Юрий Казарин
*
*
*
Три холода взошли на Рождество,
и дерево готовится – незримо –
в печи своё оставить вещество,
вникая в вещество огня и дыма.
Прозрачны руки, розовы насквозь,
когда ты гладишь шар большого жара –
ознобом, чтобы сердце не зашлось
в зиянии мучительного дара.
И овцы снега тянутся к дымку
и пролетают сквозь заборы,
и прижимаются к зрачку,
иные чувствуя просторы.
*
*
*
Мы с деревом дорогу перейдём
и двинемся вдоль ельника вдвоём
в мерцающую гору –
за пазуху и небу, и простору,
пока уста смыкает окоём.
Где речь теснит – и нечего бояться:
просторна смерть, закуривает бог,
два выдоха, полвыдоха и вдох –
и звёзды в лёгких серебрятся,
и дерево почёсывает мох,
чтоб до смолы немыслимой добраться.
*
*
*
К.
Тарелочка ягодной юшкой умыта,
где губы клубники и с кровью следы.
На тысячу ласточек сердце разбито,
как зеркало в доме, как небо беды,
когда вырывается с мясом звезды
в отпрянувший ветер оконная рама –
в глубокие и золотые сады,
где ловят в подолы господни плоды
и бабка, и мама…
*
*
*
С холодной стороны холма
себе в глаза глядит зима
и стережёт звезду над бездной,
и сводит путника с ума,
как снегопад, пустой и тесный,
как некрещёный мир окрестный –
сума, тюрьма и кутерьма…
Но тело – кровь и боль, и тьма,
всё остальное – свет отвесный.
*
*
*
Чайник шуршит на чугунной плите,
светится шум в темноте.
Прямо в глаза, как в два горла, течёт
сумрачный нечет и чёт.
Словно кулак, разжимается печь –
видно огромную красную речь:
можно окно почесать и залечь,
небом зевнув, как подкова,
и, засыпая, в гортани запечь
слёзы в последнее слово.
*
*
*
Исчезновенье – родина моя,
где ширится высокая чужбина,
где вещество плотнее бытия
и нежно обнимает пальцы глина.
И горло пустоты иных глубин
потянется из свежего кувшина,
и восстаёт оглаженный кувшин,
когда вот-вот вином пропахнет глина
и отпотеет только половина,
и под ладонью холода лавина
теплом вина дойдёт до белых глин –
и покачнётся звёздная вершина.
*
*
*
Хрустит звезда – и ёлка высока,
и бездна движется в себя по вертикали
начальным тяготением печали,
конечным ускореньем языка.
Нежнее наждака шипение ангины –
шершавая малиновая плоть,
и дерево из обожжённой глины
застольным чоканьем не расколоть.
Ты слушаешь толчки незримой крови –
в деревне окна, свечи, образа.
И ёлочка несёт живые брови
туда, где начинаются глаза.
*
*
*
Лёгкое небо легче
неба в твоей гортани:
гуси врастают в плечи,
в горло и в гоготанье,
тянутся в снегопаде –
и по стеклу иголка
выпишет бога ради
пень, человека, волка.
Песня и песнь на крыше
лягут, чтоб не кололось –
сердце да бабий волос…
Бритвой мороза – выше –
правится чистый голос.
*
*
*
Поющие отрываются от земли
и улетают, влекомые ветром,
вцепившимся в светоносные ленты
живых голосов, – улетают туда,
где всё – пустота и нет ничего,
кроме бога и тьмы. Звезда
выглядывает из себя, расточая своё вещество
как эхо воды, не чуя конца своего,
за которым – вода, только вода,
живая вода…
*
*
*
В такие времена тебе не повториться –
так выйди из себя – и уходи
туда, где всё, что пряталось в груди,
теперь растёт как дерево и птица,
и дальше, чем у моря впереди,
умеет в речи отразиться.
И на лице не высохнет водица,
и в пригоршню лицо возьмёт вода,
чтоб из себя выглядывать сюда.
Другие статьи в литературном дневнике:
