Резная Свирель Наталья Захарцева

Любовь моя, останься навсегда. Сейчас зима, растрёпанно-седа, перевернёт последнюю страницу, и год начнётся заново, и день. И — варежки, пожалуйста, надень, когда шкала к моменту приценится. Но, кажется, весна предрешена. Подумай — здесь такая тишина, что в ней растворены часы и крыши: ни суеты, ни окриков, ни драм. Нередко вьюга бродит по дворам, где по-хозяйски занимает ниши, укутывая то, что на виду. Любовь моя, пусть в будущем году ни боль тебя не тронет, ни хвороба — распорядится кто-то больше нас, которым за стеной играет джаз. Пёс наблюдает контуры сугроба, синичье мельтешенье за окном. Нагрянут гости с праздничным вином, начнётся праздник. И приедут дети. Гляди, какие выросли, гляди. Любовь моя, вс; точно впереди согласно и прогнозу, и примете. Нагуливают ветры аппетит. На юг смешное облако летит, на великанский валенок похоже, пока старик — действительно не мал — умаялся. Случайно задремал под вечным покрывалом из рогожи. Ему приснится весть издалека: свет появился ранее зрачка. Звук — изначальней голоса и связок.

Любовь моя, неважно, что первей. Вон обладатель северных кровей несёт и волшебства тебе, и сказок. Кому ещё нести, как не тебе. Здесь горизонт при крайней худобе бескрайний, в этом смысл горизонта. Медвежью чехарду развеселя, успешно самокрутится земля под р;кушкой космического зонда. Горит звезда, сверкает Млечный путь.
Любовь моя, ты непременно будь: живым, весёлым, добрым, настоящим. Действительно, найдётся ли изъян? Почаще навещали бы друзья, и дети приезжали бы почаще. Декабрь, наподобие иглы, сшивает ёлки, улицы, углы. Дороги, тропы, глины, чернозёмы. Быт сглаживает внешний непокой, и словно нет истории такой, где мы не влюблены и не знакомы.

***

Солнце, конечно, в отечестве нет пророка. Да, мудрецов находили, но тоже мало. Нам бы с тобой не закончиться раньше срока. Есть ощущение Золушки после бала, только сегодня трагедия пострашнее: в тыкву в двенадцать часов превратилась сказка. В ленте сплошные секреты Полишинеля, слушай, а правда вообще подлежит огласке?
Путь непонятен, тернист, бесконечно труден, путь самурая направлен, куда сказали. Тут говорили — на помощь приходят люди, все с голубыми, что твой океан, глазами. Пьют и смеются:
палаты ума не надо, чтобы суметь разобраться, зачем пришли мы. Вам вроде помощь нужна. Угадали? Рады. Сны разделить, хотя вроде бы неделимы. Выдать умения стать для кого-то частью целой планеты, огромной и самой важной. Если хотите — то мы вам предскажем счастье, если хотите — то счастье предскажем дважды. Есть колокольчики, ёжики и лошадки, есть апельсиновый пудинг и флаг пиратский.
Нас же когда-то оставили на площадке. Мы же запомнили, как оно по-дурацки.

Счастье мое, интересно, в каком Китае шьют идеальный народ? Адресок портного? Тут говорили — приходят (и прилетают) ветры, которым и небо давно не ново. Любят они танцевать по ночам с волками, кормят чудовище с ложечки маниокой: нас же когда-то слепили снеговиками. Мы же запомнили, как оно одиноко. Нет для нас смерти, и пакости нет, и тлена. Есть шоколад, мандарины и Цинандали.

Дети пытаются спать на краю вселенной. Волки садятся у края, чтоб не упали.

АНГЕЛ

На горячую линию взяли работать ангела.
Он сутулился, был близоруким, всегда опаздывал.
В первый день насмешил - уходя, мол, гасите факелы,
Удивленного шефа назвал по привычке пастырем.

За спиной все коллеги негласно считали чудиком.
Как-то звали его - то ли Ванькою, то ли Яковом.
Вперемешку с карандашами торчали лютики.
В телефонную трубку кричали, но чаще плакали.

Спотыкался на ровном месте, просил прощения,
Не встревал в разговоры и клялся священным ибисом,
По весне прикупил альпинистское снаряжение,
Видно, в горы хотел, но, по-моему, так и выбросил.

Ему, как новичку, с лёгким сердцем дежурства втюхали.
Тут бродячую псину сбило малолитражкою,
И она лежала, лохматая, длинноухая.
Он стоял и молчал. Слишком долго молчал. По-страшному.

А потом подошёл, поднял за грудки водителя,
Подозрительно непохожий на малохольного.
Мы торчали по подоконникам, мы все видели.
А когда он вернулся, то громко включил Бетховена,

Словно в ноте органной лекарство искал от этого.
В кабинете гудело шмелями и пахло ладаном,
И теперь все его за глаза окрестили Бэтменом,
А наш шеф на планерке шутливо назвал Маклаудом.

Он носил потертые джинсы, лечил депрессию
Наложением рук, продолжением неба в офисе.
Кем он был для нас - то ли сверстником, то ли вестником?
В понедельник пришли на работу, а он уволился.

На столе осталась пара записок скомканных.
Стул свихнулся на заднюю ногу, но слухи слухами,
Вроде кто-то рассказывал - встретил его с бездомными.
И собака рядом. Лохматая, длинноухая.

ЗВЕРИ

­Можешь верить или не верить, может, правда, а может, небыль.
Просто шли по дороге звери, по дороге, ведущей в небо.
Котик, мишенька и зайчатка. Вдоль дороги росла просянка,
и слова у них не кончались, и болтали о разном-всяком
звери плюшевые, живые, сны и ватное одеяло.
Даже волки на них не выли, даже солнце на них смеялось.
Бесконечно тянулись числа, города поднимались, страны.
Звери шли и добром лучились, и несли в мягких лапах странность.

Был зайчатка пушистым, белым, с носом розовым и цветочным.
И навстречу беда болела в каждой клеточке, в каждой точке.
К ним беда — как старуха в чёрном, выжигая остатки счастья.
"Я же смелый", — сказал зайчонок.
"Я же справлюсь", — сказал ушастый.
Словно он не зверёк, а ветер. Окна хлопали как ладоши.
И не стало беды на свете, и нигде не болело больше.

Оставляли тираны троны, поджимали шпионы жала.
Просто шли по дороге трое, и усталость от них бежала.
Падал с ветки созревший жёлудь. Звери шли и сочились мёдом:
котик, зайка и медвежонок, три довольных весёлых морды.
И любовь к ним спустилась плавно на серебряном парашюте.
Косолапый сказал: "Ну ладно",
"Я же сильный", — сказал мишутка.
И взвалил её на закорки, меж лопаток согрел ей норку.
Холод треснул засохшей коркой, и любви сразу стало много.

Стало столько, что не измерить, не испить, не укрыть в застенках.
Просто шли по дороге звери: мишка, заинька и котейка.
Понарошечные, смешные уши, души, хвосты и лапы.
Даже зубы у них не ныли, даже дождик на них не капал,
деликатно вокруг мурашил. Просто шли по дороге сказки.
А потом повстречали в страшном, пустотелом и пустоглазом
навьем царстве, в голодной бездне ту, что ходит бесцветной тенью.
Ту, что в окна без спроса лезет. И мурлыкнул друзьям котейка:

"Я ведь пуговка божьих судей. Оторвусь я — пришьют и вденут.
У меня же их девять, судеб. А у вас вроде как не девять".
Стала шерсть у него из меди, стал он хтонью железной сборки.
И не стало на свете смерти. Просто шли по дороге боги.
А потом ты открыл им двери. Лунный луч был дрожащ и тонок.
И вошли в нашу спальню звери, и сказали, что ты — ребёнок.
Очень маленький, робкий, дивный.
Вот поэтому этой ночью они смерть твою победили,
и беду твою победили,
всех-превсех они победили.
И любви теперь сколько хочешь.

***

Вот как ни посмотри декабрь — он колдун. У старика артрит, ему невмоготу. Бедняге за труды — ни прибыли, ни форы. Он выпил молоко, он досчитал до ста, сходил за рубикон, расставил по местам калашные ряды, людей и светофоры. Однажды вечерком сидел себе один, уставший целиком, до ногтевых пластин, гонял болотных др;м в какой-нибудь берлоге. Создатель красоты, профессор всех наук. А тут случилась ты: сияние и звук. И солнце янтар;м, и шли единороги, а, может, фильм. Да ну, дед пропустил финал. Он целых пять минут тебя запоминал, чтобы узнать, когда на пресловутой сцене мы станем, осмелев, отыгрывать тела. Спокойствие и гнев, зефир и пастила. Но это тоже дар, и этот дар бесценен.

Карельские леса, застывшие моря, бегущая лиса, щепотка имбиря удерживают тут от многого такого, чему и веры нет, и, в принципе, числа. И рыба в глубине услышит скрип весла, и всаднику найдут счастливую подкову. Мир бабочкиных снов, лосиных голосов, невидимых основ вращает колесо. С усилием большим, с усердием великим. Но если поднажмут — попробуй догони.
Зажгут для новых смут весенние огни будильники души, небесные владыки. Потом опять дожди, потом опять туман. Вот как ни погляди декабрь — он шаман, а ты его рука, и сердце, и динамик на северных ветрах, на перепутье швов. Потом вернется страх — ты победишь его. Довольно дуракам распоряжаться нами.

***

Теперь зима, все сказки о зиме. Смеркается. Кудель прядет старуха, и подоконник в ледяной кайме. И не жужжит назойливая муха, устроив между рамами ночлег. Махая головой — тебе ли? мне ли? — как ныне собирается Олег. Похоже, зря — хазары поумнели, поэтому логичен общий сбор у кассы, где и дорого, и любо. Покуда обезличенный топор есть некий частный случай лесоруба, лешак трясёт сосновой бородой: давай, мужик, ступай уже отселе. Вослед за самолётной бороздой спешат олени, санки, карусели.

Теперь о них. Ни слова о беде. Разменивая время на моменты, воображаем: радости — нигде. А вон — и жемчуга, и позументы, и балалайка струнами трень-брень, ах, барыня. До ужаса лохматый, смеётся дед, в треухе набекрень, рисуя щеки розовой помадой — принёс подарки, разбирайте, ну. Исполнена великая потреба. Подобно вездесущему зерну, звезда ложится в комнатное небо над сухопарым бабкиным плечом, изобретая собственные яви. Закономерно думать ни о ч;м, о ч;м-то думать, видимо, не вправе. Рационально что-нибудь встречать с молитвой, или мантрой, или сурой.
И пряник отправляется в печать, одобренный глазурью и цензурой.
Когда не так — посетуют слегка, не удостоив даже оплеухи в кармане у смешного старика, за пазухой забывчивой старухи.

***

Лиха беда, которая начало. Зима пока еще не отзвучала. Надеемся на следующий трек. Стекает капля солнечного воска. Дома застыли — каменное войско — по берегам заледенелых рек, изобретая братство домовое. Сегодня жизнь определяет хвоя. Предпразднично гудит конфетный ряд, повысив содержание картона до радости. Печаль, увы, бездонна, все водолазы это говорят, убрав на антресоли акваланги. Сейчас бы нам на ручки да на санки, да предъявить бесхитростный стишок, немного запинаясь от испуга. По образу сохи (возможно, плуга) взрыхляет стариковский посошок снега. Похоже, выпали сверх нормы. Вон замело три четверти платформы. Вот няня даже кружку не нашла. Ищи, моя старушка, будет праздник. Воистину велик твой соучастник, сама лицом румяна и бела. Что зеркала — с них никакого спроса. Покуда быт предвосхищает проза, шампанское опережает риск. Стоять, гусары, — пьем во славу дамы.

Кто виноват, что делать и куда мы? Так, словно некий архаичный диск, проснувшийся под пальцем абонента, кругла земля, которая планета: её моря, леса её, луга. Не разделить без явного урона. В дремучий лес торопится ворона — пообещала вечная карга ядр;ного дарения: пощ;лкай. Сидят двенадцать месяцев под ;лкой, тринадцатого брата костеря. А по широкой муромской дороге, не подводя ни Бога, ни итоги, за звёздочкой уходят три царя.

***

А на улице ночь. За окном завывает пурга. Забывается летнее. Видно не далее носа. Постоянно терзающий насморк — причина прононса. Выпить чаю с каким-нибудь м;дом — и вся недолга. Если есть самый главный герой — ты его антипод. Удивительно даже, насколько он второстепенен. Заблудились волхвы. Перекресток сугробами вспенен. Здесь конечная станция года — по плану депо, где нетрезвый охранник шлагбаум поднимет, сипя, или веки поднимет, но это запущенный случай. Разговаривай с бездной — возможно, чему-то научит. Может, ты наконец осознаешь, что смотришь в себя.
Потому что на улице ночь. Значит, время светить не в глобальном масштабе, скорее, кому-то конкретно. Твой Латинский квартал или твой персональный Каретный задремали на полке. Проснутся часам к девяти.

И тогда будет день. И писатель, нажав на "делит", перепишет сценарий с учётом открывшихся истин. И художник отыщет засохшие беличьи кисти. Анемичное солнце над крышей лицо округлит. Зазвенят бубенцы, заскрипит под полозьями снег, приценится народ к мандаринам и сморщенным сливам.
Оставайся живым, оставаясь при этом счастливым. Потому что нельзя по-другому, чудак-человек.

***

Зима везде: снаружи и внутри. Цветная многослойность гардероба соперничает с важностью сугроба, которому в режиме "раз-два-три" назначено ловить собой детей, при этом оседая и старея. И варежки на тёплых батареях напоминают шеи лебедей. Не город-сад, но город-огород выращивает в окнах микрозелень. Рай недостроен, терем не расселен. Аборигены северных широт, умения хитрить не лишены, вс; пишут письма коренным саамам.
И снег летит. И Бог живёт на самом далеком километре тишины, где ангел — гид, апостол — краевед, наличник — золотой, торшер — витражный. Когда мне страшно — мне бывает страшно — клянусь, я просто зажигаю свет.

Мне, кстати, лампу подарил старик. Красивую диковинную лампу. Капустницы отплясывали самбу. Садовник, не спеша, газоны стриг. И пахло свежескошенной травой. Старик сказал: бери. Тоска такая. Настолько долго я ее таскаю. По ощущенью — с первой мировой. Ведь я искал (причём искал весьма) владельца. То есть нового владельца. Теперь доволен. Выгорело дельце. Увидишь сам, когда придет зима.

Настала осень. Швейная игла скользила по дождливому нуару, предзимье пришивая к тротуару. Зима пришла. Иначе не могла. И с ней пришли шуты и короли, отшельники, алхимики, прохвосты. И кто-то тихо говорил про зв;зды, и кто-то непременно про рубли, что праздник будет, если разрешат, что для горы потребна повитуха. Потом, чтоб сохранить остатки духа, уменьшились до белых медвежат. Я долго слушал: кажется, сопят? Ну не сопят, по крайней мере, дышат. И снег лежал, и Бог сидел на крыше, и мой даритель в мантии до пят. Лилось вино, похрустывал щербет, Шалтай-Болтай наш;л Шаляй-Валяя. Медведи крепко спали. Представляешь — один не спал. Он думал о тебе. Ворочалась великая река. Ей снились то весталки, то вест-готы.

Однажды — кстати, как насчет субботы? — ты на базаре встретишь старика. Передавай привет, хотя иной волшебник не нуждается в привете. Шепни ему про маленьких медведей, напомни их расколдовать весной. Ему — не сомневаюсь — по плечу. Открыт портал, разумна Ойкумена. Но лампу пусть оставит непременно. Захочешь, солнце, — я ее включу.

***

Другие статьи в литературном дневнике:

• 04.01.2025. Резная Свирель Наталья Захарцева