Ходили слухи правильного свойства (наверно, слухи кто-то распускал),
что некое зарядное устройство внутри хранит подъездный аксакал, дед Ерофей. Потрёпанная куртка, весёлый нрав, манеры короля.
За что аборигены съели Кука, он знал. И знал, кто в Кеннеди стрелял. Из тех дедов, что знают всё на свете: как надо жить, кто прав, кто виноват.
Его ужасно обожали дети. Не только дети: шурин, деверь, сват, кондуктор, продавщица в магазине, в соседней забегаловке мегрел.
Дед Ерофей, хотя и слыл разиней, не унывал, вертелся как умел, носил в кармане семена редиса. Очкарику твердил и битюгу: ты молодец, ты просто разрядился, а я тебе, конечно, помогу.
Нет у меня ни сыновей, ни дочек. Есть старый друг. Я шастаю к нему. Поэтому, дружочек-пирожочек, тебя я тоже крепко обниму своими ерофейскими руками.
Сурово, по-отечески, любя.
Лучилось солнце, улыбался камень, невидимо, конечно, про себя. Текла вода из крана в водомате, текли ручьи по скверу заодно.
Дед Ерофей — отличный обниматель, несовременный, но беспроводной.
И сразу как-то становилось легче. Налаживались связи и дела.
Ночами дед с литровой банкой лечо, с большой бутылкой мутного стекла лез в небо, не давая небу шанса сказать: закрыто, санкции, учёт.
Прекрасно в эту ночь подзаряжался старинный друг, надёжное плечо. У друга вроде даже было имя.
Друг деда тряс, хмелея на пиру: пока ты целый город не обнимешь, я, Ерофей, тебя не заберу.
Поэтому от декабря до мая, от мая до серебряных ворот, дед Ерофей сограждан обнимает и никогда, конечно, не умрёт.
