных завтра,
Но только светлы до утра на Неве вечера,
И очень обидно, коль тает обещанный завтрак.

Отныне я грустен, когда убывает Луна,
И грустен, когда прибывает, накушавшись мёду:
Без друга, без сыра, без радости – вечно одна –
Из вечности в вечность, от года до нового года.

Как радуга призрачен лунный ночной рацион,
И пусть засмеются, я радуюсь лунным затменьям:
Упрятавшись знаю за жёлтый большой фаэтон,
Луна наслаждается вишней, арбузом, вареньем.

Затмениям солнечным тоже я искренне рад:
Укрывши от солнца пломбир в оболочке эфира,
Она расцветает улыбкой несчётных карат:
Улыбкой пломбирно-прохладного лунного мира.

И кажется мне, что приливы тогда веселей,
И волки не воют так жутко, влюблённей поэты,
Спокойней тогда капитаны на волнах морей,
И мирно следят астрономы за пыльной кометой,

Лунатики спят на подушках, не прыгая с крыш,
Спокойно стоит в карауле охранник в берете,
С мишуткой обнявшись, кошмаров не видит малыш...
Кончатется сказка о странной небесной диете...

20.05.00