Мне рифму жаль. А как она была
Услужлива, пророчлива, мила!
Болела долго, умерла.
Гуляя во измайловских дворах
Я будто бы брела у ней на схоронах.
Немногие её, бедняжку, проводили,
Волос не рвали. Не вопили.
Но вдруг она воспряла. Сразу
Открылись медленно её четыре глаза.
Но жизнью просиял один лишь только глаз:
- Отец мой Ритм, он не оставит вас.
И отвернулась вся в слезах.
Скисал октябрь в измайловских садах.
Сегодня небеса как светлое болото,
В котором утонуть не страшно отчего-то.
В саду таится деревянный театр,
В котором призраки танцуют па-де-катр.
К стене приклеены две горбоносых маски
Глядящих весело на струпья старой краски
Светло-сиреневой. А за стеною зал,
Где запустенье правит бал.
Он мой двойник, подобна я театру
В котором призраки твердят всё ту же мантру.
Какое светлое болото это небо!
Ах, к рифме так привязчива потреба.
Хотя она, как мнится, устарела.
Но говорила, что сама хотела.
Её подбрасывал, как карту, Аполлон,
Но вот поэзия истаяла, как сон.
Зажигалка прозябла нежным синим листком,
Будто с древа упал, напоённого светлым огнём.
Жизнь завершается, чужда и бестелесна,
Каким-то вокруг эго ходом крестным.
Как обруч катится над бездной,
Гонима хворостиною небесной.
