Седая голова увенчана унылой...

Седая голова увенчана унылой
короной плеши. Старый Санчо Панс
в который раз ведёт рассказ остылый
о временах и подвигах былых
и свойственной задирчивым испанцам
горячности. И необычно тих,
внимателен туристский сброд
и до рассказа жаден. И указка,
как палочка волшебника, из тьмы
забвения выхватывает сказкой
сдающиеся вещи: бутерброд, самим
великим Дон Кихотом в сумке
засушенный, две доски из крыла
той самой мельницы, портрет той самой суки
что много лет назад его свела
с ума и со двора, в бою помятый шлем...
Пробившись сквозь витраж и паутину
луч света на облупленной стене
нарисовал полрадуги - картину
живого прошлого, что было без сомне-
ний красочнее, ярче и сочней,
чем настоящее: седой старик,
седые вещи, тронутые тленьем,
рассохшаяся дверь и серостью за ней
седая туча, как седой парик
на солнце наползающая. Лучик
погас и с ним погасла сказка.
Умолк старик, как будто той же тучей
внезапно подавился. Даже краска
румянца полиняла. В тишине
стыдливо-благодарный звон монет
негромко прозвучал. Худые двери
уныло проскрипели. Толстый Санчо Панс
кряхтя и утирая пот к таверне
направился. Примерно через час,
когда угас закат и потемнели стены,
казавшийся фигурой восковой
недвижный Дон Кихот, который неизменно
любимый экспонат являл собой
для всех туристов, пошатнувшись, встал
поднял копьё, прошёл сквозь тёмный зал,
и зал ожил, затрепетали вещи,
огнём безумных глаз освещены,
сверкнули латы, шлем и тьмы зловещей.
как будто не бывало. Среди тьмы
таинственной, волшебной дирижером
стоял он на помосте и вокруг
буяла сказка в вихре чудотворном
огня его души и взмахе сильных рук.