В. Маяковский в Охранной грамоте и Людях и положен

В. Маяковский в «Охранной грамоте» и «Людях и положениях» Пастернака.

В. Маяковский в «Охранной грамоте» и «Людях и положениях»

Теме биографических и творческих отношений Пастернака и Маяковского посвящена обширная исследовательская литература: специальные работы М. Джурчинова, Е. Мирецкой, Е.Б. и Е. В. Пастернак, О. П. Раевской-Хьюз; фактически это главная тема монографии JI. Флейшмана «Борис Пастернак в двадцатые годы»; неизбежно касались данной проблемы авторы всех монографических исследований жизни и творчества Б. Пастернака – К. Барнз, Г. Гиффорд, Р. Деринг, М. Окутюрье, Е. Б. Пастернак и др. Сходства и различия Пастернака и Маяковского, естественно, стали предметом внимания и современной поэтам критики; вероятно, лучшей статьей, сопоставляющей двух поэтов, стала цветаевская «Эпос и лирика современной России».

В рамках настоящих заметок невозможно даже кратко пересказать результаты всех предшествующих статей, работ и разысканий. Мы будем лишь делать отсылки к ним по ходу изложения, попытавшись предложить здесь способ прочтения известных текстов Пастернака о Маяковском в двух его «автобиографических» произведениях, используя для пояснения также менее известные высказывания поэта. Также мы постараемся опровергнуть представление о пастернаковской «двойственности», противоречивости, недостоверности, опираясь на законы построения этих текстов, которые описаны в них самих.

Известно, что изображение Маяковского в «Охранной грамоте» и позже в «Людях и положениях» вызвало резкую критику со стороны его друзей и поклонников. Оспаривалась выведенная Пастернаком логическая закономерность самоубийственного конца, категорическое неприятие вызывало и декларированное отрицание художественности послеоктябрьского поэтического творчества Маяковского, начиная с «нетворческих» «150 000 000»П.Т..

Нам представляется, что смысл высказываний-суждений Пастернака о Маяковском, в том числе и оценочных, не может быть правильно понят вне учета их функциональной нагрузки внутри Пастернаковских текстов; одновременно необходимо помнить, что, как отмечают Л. Флейшман и О. Раевская-Хьюз, все упоминаемые в «Охранной грамоте» факты чрезвычайно многозначительны и многозначны, и в связи с этим текст автобиографической повести нуждается не только в чтении, но и в расшифровке.

Очевидно, важнейшее композиционное значение в «Охранной грамоте» играет самоубийство Маяковского. Как показывает в своей работе «О самоубийстве Маяковского в “Охранной грамоте” Пастернака» О. Раевская-Хьюз, смерть Маяковского встраивается в ряд «разрывов» автора с музыкой и философией, которые им осмысливались как подобия самоубийства. За «подобием смерти» в рамках пастернаковской концепции своей биографии наступает новое, второе рождение. Метафора «второе рождение» впервые употреблена Пастернаком в новой редакции стихотворения «Марбург» в 1928 году для описания состояния после отказа (в версии «Охранной грамоты» этот отказ возлюбленной послужил толчком ко «второму самоубийству» – разрыву с философией); вновь Пастернак говорит о втором рождении в 14-й главке 3-й части «Охранной грамоты», посвященной «последнему году поэта», где, говоря о Маяковском, как отмечено впервые Флейшманом, Пастернак говорит в то же время и о себе.

Справедливость предположения Флейшмана подтверждают и строки недавно опубликованного письма Пастернака к З. Н. Пастернак от 26 июня 1931 года: «<…> Все, что я писал о Маяковском, я писал обо мне и о тебе <…> Готовности прожить хотя бы год с полной выраженностью всего, что значит жизнь, с тем чтобы потом умереть <…>»Illya Falco. Речь здесь идет именно о главках 3-й части «Охранной грамоты» о «последнем годе поэта» и о «гении и красавице» (то есть Маяковском и В. Полонской и в то же время о Пастернаке и З. Н. Пастернак).

Наконец, «Вторым рождением» названа книга стихов Пастернака, написанная после гибели Маяковского. Продолжая рассуждения Раевской-Хьюз, мы должны вспомнить, что «Охранная грамота» замысливалась и писалась еще в конце 1920-х годов, первая ее часть завершалась «разрывом» с музыкой, вторая – «разрывом» с философией. Нетрудно предположить, что третья часть должна была бы завершиться «разрывом с литературой» – очередным «подобием» самоубийства (напомним, что в «Охранной грамоте» мысль о «разрыве» с литературой возникает у героя-Пастернака еще в 1914 году, после первой встречи с Маяковским, а конец 1920-х годов – период «разрыва» с Маяковским – был периодом острого творческого кризиса). Смерть Маяковского стала темой третьей части «Охранной грамоты»; освобождение «вакансии поэта», быть может, вынуждало Пастернака «вернуться» к поэзии, хотя для этого, очевидно, возникли и более непосредственные личные мотивы – стихи «Второго рождения» связаны с новой любовью. Итак – появилось «Второе рождение», а Маяковскому, напротив, предстояла, по определению Пастернака, «вторая смерть», когда его начали «вводить принудительно, как картофель при Екатерине» (с. 338).

Прежде чем перейти к анализу других «спорных» мест о Маяковском, обратимся к сформулированным самим Пастернаком законам построения художественного текста, в том числе «Охранной грамоты».

Интерпретируя, расшифровывая «Охранную грамоту», мы прежде всего должны учитывать эстетические законы, сформулированные самим автором. Вероятно, наиболее важным является определение того, что представляет собой «правда» в искусстве в понимании Пастернака. «Что делает честный человек, когда говорит только правду? За говореньем правды проходит время, этим временем жизнь уходит вперед. Его правда отстает, она обманывает. Так ли надо, чтобы всегда и везде говорил человек? И вот в искусстве ему зажат рот. В искусстве человек смолкает и заговаривает образ. И оказывается: только образ поспевает за успехами природы. По-русски врать – значит скорее нести лишнее, чем обманывать. В таком смысле и врет искусство…» (с. 179). Именно «вранье искусства», противопоставленное обыкновенной «правде» «честного человека», и позволяет, опять же цитируя «Охранную грамоту», осуществлять «пересадку изображенного с холодных осей на горячие» и пускать «отжитое вслед и вдогонку жизни» (с. 161). Если вдуматься в эти заявленные Пастернаком принципы, то станет понятно, что бессмысленно «ловить» автора «Охранной грамоты» на несоответствиях и неточностях, обнаруживаемых при сопоставлении с иными источниками. Продуктивнее оказывается поиск объяснения функций, причин появления той или иной «неточности» в «Охранной грамоте», а затем в «Людях и положениях».

Л. Флейшман в книге «Борис Пастернак в двадцатые годы» убедительно показал, что описание отношений Маяковского и Пастернака в «Охранной грамоте», хотя и касается главным образом событий и фактов 1910-х годов, но в большей степени передает уже содержание их отношений конца 1920-х. Так, подробно описанный эпизод, когда Пастернак требовал от Маяковского дать печатное извещение о том, что он, Пастернак, не примет участия в поэтическом вечере осенью 1917 года, приобретает смысл именно политического шага последнего в эпоху рубежа 1920–1930-х годов, если вспомнить, что вечер, от участия в котором он хотел отказаться в подчеркнуто демонстративной форме, назывался «Большевики искусства» (хотя название вечера и не упомянуто в «Охранной грамоте», но многие первые читатели повести могли, вероятно, вспомнить и сообразить, о чем идет речь). Читатель конца XX века увидит и еще один политический намек в описаниях отношений двух поэтов (трудно сказать, возникали ли подобные ассоциации на шесть десятилетий ранее): в первоначальной редакции «Охранной грамоты», описывая свою последнюю встречу с Маяковским до тех расхождений, которые начались уже с осени 1917-го, Пастернак завершает описание фразой: «Мы дошли до Лубянки и разошлись в разные стороны».

Подчеркивая в «Охранной грамоте» «совпадения» с Маяковским лишь в своей первой книге стихов «Близнец в тучах», Пастернак, что также отмечено Флейшманом, намеренно акцентирует то, что их литературные пути разошлись уже в самом начале. В действительности куда больше «совпадений» мы найдем между книгами «Простое как мычание» и «Сестра моя – жизнь», которую Маяковский, как неоднократно подчеркивает Пастернак, ценил очень высоко. Само название – «Сестра моя – жизнь» – не может не ассоциироваться с обращением к земле в стихотворении «От усталости»: «Сестра моя!» (ср. также сходное обращение в стихотворении «Несколько слов обо мне самом»: «Солнце! Отец мой!», а в стихотворении «Несколько слово моей жене»: «…идет луна – жена моя»). Сходство между двумя книгами можно усмотреть в их внутреннем членении, ведь до «Сестры моей – жизни» Пастернак не выделял в своих книгах циклы и подциклы, названия же разделов «Простого как мычание» тоже вызывают ассоциации со стихами «Сестры моей – жизни»: «Ко всей книге» можно сопоставить с пастернаковской «Надписью на “Книге степи”», «Я» и «Несколько слов обо мне самом» легко сопоставляются с первоначальным заглавием важнейшего стихотворения «Сестры моей – жизни» «Зеркало» – в рукописи 1919 года оно было озаглавлено «Я сам». Нельзя здесь не вспомнить и о том, что самая ранняя из сохранившихся беловых рукописей книги «Сестра моя – жизнь» (другие рукописи не сохранились или не известны) открывается дарственной надписью Пастернака Лиле Юрьевне Брик, которой посвящено открывающее книгу «Простое как мычание» стихотворение «Ко всей книге». «Совпадений» между двумя книгами действительно очень много. Несомненно, связаны строка из уже упоминавшегося стихотворения «Несколько слов о моей жене»: «В бульварах я тону, тоской песков овеян» и стихотворение Пастернака «Тоска», начинающееся строками: «Для этой книги на эпиграф пустыни сипли…». Число подобных примеров значительно, многие из них уже описывались в исследовательских работах. Важно отметить также наличие перекличек с «Простым как мычание» еще и в книге «Поверх барьеров» (1917). О том, что степень сходства, родственности Маяковского и Пастернака в этот период ясно осознавалась последним, свидетельствует все та же «Охранная грамота». Описывая лето 1914 года, проведенное вместе с семьей Ю. Балтрушайтиса на Оке, Пастернак пишет: «Когда же мне предлагали рассказать что-нибудь о себе, я заговаривал о Маяковском. В этом не было ошибки. Я его боготворил. Я олицетворял в нем свой духовный горизонт…» (с. 221). (Об этих разговорах Пастернак писал в письме родителям: «…Кстати, говорили о футуристах, он признает Маяковского как “подлинное дарование”»). Не следует, впрочем, забывать разительное отличие в поэтическом восприятии окружающего мира, фактически противопоставляющее «Простое как мычание» и «Сестру мою – жизнь».

Вспоминая о восхищении Маяковским «Сестрой моей – жизнью» (мы не будем здесь анализировать «многослойное» значений описаний этого восхищения) Пастернак в то же время подчеркивает, что Маяковский «не любил “Девятьсот пятого года” и “Лейтенанта Шмидта” и писание их считал ошибкою» (с. 331). Это утверждение – также, видимо, одна из «неточностей». Обратимся к письму от 6 мая 1927 года к Ж. Л. Пастернак: «…У меня был трудный год. Само собой и неизбежно произойдет у меня разрыв с истинными моими друзьями, Асеевым и Маяковским, главное – с последним. Их чувства особенно теплы были ко мне весь этот год, в особенности со стороны Маяковского, у которого представленья о “905-м годе” просто преувеличенные. Тем горше для меня эта неизбежность…». Как видим, отношение Маяковского было ближе к тому, которое Пастернак описывал применительно к «Сестре моей – жизни». В то же время, когда сам Пастернак характеризовал свою поэму «Девятьсот пятый год», то он использовал практически те же выражения, что и для характеристики «нелюбимого» им «послеоктябрьского» творчества Маяковского.

Этот параллелизм наводит на мысль, что в тех случаях, когда в «Охранной грамоте» и «Людях и положениях» Пастернак пишет о своем отношении к творчеству Маяковского и об отношении последнего к его поэмам 1920-х годов, то в действительности в обоих случаях речь идет об одном и том же – о ретроспективном неприятии тех моментов, которые были общими в литературных путях обоих поэтов после революции. Однако привели эти пути к разным результатам – Пастернак лишь обдумывал «подобие» самоубийства, возможность «разрыва» с литературой, Маяковский – совершил самоубийство. О последствиях этого самоубийства в литературном пути Пастернака мы сказали выше.

Здесь следует вспомнить еще одну декларацию из «Охранной грамоты»: «Я не пишу своей биографии. Я к ней обращаюсь, когда того требует чужая» (с. 158). Говоря об изображении Маяковского, можно было бы «перевернуть» эту формулу, сказав, что Пастернак «обращается к чужой биографии, когда того требует своя». Подводя итог этим кратким заметкам, можно предположить, что значительная часть разговора о Маяковском в «Охранной грамоте» и «Людях и положениях» касается не только и не столько Маяковского, сколько собственного литературного пути Пастернака (вспомним непосредственное соседство двух важнейших ут верждений в «Людях и положениях»: «Я не люблю своего стиля до 1940 года, отрицаю половину Маяковского…» ), в той его части, которая виделась ему как совпадающая с литературным путем Маяковского.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.

https://biography.wikireading.ru/56622

Другие статьи в литературном дневнике:

• 02.07.2020. В. Маяковский в Охранной грамоте и Людях и положен