— Усыпишь собаку? — админом сегодня Алечка, которая знает, как я ненавижу эвтаназию, и говорит поэтому — как извиняется.
— Что с ней? — устало спрашиваю её.
— Старость… — говорит она.
— Старость, — продолжаю я нашу расхожую фразу, — это не диагноз!
Аля сутулится и виновато добавляет:
— Диабет ещё. Кушинга. Хозяйка… рыдает.
Синдром Кушинга — эндокринное заболевание, вызванное опухолью в надпочечнике или гипофизе. Лечится недёшево, непросто и небезопасно. Нудно, долго, пожизненно. Плюс параллельные диагнозы и куча денег на их постановку. И самое противное, что даже после выяснения всего этого назначить адекватное лечение получается не всегда. Одно дело — прооперировать и удалить надпочечник, поражённый опухолью, и всю жизнь колоть собаке гормонозамещающие препараты. Другое — если опухоль находится в мозге: тогда удаляют оба надпочечника и надо покупать дико дорогое лекарство за границей, который тоже колют пожизненно. А если метастазы? Диабет ещё этот, чтоб его… как осложнение синдрома.
— Диагноз на Кушинга точный? — мурыжу Алю.
— Предварительный, — отвечает она предсказуемо и даёт старое, замусленное назначение. На бланке записаны показания измерения глюкозы и дозы инсулина, как документация по лечению диабета, который уже сам по себе является серьёзным испытанием для хозяев.
Ну, если что, дексаметазоновые пробы, тест на гормон гипофиза, УЗИ надпочечников и повторные анализы крови, — вот что можно озвучить хозяйке в виде альтернативы усыплению. Если она спросит.
Аля приглашает женщину войти, — та ведёт за собой чёрного, истощённого болезнью коккер-спаниеля с объёмным животом и обширными залысинами на боках. Собака еле плетётся, а женщина громко всхлипывает, уткнувшись лицом в мокрый носовой платок. Её расстроенный вид вместе со зрелищем старой, измученной собаки оказываются решающими. Никаких альтернатив я не предлагаю.
— Можно только… — говорит женщина сквозь слёзы, — усыпить не на столе?
— На полу? — удивлённо переспрашиваю её.
Она кивает, протягивает мне байковое белое одеяло на «постелить» и кладёт на стул, сбоку, аккуратно сложенное оранжевое второе:
— Вот, возьмите. Может, пригодится кому, — и она снова всхлипывает.
Ладно. Видимо, поднятие на стол для собаки — уже стресс. Чувствую себя человеком, которому объявлено последнее желание умирающего. Избыточный кортизол, циркулирующий в крови, по иронии, является сам гормоном стресса, и добавлять его я, конечно, не собираюсь. На полу — так на полу…
Заношу формальности в журнал, говорю стандартное про действие применяемых препаратов, набираю шприцы.
— Присутствовать не обязательно, — предупреждаю женщину.
— Я останусь, — отвечает она.
О господи, святой человек.
Кладём собаку на одеяло, Аля пережимает ей вену, выстригаю шерсть: на полу темно, вену не видно, и в памяти всплывает в каких условиях приходится усыплять животных выездному врачу — на улице, на холоде, в жиже, в вонючем тёмном сарае, — всё это приходилось наблюдать, когда я волею случая оказывалась сопровождающей.
Коккер уходит легко, будто давно уже был готов. Слушаю стетоскопом сердце. Тишина. Заворачиваем в белое одеяло. Женщина оставляет собаку на кремацию и, продолжая плакать, уходит.
Забывает свои перчатки.
…Смерть. Избавление от страданий.
Сейчас я лояльнее отношусь к ней, если понимаю, что процесс выздоровления будет долгий и с сильной болью, или если всё безнадёжно. Недавно две сердобольные женщины принесли бездомного кота с оторванной гниющей нижней челюстью, сломанной в трех местах: под скальпированной кожей кишели опарыши, и сам кот был после кровопотери, в сильнейшем болевом и токсическом шоке. Видимо, машина сбила его несколько дней назад, а увидели и принесли кота только сейчас. Может, ещё не сразу дался, пока полностью не ослаб.
Я обеими руками за жизнь, но, когда вижу подобное, эти самые руки не дрожат, и пациенты потом не снятся. Из двух зол выбирают меньшее, и смерть может стать избавлением от мучительной жизни. Жизнь вообще неотделима от боли, похоже.
…По иронии судьбы следующим на приём заходит мужчина со вполне себе здоровым молодым цвергшнауцером — окраска собаки называется «перец с солью». Это я запомнила потому, что, когда мы ещё были студентками, моей подруге очень захотелось шнауцера именно такого окраса. Ей продали рыжего щенка, сказав, что цвет с возрастом всенепременно изменится на нужный, и волноваться не надо. Тем не менее, щенок не только отказался вырастать в шнауцера, оказавшись простой коротконогой дворнягой, но и оставил за собой откровенно рыжий цвет, вызывающий в нас бурное веселье. Мы так его и звали, посмеиваясь: «Ну что, перец-с-солью?» В итоге, конечно, собака осталась у подруги и стала горячо любимой.
— А мне бы собаку усыпить, — с ходу вырывает меня из забавных воспоминаний мужчина.
Простите? Контраст столь велик, что эта фраза опускается мне на башку тяжёлым обухом. Я перевожу взгляд с мужчины на молодую, добродушную, здоровую собаку и обратно.
— Эту?
Вы что, издеваетесь?
— Да, — как ни в чём не бывало отвечает мужчина уверенным голосом. И предупреждает дальнейшие расспросы:
— Мы недавно овчарку усыпили. Ну, он соседку напугал. Вот, взяли шнауцера теперь. Зря взяли. Усыпите?
Что? Меня начинает ощутимо колотить. Что? У меня нет подходящих слов, и я просто стою и смотрю на него, как на нечто нелогичное, уродливое и несуразное. Он так уверен в себе и в том, что пришёл по адресу! В ушах нарастает шум, и я отчётливо понимаю, что сейчас задушу этого гада прям в кабинете. Просто обниму его за шею, но очень сильно. Со всепоглощающей, ****ь, любовью.
— Иди, я поговорю, — выручает меня Аля, с силой выталкивая за дверь — с клацаньем ногтей отрываюсь от стола, в который вцепилась пальцами. — Иди, иди… Чаю попей.
«Чаю попей», — раздаётся в голове эхом.
Чаю… Попей…
— Мы усыпляем только безнадёжно больных животных, — слышится Алин голос, пока я на деревянных ногах удаляюсь из кабинета. Она говорит что-то ещё, и я молю бога, чтобы мужчина не начал орать что-нибудь вроде: «И что мне теперь, камень ему на шею и в реке утопить?» — или что они там орут в таких случаях, когда врачи не оправдывают ожиданий…
Остывший чай с заныканной когда-то на полке шоколадной конфетой возвращает меня в реальность. Отхлёбывая горькую заварку, в которую он превратился, пока стоял в ожидании, наблюдаю в камеру, как мужчина со шнауцером выходит в холл и стоит там, будто на что-то решаясь.
— Что. Это. Было? — спрашиваю поднявшуюся наверх Алю.
— Да забей, — пожимает она плечами и протягивает конфетку. — Держи вот ещё одну.
Беру.
Аля оборачивается к монитору, где видно крыльцо клиники и кусок дороги, проходящей рядом:
— Твою ж мать!
Мужчина, ничтоже сумняшеся, привязывает шнауцера к крыльцу на длинный поводк. А у нас там дорога идёт без тротуара — прям у крыльца. Подняв воротник, мужчина торопливо уходит. Собака тянется за ним, выходит на проезжую часть, лает, машет хвостом. Какой-то таксист притормаживает, объезжает её. Мужчина исчезает из виду.
Аля, сорвавшись, сбегает вниз, запинаясь о пороги и чуть не срывая двери. Я вижу, как она кричит там, с крыльца. Стоит, мёрзнет. Потом отвязывает собаку, заводит внутрь. Та нехотя слушается. Привязываем её в дальнем углу кабинета — больше некуда. Аля стелет на пол оранжевое одеялко, оставшееся от женщины с коккером, ставит рядом миску с водой: как только её нимб над головой не царапает потолок, а крылья — дверные косяки, — непонятно.
* * *
А вечером случается чудо. Та самая женщина, которая приводила на усыпление спаниеля, заглядывает в кабинет:
— Вы меня извините... Я у вас перчатки не забыла?
— Да-да, я сейчас принесу! — отвечает Аля и отчаливает на ресепшн.
Взгляд женщины падает на шнауцера, пролившего воду, сбившего в комок оставленное ею оранжевое одеяло, — так каждый раз он тянул поводок, когда дверь в кабинет открывалась, что всё опрокинул и смял. Потянулся и в этот раз.
— Кто это? — спрашивает женщина.
— На усыпление, — пожимаю плечами я.
— Что? — недоумённо смотрит то на меня, то на него женщина.
— «Надоел», — цитирую я бывшего владельца собаки. И продолжаю: — Вы меня извините, конечно. Я понимаю, что ваш пёс, сегодня… Но… Может быть, Вы заберёте эту собаку себе? Нам её, правда, некуда. Если нет — то нет, мы поймём, но мало ли. Вдруг вы бы смогли…
— Вот перчатки, — влетает в кабинет Аля.
— Тс-с! — шикаю на неё.
— А зовут его как? — спрашивает между тем женщина.
— Да как назовёте.
Она молча проходит к шнауцеру, присаживается сначала на корточки, потом опускается на колени. Он облизывает ей покрасневшие с улицы пальцы, мотает хвостом. Добрый малый. Она оборачивается к нам, кивает — без слов, на глазах — слёзы, слёзы. Аля отвязывает поводок, вкладывает его в руку женщины.
И мы обе молча провожаем их до двери.
