Петербург

Взмах ли руки, или росчерк пера? Миф иль бумага? Второе
Кажется мне вероятней, хотя миф, несомненно, сильней.
«Да вознесётся из гиблых болот северных — новая Троя», —
Рек император, и сделал, что мог, сам воцарившись над ней.

Скоро три века крепчайшим из снов спит он, давно похоронен
В каменной крепости, скрыт под плитой, и лишь судьба да хранит
Город, тот город, где призрак его вечно пребудет на троне,
Где стерегут его царственный сон ветер, вода и гранит.

Минет полвека со смерти Петра, и на чухонской равнине
Образ его будет Трою свою снова поставлен стеречь.
Дабы хранить от троянских коней — бронзовый дан ему ныне.
Музыка, дамы… Наряд их нелеп. Смех — и нерусская речь.

Войны, бунты — и кончается век — век париков и камзолов.
— Кто император во граде Петра? Кто под Петровым венцом?
— Пьяница, бабник, подлец, солдафон, в лучшем же случае — олух,
Коему больше, чем царский венец, впору колпак с бубенцом.

Зимнее утро. Синод и Сенат. Клубы ружейного дыма.
Из переулков и улиц вокруг мерно подходят полки.
Скоро решится, и только Нева — льдиста, бела, недвижима,
Как недвижим осенивший её знаком подъятой руки.

Кончено. Сумерки. Свищет картечь, и на реке близ Сенатской
У беглецов под ногами трещит сломанный ядрами лёд.
Чёрный хребет непроглядной волны, ужас — безмерный и адский,
Миг — и забвенье, влекущее вниз, в пропасть разверзшихся вод.

Призраки. Снова война. Фейерверк. Смрад из бараков холерных.
Мёртвых ничем не тревожим покой — взмах ли петровой руки,
Пушкин, восстание, «Всадник», дуэль, арка и тень на Галерной,
Сфинксы, снега — о, серебряный век, — ныне равно далеки.

И тишина. Только ветер с болот свищет: «Склубитесь, восстаньте.
Да вострубит над равниной труба — ждите же время своё».
Ветви скрипят и качаются в такт, и в их немолчном анданте —
Мерный напев веницейской тоски и старинная горечь её.

1996