Поэт Евгений Курдаков
Курдаков Евгений Васильевич родился 27 марта 1940 года в г. Оренбурге.
Школьные годы прошли в Германии, где его родители, военные врачи, служили в ограниченном контингенте советских войск, и в Оренбургской области, г. Бузулук.
Служил в рядах Советской Армии в Туркестанском военном округе.
С 1956 по 1968 годы жил в Бузулуке, работал фрезеровщиком на заводе тяжелого машиностроения. С этим городом связано начало творческой деятельности – в местных СМИ были опубликованы первые стихи, кроме того, Е. Курдаков стал одним из организаторов молодежного поэтического объединения БОМП (Бузулукское объединение молодых поэтов), которое впоследствии было подвергнуто политической обструкции со стороны официальных властей и ликвидировано как неблагонадежное.
С 1968 до 1990 года жил в Усть-Каменогорске, областном центре Восточного Казахстана. Работал слесарем, фрезеровщиком.
С 1987 года – член Союза писатель СССР, с 1989 года – член Литературного фонда СССР.
С 1991 по 1993 годы жил в Алма-Ате. Работал литературным консультантом, заведующим отделом литературно-художественного журнала «Простор».
В июне 1993 года переехал на постоянное местожительство в Великий Новгород.
Известный русский поэт В.Д. Цыбин называл Е. Курдакова «певцом Новгородчины». Выдающийся литературовед и критик профессор В.В. Кожинов считал Евгения Курдакова «одним из самых замечательных поэтов последней четверти XX – начала XXI века».
За большой вклад в современную русскую культуру дважды был удостоен Всероссийских Пушкинских литературных премий, избран академиком Петровской Академии наук и искусств.
Исследователь творчества А.С. Пушкина, Ф.И. Тютчева, И.А. Бунина, С.А. Есенина, Низами, Абая.
Переводчик с тюркского и казахского языков.
28 декабря 2002 года Е.В. Курдаков умер после тяжелой и продолжительной болезни в Великом Новгороде. Похоронен в Старой Руссе.
* * *
Юле…
Проснуться вдруг, ещё не понимая,
Что ты проснулся там, в минувшем сне:
Светло, открыт балкон, и солнце мая
Узор листвы качает на стене.
Из мастерской кедровый терпкий запах
Взывает к верстаку… И верный пёс
Давно уже стоит на задних лапах
К хозяину приблизив чуткий нос…
На тумбочке лежит открытый Пушкин,
С подчёркнутым с «порядком дружен ум»…
По комнате разбросаны игрушки,
И слышен из окна трамвайный шум.
В вольере встрепенулся кенар… Скоро
Дом зажурчит, пронизанный насквозь
Высокой трелью… Шевельнулись шторы
И детский голос – Па-па! – произнёс.
Пора вставать…
Ах, только б на мгновенье
Продлить тот сон, – пока блуждает мысль
Вдали от горькой правды пробужденья…
Забудь, не просыпайся, обманись…
* * *
Дождись меня, река моя, дождись,
Дождитесь, соловьиные дожди,
Цветов и трав искрящийся поток
Под радугой дугою на восток.
Дождись меня костёр мой вековой
С дымком над розовеющей водой,
Где всплесками далёкий перекат
Зовёт меня, как много лет назад, –
Где чибисы оплакивают день,
Где с гор стекает зубчатая тень,
Где тайну для меня приберегла
Вечерняя синеющая мгла…
Дождись меня далёкая звезда,
Заветный свет навек и навсегда,
Полночная звезда моя зажгись,
Дождись меня,
дождись меня,
дождись…
* * *
Два русских века выделены знаково
На тусклом фоне времени жестокого:
Один – дневною бабочкой Аксакова,
Другой – полночным бражником Набокова.
Две бабочки, два знака, два столетия,
Они б сочлись, как два полубезумия,
Когда б меж ними символом бессмертия
Не взмыл осенний шмель Ивана Бунина…
* * *
Стихает жизнь и не хватает света,
Но, чуя за спиной глухую тьму,
Я жив ещё, хотя, пожалуй, это
Уже не интересно никому.
Но есть успокоенье в пониманье
Последних откровений бытия,
Где всё ещё душа внимает тайне,
Которая зовётся – жизнь моя, –
Где незабвенно каждое мгновенье,
И Божий этот дар благодаря,
Превозмогаешь бег и нетерпенье
Листающего дни календаря, –
Июнь, июль, торопятся недели,
Вот, в старом в парке липы зацвели, –
А вот уже и липы отгорели
На промелькнувшем празднике земли.
Взлетает, обновившись, птичье племя, –
И птицей бьётся в летнее окно
То самое стремительное время, –
Банально, но иного не дано…
А если сердце чем-то и томится,
То только тем, – как тих, как невесом,
Всё убывая, снится, снится, снится
Минувшей жизни несказанный сон.
* * *
Я забыл, что я поэт,
Словно сердце надорвалось
Понимать скупую малость
Навсегда прожитых лет.
Словно в мертвенной глуши
Века глума и тревоги
Вдруг забыл на полдороге
Тайну сердца и души…
Белый ветер, снов поток, –
И мелькнут лишь на мгновенье
Мои призрачные тени:
Ангел,
бабочка,
цветок.
* * *
Предотлётное сборище чаек,
Сонм листвы, улетающей в дождь, –
Поспеши обозначить, прощаясь,
Ведь с собой ничего не возьмёшь.
Ведь и жизнь, может быть, для того лишь
И дана, чтобы словом назвать
Эти сонмы взлетающих сборищ,
Эту Божию благодать…
* * *
Камень
Однажды в долине, людьми позабытой,
На выбросах старых обрушенных нор
Отыщешь рубило времен мезолита –
Тяжелый, отесанный грубо топор.
Задумчиво тронешь суровые грани,
Замкнувшие мир своего далека,
И сам не заметишь, как ляжет тот камень
В ладонь, и как вдруг содрогнется рука.
Мгновенный порыв вспоминающей хватки,
Тот самый, что вдруг без раздумий разит,
Встревожит предчувствием странной догадки,
Что каменный возраст ничуть не избыт, –
Что век тот, ввергавший в кремнистую муку
Пещерных своих начинающих чад,
Не мыслью, но камнем воспитывал руку,
Чтоб в нас без конца возвращаться назад –
Чтоб время от времени к чадном тумане,
Взрывая вокруг разрушительный глум,
Сбивать с материнского камня – ом мани! –
Убийственный камень отца – падме хум!
…Слепое орудье, дитя мезолита,
В пыли своей грешной усни и забудь
Всё то, что во тьме твоей каменной скрыто, –
Твою и мою первородную суть, –
Тот мрак, продолжающий мучить и ранить
Тоской притаившихся смертных забот,
На этой земле, где не всякая память
Во благо тому, что пришло и грядет.
* * *
Леониды
Звёздный дождь из созвездия Льва
Брызнул ополночь, век завершая,
Каждой вспышкой сберечь обещая
Миллионов желаний слова, –
В них, столкнувшись, судьба и мечта,
Искушают в случайном свеченье
Разглядеть и понять провиденье,
И – ничтожным душа занята.
Да, ничтожная, молит душа
О своём, чуть жива, чуть дыша…
* * *
«Топи котят, пока слепые…»
………..Народное
Пока я по-щенячьи тычу нос
В любую подвернувшуюся руку,
Пока я не прошёл ещё науку
Кровавых драк, пока я не всерьёз, –
Топи меня, топи, наставник мой,
Ещё ты можешь голыми руками
Приткнуть меня к любой помойной яме
И покачать печально головой.
Спеши, пока клюю на простоту,
Кидаюсь на фальшивую монету,
Покорно внемлю каждому совету
И ложь твою как откровенье чту.
Пока твой кабинет в моих глазах –
Возвышенной поэзии обитель,
Пока твои стихи, о мой учитель,
Ещё стихи, а не словесный прах, –
Топи меня, пока я не постиг
Судьбу твою – засаду и облаву,
Локтями отвоёванную славу,
Трусливую безликость книг твоих.
Топи, пока не высмотрел в твоей
Судьбе всех жалких знаков крохоборства,
Тяжёлой злобы и противоборства
Всему, что было выше и светлей, –
Топи меня, топи, пока я слеп,
Пока наивен я, смешон и молод,
Пока меня обуревает голод
Тщеславия, пока я так нелеп…
Иначе, под тобою возмужав,
Тебя я утоплю. И буду прав.
* * *
Переберу любимыми словами
Еще одной весны случайный свет,
Что вспыхнул мимолётными цветами,
Что вздрогнул, – и его уж больше нет.
Которого уже не наверстает
Ни этот стих, ни будущие сны,
Ведь не весна навеки исчезает,
А сам навек уходишь из весны.
Уходишь по разбитой в прах дороге
Меж сонных колокольцев сон-травы,
И все леса божественно убоги,
И небу не хватает синевы.
И сердцу слов любимых не хватает
Запечатлеть, как ветрен луг пустой,
Как жаворонок, падая, стихает,
Как одинок осокорь над водой.
Как чёрен грач на этой дымной пашне,
Как холодна лозы речная медь,
Как всё – ненастояще, всё – вчерашне,
Как ничего нельзя запечатлеть, –
Как ничего уже не наверстает
Ни этот стих, ни будущие сны, –
Ведь не весна навеки исчезает,
А сам навек уходишь из весны.
* * *
Песенка о дожде
Я стою, а ты идёшь
По сырой дорожке.
Ты идёшь ко мне сквозь дождь
В белых босоножках.
Ты идёшь, ловя рукой
Капельки беспечно…
И с отчаянной тоской
Я стремлюсь навстречу!
Но в тумане дождевом,
Мне махнув рукою,
Ты растаяла, как сон,
Давнею весною.
Я смотрю, как пляшет дождь
На пустых дорожках…
Никогда ты не придешь
В белых босоножках!
Никогда ты не придешь,
Даже в полдень ясный…
Дождь стучится, бьётся дождь,
Светлый и напрасный.
* * *
Когда-нибудь на склоне этих дней
Приснится мне, плывущая из дали,
Знакомая до каждой складки шали,
Любимая из юности моей.
Я буду вновь без памяти влюблён,
Не потому, что сердце стосковалось,
А оттого, что больше не осталось
И в снах того, чем был бы я прощен.
Чем мог бы оправдать на склоне дней
Единственно оставшуюся милость,
Молить о том, чтоб снова мне приснилась
Любимая из юности моей.
* * *
Жаворонок
Ковыльный холм, волнуясь, серебрится,
И там, над ним, развесив зеркала,
Журчит взахлёб полуденная птица,
Таинственно мерцая в два крыла.
То жаворонок в знойном поднебесье
Не устает собой напоминать,
Что песне нужен свет, чтоб сбыться песней,
А свету – песня, чтобы светом стать.
* * *
Обратный сонет
Не то меня гнетет, что и с тобою
Остался я, как прежде, одинок, –
Не тем я удручен, что в горький срок
Все будет решено само собою,
Не тем, не тем, что собственной рукою
Я этому приблизиться помог.
Боюсь того, что в днях неумолимо,
Когда-нибудь со дна притихших лет
Всплывет все то, чего давно уж нет,
И вновь переоценится незримо.
На многое прольется новый свет,
Полюбится, что было нелюбимо,
Но прошлое – оно необратимо,
Как этот перевернутый сонет.
* * *
Жестокий романс
«Мне снится соперник счастливый…»
………..Н.В. Кукольник
Тускнеет закат сиротливый,
И ночь подступает, звеня…
Не снись мне, соперник счастливый,
Ты будешь несчастней меня,
Когда не во сне утомлённом
Она и тебя в свой черёд
Приёмом таким мне знакомым
Другому, шутя, предпочтет.
И ты мне не снись, дорогая,
Хотя в этой яви без снов
Ещё я грущу, напевая:
– Разлука уносит любовь… –
Да, страсть не грешит постоянством, –
Но всё для того, может быть,
Чтоб снова жестоким романсом
Бессмертную пошлость избыть, –
Чтоб музыкой неторопливой
Заполнить постылую высь…
Не снись мне, соперник счастливый,
И ты, дорогая, не снись…
* * *
В кругу хмельных друзей,
Похожих на врагов,
Забудешь в смраде дней
И дар, и божий зов.
И в гулевой глуши
Под трёп и пустословь
Пропьёшь мечту души,
Продашь свою любовь.
Чтоб на изводе сил
Шепнуть пропитым ртом:
– Я тоже русским был,
Не плачьте о пустом…
* * *
Русская баллада
Пока ты дремал в бесконечном похмелье,
Зима замела твой порог, и опять
За водкой пошел Иванов сквозь метели,
Чтоб в этих метелях навеки пропасть.
Пока ты валялся в дурмане тоскливом,
Апрель встрепенулся, листву теребя,
И Сидоров мрачно поплелся за пивом,
Пред этим до нитки обчистив тебя.
А позже в жестоко запойное лето
Петров заходил, чтоб в угаре хмельном
Жену умыкнуть твою в пьянь, но и это
Тебе показалось, наверное, сном.
И только когда уж листва облетала,
На миг ты очнулся от шума дождей,
Не зная, что это Россия рыдала
Чуть слышно над тем, что мы сделали с ней.
* * *
Вечный октябрь над усталой страной…
Боже, на что свои силы растратили,
Маялись ямбом и каялись дактилем
Перед глухой неминучей бедой.
Вот и опять чресполосая мгла
Рваным трехцветьем взметнулась воочию,
Мерзкая, как пулемётная очередь,
Мёртво стучащая из-за угла.
Так обживай же подполье свое
В русской привычной своей бессловесности,
Пережидая, пока на поверхности
Не отжирует родное жульё…
Окна пылают, и стены горят…
Боже, зачем это, что они, спятили?..
Дактилем, дактилем, дактилем, дактилем
Бьют пулеметы – и музы молчат.
* * *
Апрельский свет, реки струенье,
Необратимый миг, мгновенье,
Дрожащий отблеск невзначай,
Вы промелькнули, – и прощай!
Прощай навек, весны страничка,
Травинка, бабочка, синичка,
Ледок под мокрою стеной,
Прощай, мой день, мой сон живой…
Прощай, скворец на старом клёне,
Сырой овраг, трава на склоне,
Детинец с зубчатой стеной,
Софии купол неземной.
Прощай, река в летящих бликах,
Небесный свод в гусиных кликах,
Бессмертной жизни холодок,
Травинка, бабочка, ледок…
* * *
Псы Актеона
Миф этот, в общем-то, не прост, хоть и наивен с виду…
Отстав от собственных собак, охотник Актеон
В случайном гроте увидал нагую Артемиду,
И за оплошность ею был в оленя превращён.
Ещё не зная, кем он стал по прихоти богини,
Виденьем знойным ослеплён, беспечный Актеон,
Не чуя ног, помчался вдаль по солнечной долине, –
И миф на этом мог бы быть спокойно завершён.
Но миф коварнокропотлив… Устав от напряженья,
От странной тяжести своей, несчастный Актеон
Остановился над ручьём, вгляделся в отраженье,
И – ужаснулся он тому, что вдруг увидел он:
Ветвистый рог, пятнистый бок, огромный глаз в тумане…
И закричал он, но сумел издать лишь хриплый стон.
И даль ответила ему предсмертным криком лани, –
И снова миф на этом мог быть честно завершён…
Но нет… Уже катился вслед, заметно настигая,
Забытой своры звонкий лай и злобный рёв вдогон.
И понял бедный Актеон, кидаясь прочь от стаи,
Что жертва – он, лесной олень, что здесь он обречён.
И понеслась вдоль мирных рощ кровавая погоня,
Собаки выученно шли на срезку и в обгон.
Он знал их всех по именам, он их кормил с ладони, –
И вот – ни крикнуть, ни позвать не в состоянье он.
Здесь миф жестоко заспешил в предчувствии развязки…
Олень споткнулся и тотчас был сворой окружён, –
И, взятый выжлецом под пах и стиснутый под связки,
На землю рухнул Актеон, и не поднялся он…
Над пёстрой тушею платан шумел листвой лениво,
Витал над миртами цикад неистребимый звон,
Собаки слизывали кровь и ждали терпеливо,
Когда хозяин их придет… Но что-то медлил он…
И миф иссяк уже вполне, без вывода, урока, –
И смысл загадочный его остался затемнён…
О чём ты, миф, ведь не о том, что не уйти от рока?
И не о том ведь, что никто не будет пощажён?
Строфа пустеет на ходу и дремлет утомлённо,
Глаза закроешь, и летит, летит кровавый гон…
Стихи мои, слепые псы, собаки Актеона,
Я вас с руки кормил, а вы всё мчитесь мне вдогон.
* * *
Вот и выстудил закат
Вечер зрелости бодрящий,
И отложен в долгий ящик
Спор о том, кто виноват.
Где был вымысел, где смысл,
Что – святое, что – пустое, –
Всё слетело шелухою,
Наступило время Числ…
Только смутная душа
Захлебнётся вдруг в томленье…
Но и в этом наважденье
Жизнь смертельно хороша.
* * *
Иволга
Где-то вдали или в юности где-то,
Там, где живая томится душа,
Иволга тихо окликнула лето,
Май встрепенулся, дождями шурша.
Где это, что это, как не забылось,
Как удалось, затаившись, сберечь
Этих дождей моросящую сырость,
Этой реки хлопотливую речь?
Как удалось не утратить надежду
Вновь и навеки вернуться душой
К дальней тропе, пробредающей между
Явью и снами в пыли золотой? –
К миру, где дождь шелестит, пролетая,
Вереск цветёт, и в тумане речном
В дальней дали, не смолкая, взывая,
Иволга тихо свистит о былом.
* * *
Без надежд на случайность и чью-либо милость,
В терпеливой тоске по планиде земной
Жизнь прошла чередом и вполне поместилась
В то простое, что русской зовётся судьбой.
И уже не беда, что споткнёшься и сгинешь,
Ведь и сгинешь – в родном, и на вечный покой
Отпоёт не чужое, а то, что покинешь, –
А оно до конца было вместе с тобой.
До конца трепетало, горчило и сладко
Наплывало, как ветер, – дыши и дыши, –
И в живом этом чувстве и есть вся разгадка
Пресловутой загадки славянской души.
Потому никогда ни в обузу, ни в жалость
Мне не станет всё то, что вместилось в судьбе, –
И какое бы зло в эту жизнь не вмешалось,
Оно собственным злом захлебнется в себе.
* * *
Ветер взовьётся, и птицы взлетят,
И потемнеет, на миг обессилев,
Воздух, промешанный сотнями крыльев,
Перетекающих в дальний закат…
Я ничего не хочу от тебя,
Жизнь, ты дана мне, и этого хватит, –
Этих взлетающих птиц на закате,
Этого ветра, чтоб жить не скорбя.
Этих отмеренных случаем дней
Хватит, чтоб ими сочесть свою участь,
Лишь бы любимых суметь не измучить
Неугомонною жизнью своей…
Вот и опять поднялись, поднялись
Тёмные тени без снов и пристанищ.
В этих взлетаниях разве не станешь
Сам полутенью, взметнувшейся ввысь?..
Ветреной птицей, сквозя и трубя,
Перечеркнуть бы вечерние тучи!..
Жизнь, золотой мой закат неминучий,
Я ничего не хочу от тебя.
* * *
Снова судьба без мерил и без правил
Бросила душу в распыл и раскол,
С вечной тоскою о том, что оставил,
И недоверьем к тому, что нашёл.
Снова устало, и трудно, и глухо,
Вдруг отбормочется тёмным стихом
Высвобожденье потухшего духа,
Самопрощенье пред завтрашним днём, –
Чтобы опять без мерил и без правил
Править судьбу до конца и всерьёз,
Где никому ничего не оставил
И ничего навсегда не унёс.
* * *
Ты думаешь, мир – безмятежный юнец?
Он – старец, предвидящий скорый конец,
Смотри, как дряхлея, тревожно горит
Дробящийся в звёзды сыпучий зенит,
Как горько дымит раскалённый закат,
Когда в него звёзды из бездны летят,
Как бездна, в беззвучный скрутившись поток,
Тяжёлый гранит разбивает в песок,
И зёрна песка, истончась до пыли,
Волной оседают в кромешной дали,
Где кружит столбом, завихряясь в веках,
Усталого мира беспомощный прах…
Ты думаешь, мир не собрать, не вернуть?
Отнюдь, он таит и обратную суть.
Смотри, как покорно отвергнутый прах
Становится чёрной землёй на полях,
Как жизнь, по сусекам метя и скребя,
Из этого праха слагает себя,
Как жадно по ягоде лепится гроздь,
По нити – рубаха, по щепоти – горсть,
По вздоху – молитва, по взгляду – любовь,
По таинству – вера, по возгласу – молвь,
По радости – свет, – от него, от тебя,
Где то торжествует, что множит себя.
(Из Журнала поэзии
«Плавучий мост» № 1(5)-2015)
У ОЗЕРА
Ни мечты, ни любви, ни покоя,
Вся судьба – этот берег скупой...
Что там шепчет берёза листвою?
Что там озеро плещет волной?
Что там ведомо небу и листьям,
Этой дымке в мерцающем дне?
Сколько тайн и неведомых истин
Заповедано нам в вышине?..
Это озеро скоро замёрзнет,
Берега свои выбелив сплошь.
И до звона промёрзшим берёзам
Здесь опять станет жить невтерпёж...
Может это и будет той тайной
Мне нашёптанной лёгкой листвой
Той, о чём так легко и печально
Плещет озеро светлой волной,
О судьбе, как всевечной юдоли
И о мудрости – знать и терпеть,
Даже в остром предчувствии боли,
Побеждающим холод и смерть...
* * *
Воздух, прозрачен и волен,
Светом осенним повит.
Ворон над скошенным полем
Низко куда-то летит.
Жить бы и жить в этом вещем
Тихом покое земли...
Только вот ворон зловещий
Что-то почуял вдали.
* * *
Сердцу нужно убеганье от сухой тоски земной
К отдаленной детской тайне, позабытой, но родной, –
Где совсем не по погоде длятся лето и весна,
Солнце всходит и заходит, жизнь прекрасна и ясна, –
Где не нужно знать о муке настигающих расплат,
Где родительские руки и любви щадящий сад, –
Где, легко дыша во мраке, вечно молятся в тиши
Птицы, звезды и собаки о продлении души...
Не мудрей, не спи, не старься, не устань хранить его
Это царство-благодарство возвращенья своего.
Различи в напоминаньях его оклик, его весть, –
Если есть тоска по тайне, значит, тайна тоже есть, –
Тайна дальнего порога, где томится золотой
Неопознанного Бога понимающий покой.
* * *
Я отца помяну золотистым портвейном,
Ах, отец, мой отец как ты в нас наследил, –
Этой вечной тоской, наказаньем семейным,
Да стаканом хмельным, чтоб наотмашь пьянил...
Пью и знаю, что смерть за спиной притаилась,
Этот белый февраль нашептал мне её, –
Бесшабашной душе, что и Богу молилась
И точила на жизнь, скрежеща, лезвиё...
Ах, отец, мой отец, – в твой Катав на могилку
Мне уже не успеть, – вот, сгораю дотла,
В одиночестве злом, тыча мёртвую вилку
В одинокую кильку, что рыбой была.
Рыбой был и Христос, – убиваю, глотая,
Все обиды, всю жизнь, что задаром дана
Мне тобой, мой отец, чтоб я знал, умирая
Твой бесценный завет: пей, но только до дна...
Как февраль леденит... Ах, дожить до грачей бы,
Чтобы с братом вдвоём посидеть до утра
За портвейном, за трёпом о жизни плачевной, –
Где бы жить – хоть и так, да прощаться пора...
* * *
Евгений Васильевич Курдаков
родился 27 марта 1940 в Оренбурге в семье военных врачей.
С 1956 по 1968 год жил в Бузулуке, с которым связано начало творческой деятельности (первая публикация в 1961 году). Был одним из организаторов молодежной поэтической группы — БОМП (Бузулукское объединение молодых поэтов). Первые стихи были опубликованы в местной печати. В Бузулуке работал на заводе тяжёлого машиностроения фрезеровщиком.
Окончил Высшие литературные курсы при Литературном институте им. А. М. Горького по специальности «Критика и литературоведение». Жил и работал в Усть-Каменогорске и Москве а также других городах, последние годы жизни провёл в Великом Новгороде. Работал реставратором, специалистом по народным промыслам, художником-модельером, старшим научным сотрудником этнографического музея, флористом-декоратором, литературным консультантом Союза писателей, заведующим отделом литературного журнала, руководителем поэтической студии, последнее место работы — заведующий художественными мастерскими кафедры ПТиР факультета ФИТ Новгородского государственного университета имени Ярослава Мудрого. Член Союза писателей России. Автор шестнадцати книг стихов и прозы, изданных в России и за рубежом
Автор более двухсот публикаций в литературно-художественных журналах страны. Печатался в столичных журналах, оренбургских газетах, в альманахе «Гостиный Двор» (1997, № 5; 1999, № 7; 2004, № 15; 2005, № 16), «Башня» (2004), «ОК» (2004, № 4), в сборниках «Вечный берег», «Они прилетят!», «Помнит мир спасенный», «Российские истоки», антологии «Была страна, была война, была любовь» (М., 2004). Полнее с поэзией Е.В. Курдакова можно познакомиться в "Избранном". Переводчик с тюркского. Исследователь творчества Г. Р. Державина, А. С. Пушкина, Ф. И. Тютчева, И. А. Бунина, С. А. Есенина, Низами, Абая. Действительный член-корреспондент Петровской академии наук и искусств. Лауреат премий журнала «Огонёк» за 1987 г., «Наш современник» за 1988 г. и за 1994 г., «Молодая гвардия» за 1997 г., Всероссийской Пушкинской премии «Капитанская дочка» за 1998 г., Всероссийской Пушкинской юбилейной премии 1999 г.
Умер в Великом Новгороде 28 декабря 2002 г., похоронен 30 декабря в городе Старая Русса.
В год литературы в Старой Руссе открылся музей-библиотека Е.В.Курдакова.
В 2015 году Евгению Васильевичу Курдакову исполнилось бы 75 лет.
* * *
Вдоль осени, её страды печальной
Пройтись, вдохнув её тревожный прах...
Что не забыть? Что рифмою случайной
Для памяти скрепить в своих стихах?
Чету капустниц на осенней тризне,
Цветов и трав? Дымка горчащий чад?
Оливково-прозрачных лягушат,
Из-под ноги взлетающих как брызги?..
А может, сразу всё: предснежный ветер,
Бесптичье одиноких рощ вдали,
Глухую грусть своей родной земли,
Единственность её на белом свете?..
Где надо всем — подобием креста
Тень Господа — сияюще проста.
* * *
Осенний день сгорел, в реке растаяв,
И к ночи, закружив крыло в крыло,
Устало гомоня, воронья стая
На старый парк упала тяжело.
Всё не стихал, рождающий тревогу
Железный грай, пугая тополя,
И мнилось, будто жаловалась Богу
Не стая, а усталая земля.
...И мне подать бы голос свой охрипший,
И что-то прокричать пустынной мгле,
Когда бы знать, что не устал Всевышний
Внимать своей измученной земле...
* * *
Стихает жизнь, и не хватает света,
Но, чуя за спиной глухую тьму,
Я жив ещё, хотя, пожалуй, это
Уже не интересно никому.
Но есть успокоенье в пониманье
Последних откровений бытия,
Где всё ещё душа внимает тайне,
Которая зовётся - жизнь моя, -
Где незабвенно каждое мгновенье,
И, Божий этот дар благодаря,
Превозмогаешь бег и нетерпенье
Листающего дни календаря, -
Июнь, июль… торопятся недели,
Вот в старом в парке липы зацвели, -
А вот уже и липы отгорели
На промелькнувшем празднике земли.
Взлетает, обновившись, птичье племя, -
И птицей бьётся в летнее окно
То самое стремительное время, -
Банально, но иного не дано...
А если сердце чем-то и томится,
То только тем, - как тих, как невесом,
Всё убывая, снится, снится, снится
Минувшей жизни несказанный сон.
* * *
«Я усну под зелёным кустом...»
(Из раннего)
По лугам, по сентябрьским куртинам,
Убежать бы за стаей щеглов
В дальний край, где для блудного сына
Может есть ещё крыша, и кров...
Да и, в общем-то, крыши не надо, –
Сам тот край – и приют мой и дом,
И последняя в жизни награда –
Прикорнуть под зелёным кустом...
Но щеглы, отзвенев, улетели,
И цветы на лугах отцвели,
Только мёртвые иммортели
Лиловато мерцают вдали...
Только мёртвые иммортели,
Что бессмертниками зовут,
Лиловато-смертельной метелью
Оплели мой последний приют.
* * *
Время глухо стекает в песок,
Шумной жизни иссякло круженье, –
Только там, вдалеке, в отдаленье
Ещё слышен родной голосок.
Голосок, голосок, голосок,
Не зовёт, не корит, не взыскует,
Всё о чём-то прошедшем тоскует,
Как и я, до конца одинок.
Лишь один в нём укор и упрёк,
За мученье без сна и прощенья,
За смертельное это томленье, –
Голосок, голосок, голосок...
Время сбилось в усталый поток,
Всё вокруг пустота и смятенье,
Продержись ещё только мгновенье,
Голосок,
голосок,
голосок...
* * *
Апрельский свет, реки струенье,
Необратимый миг, мгновенье,
Дрожащий отблеск невзначай,
Вы промелькнули, – и прощай!
Прощай навек, весны страничка,
Травинка, бабочка, синичка,
Ледок под мокрою стеной,
Прощай, мой день, мой сон живой...
Прощай, скворец на старом клёне,
Сырой овраг, трава на склоне,
Детинец с зубчатой стеной,
Софии купол неземной.
Прощай, река в летящих бликах,
Небесный свод в гусиных кликах,
Бессмертной жизни холодок,
Травинка, бабочка, ледок...
* * *
... А когда вдруг станет одиноко
От бессмертной пошлости людской,
К церкви Иоанна-на-Опоках
Я иду с обиженной душой.
Там в глубокой нише на апсиде
Фреска есть, с которой Иоанн
Смотрит строго, словно бы предвидя
Этой жизни скудность и обман.
Нет, ни тишины, ни утишенья
Он не обещает впереди.
Дышит силой духа и терпенья
Строгий лик и твёрдый взгляд – иди! –
Что ж, – вздохну, – и этого не мало,
Он – Предтеча, знает что к чему, –
Обопрусь на посох свой устало
И судьбу безропотно приму, –
Все твои обиды, мой Скифополь,
Это прозябанье без гроша,
Где Опоки – это не Акрополь,
Но зато жива ещё душа...
* * *
ПРЕОБРАЖЕНЬЕ
Преображаясь, сдвигаясь, меняясь,
Утренний свет возникает во мгле...
Дни золотые неведомых таинств,
Что ж так бессветно у нас на земле?
Что же не впрок ни вчера, ни сегодня
Правда небес, что скупа, но проста:
Свято – лишь Преображенье Господне,
Преображенья людские – тщета.
Тщетны смятенья, взрыванья, попранья
Вечных устоев, священных основ, –
Преображение – это слиянье,
Перетеканье под Божий Покров...
Солнечным золотом свод опоясан,
И вызревает, румянясь зарёй,
Светознаменное яблоко Спаса –
Плод занебесный над грешной землёй.
* * *
Без надежд на случайность и чью-либо милость,
В терпеливой тоске по планиде земной
Жизнь прошла чередом и вполне поместилась
В то простое, что русской зовется судьбой.
И уже не беда, что споткнешься и сгинешь,
Ведь и сгинешь – в родном, и на вечный покой
Отпоет не чужое, а то, что покинешь, –
А оно до конца было вместе с тобой.
До конца трепетало, горчило и сладко
Наплывало, как ветер, – дыши и дыши, –
И в живом этом чувстве и есть вся разгадка
Пресловутой загадки славянской души.
Потому никогда, ни в обузу, ни в жалость
Мне не станет судьба и отчизна в судьбе, –
И какое бы зло в нашу жизнь не вмешалось,
Оно собственным злом захлебнется в себе.
* * *
Вечный октябрь над усталой страной...
Боже, на что свои силы растратили,
Маялись ямбом и каялись дактилем
Перед глухой неминучей бедой.
Вот и опять чресполосая мгла
Рваным трехцветьем взметнулась воочию,
Мерзкая, как пулеметная очередь,
Мёртво стучащая из-за угла.
Так обживай же подполье свое
В русской привычной своей бессловесности,
Пережидая, пока на поверхности
Не отжирует родное жульё...
Окна пылают и стены горят...
Боже, зачем это, что они, спятили?..
Дактилем, дактилем, дактилем, дактилем
Бьют пулеметы – и музы молчат.
* * *
Есть та правда, что тягостней лжи,
Та, что душу ввергает в смятенье,
И безмолвно стоишь у межи
Чьей-то глупости и самомненья.
И молчишь, состраданьем томим,
Перед бездарью или пороком,
Чтобы словом нелегким своим
Не умножить бы зло ненароком, –
Чтоб в непрошенной правде скупой
И свое не узреть пораженье...
Сокол птицу не бьет над водой,
Чтоб не видеть свое отраженье.
* * *
В кругу хмельных друзей,
Похожих на врагов,
Забудешь в смраде дней
И дар, и Божий зов.
И в гулевой глуши
Под трёп и пустословь
Пропьёшь мечту души,
Продашь свою любовь.
Чтоб на изводе сил
Шепнуть пропитым ртом:
– Я тоже русским был,
Не плачьте о пустом...
* * *
Ветер взовьётся, и птицы взлетят,
И потемнеет, на миг обессилев,
Воздух, промешанный сотнями крыльев,
Перетекающих в дальний закат...
Я ничего не хочу от тебя,
Жизнь, ты дана мне, и этого хватит, –
Этих взлетающих птиц на закате,
Этого ветра, чтоб жить не скорбя.
Этих отмеренных случаем дней
Хватит, чтоб ими сочесть свою участь,
Лишь бы любимых суметь не измучить
Неугомонною жизнью своей...
Вот и опять поднялись, поднялись
Тёмные тени без снов и пристанищ.
В этих взлетаниях разве не станешь
Сам полутенью, взметнувшейся ввысь?..
Ветреной птицей, сквозя и трубя,
Перечеркнуть бы вечерние тучи!..
Жизнь, золотой мой закат неминучий,
Я ничего не хочу от тебя.
* * *
Снова судьба без мерил и без правил
Бросила душу в распыл и раскол,
С вечной тоскою о том, что оставил,
И недоверьем к тому, что нашел.
Снова устало, и трудно, и глухо,
Вдруг отбормочется тёмным стихом
Высвобожденье потухшего духа,
Самопрощенье пред завтрашним днём, –
Чтобы опять без мерил и без правил
Править судьбу до конца и всерьёз,
Где никому ничего не оставил
И ничего навсегда не унёс.
* * *
Надоело мучаться,
Бередить беду, –
С тросточкой-попутчицей
В лес уйду,
По тропе-тропиночке
Меж рябин-осин,
Обивать тростиночкой
Нити паутин.
Обивать, постукивать,
Сердце веселя,
Бабочек распугивать,
Гнать шмеля.
Гнать раздумья зябкие
О прожитых днях.
Чечевицы-зяблики
Подсвистят в кустах.
Солнышко-подсолнушко,
Травы-деревца, –
Выпито до донышка,
До конца...
Нитка-золотиночка,
Звон шмеля,
Тропочка, тростиночка,
Жизнь моя.
* * *
Ещё прощанья не забыть, ещё, томясь, сжимаясь,
Витает холодом в груди его глухая тень,
А за окном уже горит черешневая завязь,
И душно пахнет на столе увядшая сирень.
И чем подробнее судьбу подвёрстывает память,
Тем очевидней, что её не отверстаешь вспять,
Что эти новые цветы – чтобы сильнее ранить,
Что эта новая весна – чтоб до души достать.
И запоздало вдруг поймёшь с щемящею тоскою
Незамещаемость всего, что сделалось судьбой,
Когда ничтожной новизной оплачено былое, –
Сиренью этой чуть живой, черешневой листвой.
* * *
Всё было бы так, как мечтала душа,
Когда бы над грешной, над ней, не стояли
Скрижали отмеренной бытом морали,
Осеннюю душу душа и суша.
И ты, безнадежная радость моя,
Вдруг ставшая сразу и мукой, и тайной,
Была б навсегда, до конца не случайной,
Когда б не глухая тоска бытия, –
Где медленной пыткой и жизнью вразнос
Я был обессилен и выжат настолько,
Что даже тебе, терпеливой и стойкой,
Едва полдуши уцелевшей донёс.
И некуда деться, и смутны пути,
Запутанно стихшие в дебрях бескрылых.
Я руки целую твои и не в силах
Сказать на прощанье – прощай и прости.
Я слышал – под утро грачи прилетели,
Их крик, пробиваясь сквозь взломанный сон,
Метался в глухой предрассветной метели
И снова стихал, словно сном унесён.
А утром всё то, что могло бы присниться,
Возникло кружащейся рябью в окне,
Где медленно плавали тёмные птицы
В метели, снегу, в наступающем дне.
Дрожал, воспаряя, и скорбно, и странно
Обиженный грай над застывшей землей...
Зачем же так рано, так рано, так рано
В тоску нашу, стужу, в наш март неживой?
И душу томило, и стаи кричали,
Как будто всё это заставши врасплох,
Пытались наш холод и наши печали
Почувствовать грудью на вскрик и на вздох.
Рассвет розовел и дымился морозно
Поверх этих стай и метелей поверх...
Зачем же так поздно, так поздно, так поздно
Душа прозревает и плачет о всех?
* * *
"Ночью слышно: ветер стонет,
Это – надо мной!.."
Анатолий Передреев
Приснилось мне, что смертною метелью
Я занесён в затерянном краю,
И звуки ветра хриплою свирелью
Мне тихо напевают жизнь мою.
Земную жизнь, прожитую по-русски,
С отчаяньем и верой позади, –
Чтоб здесь, в конце, под этим настом хрустким
Проститься с ней, смиряя стон в груди.
Но нет упрёка в этом слабом стоне
В нем лишь печаль о том, что у конца
Горючий снег уже ничьи ладони
Мне не смахнут с холодного лица.
Что уж никто прощальными губами
Не тронет губ моих, любя, дыша, –
И улетит в метельный этот пламень
Навеки не прощенная душа...
Приснилось мне, а может, не приснилось,
А может, этот снег, что бьёт в окно
Навеял эту боль и сиротливость,
Что вечно нам в себе нести дано, –
До запоздало горького признанья,
Которое возникнет вдруг, разя,
Что можно жизнь прожить без состраданья,
А умереть без этого нельзя.
И потому растерянно и слабо
Я все прошу кого-то без конца:
Хотя б во сне, во сне, во сне хотя бы
Смахни мне на прощанье снег с лица.
* * *
Снег над тополем и вязом
Сыплет грустно и давно.
Сизый голубь алым глазом
Заглянул в моё окно.
Что ты там увидел, голубь,
В вековом моём окне,
Золотого света прорубь
Или ту же мглу на дне?
Я и сам душой уставшей
Всё никак не разберу,
Что там, вечер ли вчерашний,
Или сумрак поутру?
Кружит тусклое, слепое,
Заметает белый свет,
И пророчит в непокое,
Что ни мглы, ни света нет.
* * *
Опять, как трава, прорастают слова, –
А больше ведь нечем, а больше и нечем
Поведать о том, что и вечер не вечен,
И вечная мудрость кругом не права.
О том, что живешь, прозревая едва,
С порога не узнан, не понят, не встречен,
Привычным и добрым отнюдь не отмечен,
И все-таки полон любви и родства.
О том, что и эта судьба не нова,
Что мир все равно незапятнанно млечен,
Что, может, и тем он и жив, и беспечен,
Что в нем, как трава, прорастают слова.
* * *
Вначале казалось – словечки, забава,
Где слава – направо, налево – успех,
А жизнь из-под слова сочится кроваво,
И надо б не так, да увиливать грех.
И поздно уже поступаться призваньем,
Пусть даже случайным, нечаянным пусть,
Когда оно стало планидой, дыханьем,
Затверженной страстью, тоской наизусть, –
Когда, просыпаясь, уж слышишь, как рядом
Не утро вздыхает, не женщина спит,
А жизнь бесконечно прощальным обрядом
Тебя поднимает, торопит, томит, –
Когда уж себе и другим не понятен,
Юрод ли, чудак ли, – влачишь чуть живой
Свою оболочку под сенью распятий
Предтеч своих дальних, распятых толпой, –
Тогда вдруг поймешь, что и это изгойство
С глухой отчужденностью этих и тех, –
Всё той же толпы первородное свойство,
И время принять на себя её грех, –
Что, в общем, не важно, не важно, не важно,
Что жизнь низвелась утомленно в юдоль, –
Чтоб в полусвободе её непродажной
Свободно принять эти муки и боль, –
И только порою, себя озадачив,
Спугнёшь, вдруг, в немыслимо дальней дали
Тоску по успеху, печаль по удаче,
Что, словно затменье, пришли и ушли.
* * *
Сердцу нужно убеганье от сухой тоски земной
К отдаленной детской тайне, позабытой, но родной, –
Где совсем не по погоде длятся лето и весна,
Солнце всходит и заходит, жизнь прекрасна и ясна, –
Где не нужно знать о муке настигающих расплат,
Где родительские руки и любви щадящий сад, –
Где, легко дыша во мраке, вечно молятся в тиши
Птицы, звезды и собаки о продлении души...
Не мудрей, не спи, не старься, не устань хранить его
Это царство-благодарство возвращенья своего.
Различи в напоминаньях его оклик, его весть, –
Если есть тоска по тайне, значит, тайна тоже есть, –
Тайна дальнего порога, где томится золотой
Неопознанного Бога понимающий покой.
* * *
"Тайна дальнего порога..."
Евгений Васильевич Курдаков родился 27 марта 1940 года в Оренбурге. Его путь к Слову был чрезвычайно прихотливым: писать стихи он начал еще в юношеские годы, но затем потребовались многие годы, прежде чем поэтическое слово действительно стало основной формой его творческого существования.
Е. В. Курдаков автор тринадцати книг стихов и прозы, изданных в стране и за рубежом, в т. ч. популярного исследования "Лес и мастерская", а также сенсационного перевода знаменитой "Влесовой книги". Соавтор и участник множества коллективных сборников и альманахов (стихи, проза, литературоведение), автор более двухсот публикаций практически во всех литературно-художественных журналах страны. Лауреат литературных премий журналов "Огонёк" за 1987 г., "Наш современник" за 1988 г и за 1994 г., "Молодая гвардия" за 1997 г. Переводчик с тюркского, исследователь творчества А.С. Пушкина, Ф.И. Тютчева, И.А. Бунина, С. А. Есенина, Низами, Абая. Лауреат Всероссийской Пушкинской юбилейной премии 1999 года.
Евгений Курдаков, не обладая литературной школой в привычном смысле слова, — в решающей степени создавал себя сам. Будучи удивительно и разносторонне одаренным человеком, он вначале как бы готовил своими золотымихсчитал началом своей собственно поэтической судьбы, была работа на «Востокмашзаводе», где ему было присвоено звание «Лучший фрезеровщик Восточного Казахстана». Затем, уйдя в рабочие-надомники Усть-Каменогорского опытного завода «Оютас», производившего сувениры, он, благодаря все тому же мощному природному творческому началу, нашел себя во флористике.
Флористикой принято называть, по словам С. Черных, «ремесло превращения отходов леса в изделия для украшения быта», Е. Курдаков, в свою очередь, называл ее «не профессией, а состоянием души». Этому художественному промыслу было отдано десять лет, и здесь Е. Курдаков добился признания: при Восточно-Казахстанском областном этнографическом музее были создана экспозиция корневой скульптуры «Сад корней», где представлено свыше ста работ Курдакова. Он участник флористических выставок в Усть-Каменогорске, Алма-Ате, Москве, где был удостоен звания дипломанта Всесоюзного фестиваля народного творчества 1977 года.
Талантливый флорист, он и себя создавал по законам флористики: из кипон и бесформенных корневищ памяти под резцом вдохновения рождалось новое природное качество корней-слов. Через это пересотворение он постигал и пересоздавал себя.
Русский поэт Е. Курдаков считается лучшим переводчиком стихов гениального казахского поэта Абая. "Любой увлеченный переводчик знает, что вхождение в мир другого поэта поглощает, а мир Абая - он поглощает абсолютно. Абай был огромным этапом в моей творческой и личной жизни, - рассказывает он в фильме "Триединство собственной души". Это глубинное, взаимное сотворчество! Это трудно понять непосвященному. Только поэт знает ту суггестивную волну, очень тонкую, когда две судьбы сливаются в единую. Абай мне как бы подсказал, как нужно переводить его самого. Я его познал как великого, гениального учителя перевода. Когда мне предложили обратные переводы, я вдруг все понял. И мне стало не страшно его переводить. Он мне путь подсказал... И я перевел трехтомник Абая..."
Е. Курдаков сознательно и последовательно преодолевал в своем творчестве все эмпирическое, случайное, так или иначе затемняющее высокий первородный смысл художественного слова. Душа поэзии — лирика и высокий, всепроникающий разум — философия — сливаются в его стихах воедино и рождают органический сплав, который и есть истинная поэзия, иначе говоря, жизнь человека в ее высшей ипостаси — Духовности. В стихотворении «Ваши птицы» это сопряжение окаймляется почти будничным, приземленным началом («Мир заботами потушен. Отвернуться и забыть...») и поднебесно-высоким финалом («Загляните в ваши души, Не пора ли птиц кормить»).
Евгений Курдаков возрождает традиционно-высокое, Пушкинское представление о назначении поэта. В его стихах явственны четкие контуры русской классики — ясные, чистые, завершенные — будто и не было целого века, отринувшего тысячелетний опыт. И все это органично и самодостаточно. Тютчев, Фет, Блок, и, конечно, Пушкин угадываются в тончайшем поэтическом преломлении совершенно самобытного художественного мира Евгения Курдакова. Безусловно современное звучание стихов и в то же время — традиция, опора на заветы «золотого века» русской литературы. Он сам себя привязывает к русской классике: часты эпиграфы, которые, как маяки или путевые знаки, не дают сбиться с пути читателю и самому автору в сложном постижении мира и места нашей эпохи в прихотливом сюжете истории.
Свобода поэтического почерка и поэтической речи внешне почти абсолютны:
В нас красной, подкрашенной солнцем водой
Бунтует архейского моря прибой, —
Бунтует, чтоб далее и в створе окна
Была нам не бездна, но вечность видна.
Мир неделим, спаян. Даже лексически несложные, на первый взгляд, стихи «Морозные узоры» несут в себе тончайшие звуковые отражения: слово «мороз», как в зеркале, рождает слово «узор» и незаметно возникает звуковая вязь, которая создает почти музыкальную аранжировку. В таких деталях и материализован природный дар абсолютного поэтического слуха, способного услышать чистую музыку неуловимого обыденностью голоса Природы.
От простого для его поэтического мира образа: «трамваи кричат» как «железные звери промозглых окраин», — поэт свободно переходит к тончайшей медитации блоковского «серебряного века».
Но и этим, уже привычным для русской классики художественным контрастом, извечным противостоянием человека и природы, масштаб поэтического мира (или, пользуясь излюбленным его словом, — метамира) Курдакова не исчерпывается.
Поэт становится поэтом только тогда, когда он создает свой метамир. Не придуманный, не вторичный, не от книг... Я очень поздно начал догадываться, что свой метамир лепил бессознательно, избегал нарочито книжных тем... И постепенно создал его. Метамир — это созданный мир художника, адекватный его жизни и взгляду на мир, в который помещается читатель. Когда читатель погружается в твой метамир и находит в нем что-то родное для себя, он становится твоим читателем. На самом деле — это больше, чем читатель. На самом деле ты отдаешь ему не только свои стихи, ты отдаешь ему свой мир, прожитый, прочувствованный. Твоя жизнь уже растворена в собственном метамире. Начинаешь служить ему».
Трагическое восприятие сущего («Ты думаешь мир — безмятежный юнец? Он — старец, предвидящий скорый конец...») как будто созвучно нравственно-философской безысходности позднего Некрасова («Дни идут... все также воздух душен. Дряхлый мир — на роковом пути...»). Но сложная, двусоставная структура стихотворения и здесь символизирует вечный сюжет христианского Воскресения, когда даже прах есть только начало новой жизни:
Ты думаешь мир не собрать,
не вернуть?
Отнюдь, он таит и обратную суть.
Смотри, как покорно отвергнутый
прах
Становится черной землей на полях.
Как жизнь, по сусекам метя и скребя,
Из этого праха слагает себя...
Мотив преодоления здесь предельно усложнен, это не преодоление смерти, а примирение и даже приятие жизни, всей Жизни — вместе со смертью. Этот мотив с «пушкинским покоем» будет повторен в собственно литературной интерпретации и в излюбленных, тоже пушкинских, красках золотой осени:
Лист пятипалый, кленовый, резной.
Солнечный лист из осенней тетради,
Сорванный мною не похоти ради,
Ради прощанья с порой золотой.
... Где навсегда нам осталось с тобой
В вечном распыле, распаде, разладе,
Может, лишь этим стихом из тетради
Тихо продлиться в юдоли земной.
Другие статьи в литературном дневнике:
- 15.02.2024. Поэт Евгений Курдаков
