Райнер Мария Рильке
ОРФЕЙ. ЭВРИДИКА. ГЕРМЕС
То были душ невиданные копи.
Серебряными жилами во тьме
они струились ввысь. Среди корней
творилась кровь и тоже поднималась
в мир - тяжела и, как порфир, багряна.
Всё остальное серым было -
лес
безжизненный, и пропасти, и скалы
и тот огромный, но незрячий пруд,
что нависал над отдаленным дном,
как грозовое небо над долиной.
Лишь по лугам, само долготерпенье,
извилистою лентой отбеленной
была для них размотана тропа.
И этою стезею шли они.
И первым стройный муж в хламиде синей
шел, вглядываясь вдаль нетерпеливо.
Его шаги дорогу, не жуя,
проглатывали крупными ломтями;
а руки стыли в водопаде складок,
окаменев и позабыв о лире,
что, невесома, в левую вросла,
как в мертвый сук оливы стебель розы.
И чувства были в нем разобщены:
взгляд всякий раз стремглав до поворота
бросался псом, чтоб там застыть и ждать -
или вернуться, алчно торопя
хозяина, и вновь бежать; а слух -
как нюх собачий - был нацелен вспять.
И изредка казалось, тех двоих,
сопутствующих в долгом восхожденье,
но отстающих, поступь различима -
и не своей стопы он слышит звук,
не шелестенье собственного платья.
Тогда он повторял: "Они идут!" -
и судорожно вслушивался в эхо.
Они и шли, те двое, но, увы,
смертельно тихо. И когда бы он
мог обернуться (если бы такая
оглядка не сулила разрушенья
всего, что созидалось), увидал -
да, оба, молча, следуют за ним:
бог-вестник, бог-посланец, в легком шлеме
над светлыми прозрачными очами,
в сандалиях крылатых, с кадуцеем
в руке, к бедру прижатой, и, другою
его рукой ведомая, она -
любимая столь трепетно, что лира
всех плакальщиц земных перерыдала -
и от пролитых слез родился мир,
где были вновь и лог, и дол, и лес,
обжитый дичью, тучные поля
и реки; и над жалобной землей,
как и над прежней, то сияло солнце,
то синие сверкали небеса
слезами исказившихся созвездий, -
любимая столь сильно.
Но она,
чей шаг смирялся мерным шагом бога
и погребальной тесной пеленой,
шла отрешенно и неторопливо.
Ее не занимал ни человек,
идущий впереди, ни цель пути.
Она плыла, беременна собой;
она сама была бездонной смертью
своей, до полноты небытия
своею новизною наливаясь,
как плод бездумный - сладостью и цветом;
желать и знать не надлежало ей.
Она укрыта девственностью новой
была; смежилась женственность ее,
как лепестки цветка перед закатом;
и руки столь отвыкли от земных
касаний, что прикосновенье бога,
бесплотное, ей вольностью казалось
недопустимой, причиняя боль.
Она теперь не сладостной женой
была, певцом воспетой вдохновенно,
не островком дурманящим на ложе,
не радужным сокровищем его.
Она была распущена, как прядь,
и высушена почвой, точно ливень,
рассыпана, как сев, тысячекратно.
Была она лишь корнем.
И когда
остановился шедший с нею рядом
и скорбно произнес: "Он оглянулся", -
она спросила безразлично: "Кто?"
Вдали, в просвете ясном, силуэтом
темнел безвестный некто, чьи черты
здесь были незнакомы. Он смотрел
на то, как преисполненный печали
бог-вестник развернулся, дабы снова
сопровождать в ее движенье тень,
что по стезе, привычной ей, обратно
уже, безвольно и неторопливо,
шла в погребальной тесной пелене.
(перевод Алексея Пурина)
Orpheus. Eurydike. Hermes
Rilke
Aus: Neue Gedichte (1907)
Das war der Seelen wunderliches Bergwerk.
Wie stille Silbererze gingen sie
als Adern durch sein Dunkel. Zwischen Wurzeln
entsprang das Blut, das fortgeht zu den Menschen,
und schwer wie Porphyr sah es aus im Dunkel.
Sonst war nichts Rotes.
Felsen waren da
und wesenlose W;lder. Br;cken ;ber Leeres
und jener gro;e graue blinde Teich,
der ;ber seinem fernen Grunde hing
wie Regenhimmel ;ber einer Landschaft.
Und zwischen Wiesen, sanft und voller Langmut,
erschien des einen Weges blasser Streifen,
wie eine lange Bleiche hingelegt.
Und dieses einen Weges kamen sie.
Voran der schlanke Mann im blauen Mantel,
der stumm und ungeduldig vor sich aussah.
Ohne zu kauen fra; sein Schritt den Weg
in gro;en Bissen; seine H;nde hingen
schwer und verschlossen aus dem Fall der Falten
und wu;ten nicht mehr von der leichten Leier,
die in die Linke eingewachsen war
wie Rosenranken in den Ast des ;lbaums.
Und seine Sinne waren wie entzweit:
indes der Blick ihm wie ein Hund vorauslief,
umkehrte, kam und immer wieder weit
und wartend an der n;chsten Wendung stand, -
blieb sein Geh;r wie ein Geruch zur;ck.
Manchmal erschien es ihm als reichte es
bis an das Gehen jener beiden andern,
die folgen sollten diesen ganzen Aufstieg.
Dann wieder wars nur seines Steigens Nachklang
und seines Mantels Wind was hinter ihm war.
Er aber sagte sich, sie k;men doch;
sagte es laut und h;rte sich verhallen.
Sie k;men doch, nur w;rens zwei
die furchtbar leise gingen. D;rfte er
sich einmal wenden (w;re das Zur;ckschaun
nicht die Zersetzung dieses ganzen Werkes,
das erst vollbracht wird), m;;te er sie sehen,
die beiden Leisen, die ihm schweigend nachgehn:
Den Gott des Ganges und der weiten Botschaft,
die Reisehaube ;ber hellen Augen,
den schlanken Stab hertragend vor dem Leibe
und fl;gelschlagend an den Fu;gelenken;
und seiner linken Hand gegeben: sie.
Die So-geliebte, da; aus einer Leier
mehr Klage kam als je aus Klagefrauen;
da; eine Welt aus Klage ward, in der
alles noch einmal da war: Wald und Tal
und Weg und Ortschaft, Feld und Flu; und Tier;
und da; um diese Klage-Welt, ganz so
wie um die andre Erde, eine Sonne
und ein gestirnter stiller Himmel ging,
ein Klage-Himmel mit entstellten Sternen - :
Diese So-geliebte.
Sie aber ging an jenes Gottes Hand,
den Schrittbeschr;nkt von langen Leichenb;ndern,
unsicher, sanft und ohne Ungeduld.
Sie war in sich, wie Eine hoher Hoffnung,
und dachte nicht des Mannes, der voranging,
und nicht des Weges, der ins Leben aufstieg.
Sie war in sich. Und ihr Gestorbensein
erf;llte sie wie F;lle.
Wie eine Frucht von S;;igkeit und Dunkel,
so war sie voll von ihrem gro;en Tode,
der also neu war, da; sie nichts begriff.
Orpheus, Eurydice, Hermes
Rainer Maria Rilke
translated from the German by Stephen Mitchell
That was the deep uncanny mine of souls.
Like veins of silver ore, they silently
moved through its massive darkness. Blood welled up
among the roots, on its way to the world of men,
and in the dark it looked as hard as stone.
Nothing else was red.
There were cliffs there,
and forests made of mist. There were bridges
spanning the void, and that great gray blind lake
which hung above its distant bottom
like the sky on a rainy day above a landscape.
And through the gentle, unresisting meadows
one pale path unrolled like a strip of cotton.
Down this path they were coming.
In front, the slender man in the blue cloak--
mute, impatient, looking straight ahead.
In large, greedy, unchewed bites his walk
devoured the path; his hands hung at his sides,
tight and heavy, out of the falling folds,
no longer conscious of the delicate lyre
which had grown into his left arm, like a slip
of roses grafted onto an olive tree.
His senses felt as though they were split in two;
his sight would race ahead of him like a dog,
stop, come back, then rushing off again
would stand, impatient, at the path's next turn,--
but his hearing, like an odor, stayed behind.
Sometimes it seemed to him as though it reached
back to the footsteps of those other two
who were to follow him, up the long path home.
But then, once more, it was just his own steps' echo,
or the wind inside his cloak, that made the sound.
He said to himself, they had to be behind him;
said it aloud and heard it fade away.
They had to be behind him, but their steps
were ominously soft. If only he could
turn around, just once (but looking back
would ruin this entire work, so near
completion), then he could not fail to see them,
those other two, who followed him so softly:
The god of speed and distant messages,
a traveler's hood above his shining eyes,
his slender staff held out in front of him,
and little wings fluttering at his ankles;
and on his left arm, barely touching it: she.
A woman so loved that from one lyre there came
more lament than from all lamenting women;
that a whole world of lament arose, in which
all nature reappeared: forest and valley,
road and village, field and stream and animal;
and that around this lament-world, even as
around the other earth, a sun revolved
and a silent star-filled heaven, a lament-
heaven, with its own, disfigured stars--:
So greatly was she loved.
But now she walked beside the graceful god,
Her steps constricted by the trailing graveclothes,
uncertain, gentle, and without impatience.
She was deep within herself, like a woman heavy
with child, and did not see the man in front
or the path ascending steeply into life.
Deep within herself. Being dead
filled her beyond fulfillment. Like a fruit
suffused with its own mystery and sweetness,
Rilke: Orpheus. Eurydike. Hermes http://www.memory-fish.com/burt/poetry/misc/rilke.html
1 di 2 17/01/20, 19:14
---
https://www.youtube.com/watch?v=uXrtJmzpVq4&t=8s&ab_channel=LYRIK
---
Другие статьи в литературном дневнике:
