***
В болоте дряблом свежих орхидей
я гибельно тону как в фолиантах.
Соблазн Amandi Ars,* её затей,
любовных зелий от Сальери, их страстей
"Матфея от",** закручен в амаранты
цветок из бархатистой плоти. Ах,
как Гёте закрутил мой локон вновь,
своею Фаустой назвав, а как иначе?
Со мной крутил "последнюю Любовь",
и был мой старец словно вешний мачо!
Война миров! А женщине — Земля.
И с колыбели смертный грех кому-то.
Вторая половинка корабля
свергает всё, в чём таинство Бермуда.
И колыбельно, словно смертный шаг
по травам росным, где нет качки Тверди,
ты был мой друг, как-будто. Ныне враг.
Я не хочу твоих приездов, верьте!
И губы не сближаются во мгле.
И ты не Фауст. Далеко до неба.
Но жаришь мясо снова на угле,
и кормишь им потом почти без хлеба.
Над Хлебниковым тучи распластать,
увидеть голову собаки иль дракона.
И черпать вдохновение, предстать
пред Гёте как гора у небосклона.
Вы не были Фаустой, заревом Тверди,
под ропот кровавый толп многоголосых.
Хрусталь настоящий у люстр моих, верьте!
Но шагом пожаров он выжег колосья
Колосса! Зажжённой Европой обочин,
как Рига примазавшись к телу Фемиды,
земною долиной в чреде многоточий
сидим мы как гости в столице с обидой.
Обрыдло, что в страшном наряде припёрлось,
и мрачные игры заставило видеть.
А звук громыхающий вырвав из горла,
на ядерной нитке резвится для вида.
И гон ожерелий, браслетов злачёных
под дарственной надписью гнёт фолианты.
И ты как заядлый от смеха чертёнок,
крадёшься вором, подвизаясь как бантом
к правительству лис. Что ни ржа, то рыжее
любых из кометных хвостов, Водолеем
разбрызганных по небу с целью прогресса.
Но глуп человек. Он желает регресса!
Пришло, вот и утро! Зелёные травы.
Опять пью холодный свой кофе, писала...
И камни уральские в сребро-оправе,
чернее Числа, что сквозить перестало.
Поигрывать мрачно под блеск украшений,
и в злато славян упираясь как в бездну,
тропу проложить к безотчётной вершине,
равнинно и бренно устав от лишений.
Где молодо-зелено, с тайною мысли,
из чёрных мадьярских усов из банальных,
в "Квадраты" Малевича сдержанной Вислой
течёшь как в прореху рисунков наскальных.
Во мне иероглифов пропуск как в отпуск,
до пят затопляющих верхние окна.
Я вылеплю толпы из мягкого воска
от бренных молитв, затопляемых толпы.
На Альпы заката, обещанных ранее,
робко-наивно поверив как в чудо,
вплету облаков вернисажи, заманивая,
картин дорогих, обречённых иудно.
Нахохлились птицы морские как реки
под взбухшими льдами под вешним пригревом.
И смежно открылись у Вия как веки
глазами слепыми слепые напевы.
Они атональны, как войны, парады
и шествия с факелом рук одурманенных
чем-то иль кем-то. И армии рады,
что реки обратно стремятся направленно.
И всё в ожидании замерло. Утренним
поездом полюсы стиснуты в рельс параллельное.
Седоволоса вода перламутровая,
воздух срезает волна огнестрельная
И когда
на арену
воины
вышли
парадными парами,
в версты шарахнув театром удвоенный
грохот и гром миллиардных армий, —
шар земной
полюсы стиснул
и в ожидании замер.
Седоволосые океаны
вышли из берегов,
впились в арену мутными глазами.
Пылающими сходнями
спустилось солнце —
суровый
вечный арбитр.
Выгорая от любопытства,
звезд глаза повылезли из орбит.
А секунда медлит и медлит.
Лень ей.
К началу кровавых игр,
напряженный, как совокупление,
не дыша, остановился миг.
Вдруг —
секунда вдребезги.
Рухнула арена дыму в дыру.
В небе — ни зги.
Секунды быстрились и быстрились —
взрывали,
ревели,
рвали.
Пеной выстрел на выстреле
огнел в кровавом вале.
Вперед!
Фото
Вздрогнула от крика грудь дивизий.
Вперед!
Пена у рта.
Разящий Георгий у знамен в девизе,
барабаны:
Фото
Бутафор!
Катафалк готовь!
Вдов в толпу!
Мало вдов еще в ней.
И взвился
в небо
фейерверк фактов,
один другого чудовищней.
Выпучив глаза,
маяк
из-за гор
через океаны плакал;
а в океанах
эскадры корчились,
насаженные мине на; кол.
Дантова ада кошмаром намаранней,
громоголосие меди грохотом изоржав,
дрожа за Париж,
последним
на Марне
ядром отбивается Жоффр.
С юга
Константинополь,
оскалив мечети,
выблевывал
вырезанных
в Босфор.
Волны!
Мечите их,
впившихся зубами в огрызки просфор.
Лес.
Ни голоса.
Даже нарочен
в своей тишине.
Смешались их и наши.
И только
проходят
во;роны да ночи,
в чернь облачась, чредой монашьей.
И снова,
грудь обнажая зарядам,
плывя по вёснам,
пробиваясь в зиме,
армия за армией,
ряд за рядом
заливают мили земель.
Разгорается.
Новых из дубров волок.
Огня пентаграмма в пороге луга.
Молниями колючих проволок
сожраны сожженные в уголь.
Батареи добела раскалили жару.
Прыгают по трупам городов и сёл.
Медными мордами жрут
всё.
Огневержец!
Где не найдешь, карая?!
Впутаюсь ракете,
в небо вбегу —
с неба,
красная,
рдея у края,
кровь Пегу.
И тверди,
и воды,
и воздух взрыт.
Куда направлю опромети шаг?
Уже обезумевшая,
уже навзрыд,
вырываясь, молит душа:
«Война!
Довольно!
Уйми ты их!
Уже на земле голо;».
Метнулись гонимые разбегом убитые,
и еще
минуту
бегут без голов.
А над всем этим
дьявол
зарево зевот дымит.
Это в созвездии железнодорожных линий
стоит
озаренное пороховыми заводами
небо в Берлине.
Никому не ведомо,
дни ли,
годы ли,
с тех пор как на; поле
первую кровь войне о;тдали,
в чашу земли сцедив по капле.
Одинаково —
камень,
болото,
халупа ли,
человечьей кровищей вымочили весь его.
Везде
шаги
одинаково хлюпали,
меся дымящееся мира ме;сиво.
В Ростове
рабочий
в праздничный отдых
захотел
воды для самовара выжать, —
и отшатнулся:
во всех водопроводах
сочилась та же рыжая жижа.
В телеграфах надрывались машины Морзе.
Орали городам об юных они.
Где-то
на Ваганькове
могильщик заерзал.
Двинулись факельщики в хмуром Мюнхене.
В широко развороченную рану полка
раскаленную лапу всунули прожекторы.
Подняли одного,
бросили в окоп —
того,
на ноже который!
Библеец лицом,
изо рва
ряса.
«Вспомните!
За ны!
При Понтийстем Пилате!»
А ветер ядер
в клочки изорвал
и мясо и платье.
Фото
Выдернулась из дыма сотня голов.
Не сметь заплаканных глаз им!
Заволокло
газом.
Фото
Белые крылья выросли у души,
стон солдат в пальбе доносится.
«Ты на небо летишь,—
удуши,
удуши его,
победоносца».
Бьется грудь неровно…
Шутка ли!
К богу на;-дом!
У рая, в облака бронированного,
дверь расшибаю прикладом.
Трясутся ангелы.
Даже жаль их.
Белее перышек личика овал.
Где они —
боги!
«Бежали,
все бежали,
и Саваоф,
и Будда,
и Аллах,
и Иегова».
Фото
Ухало.
Ахало.
Охало.
Но уже не та канонада, —
повздыхала еще
и заглохла.
Вылезли с белым.
Взмолились:
— не надо! —
Никто не просил,
чтоб была победа
родине начертана.
Безрукому огрызку кровавого обеда
на чёрта она?!
Последний на штык насажен.
Наши отходят на Ковно,
на сажень
человечьего мяса нашинковано.
И когда затихли
все, кто напа;дали,
лег
батальон на батальоне —
выбежала смерть
и затанцевала на падали,
балета скелетов безносая Тальони.
Танцует.
Ветер из-под носка.
Шевельнул папахи,
обласкал на мертвом два волоска,
и дальше —
попахивая.
Пятый день
в простреленной голове
поезда выкручивают за изгибом изгиб.
В гниющем вагоне
на сорок человек —
четыре ноги.
к безотчётной вершине,
устав от лишений.
Другие статьи в литературном дневнике:
