Виталий кальпиди
РОЖДЕСТВЕНСКИЕ ВИРШИ
Смотрите: женщине за сорок
настолько, что под пятьдесят.
И в ванной у неё засоры.
И груди у неё висят.
Она измучена мечтами,
и тупо в шесть часов утра
сидит на кухне меж котами,
которым завтракать пора.
Её блудливые морщины
мерцают возле глаз и губ.
Её недолюбил мужчина,
доев её невкусный суп
давным-давно, уже лет восемь
почти, наверное, тому
(тогда вокруг стояла осень
толпой, а не по одному).
Она в постель берет котёнка,
он ей царапает живот.
Её любимого ребёнка
зовут двенадцатый аборт.
И сновидения, как птицы,
клюют постельное бельё,
наперебой спеша присниться,
чтоб наглядеться на неё.
Она, как вы, была бессмертна,
пока не родилась сюда,
где ветки срезанного ветра
несёт съедобная вода,
где круг объятий рукопашных
не может разорвать никто,
где богу богом быть не страшно,
а отвратительно легко,
где храмы, как бензоколонки,
качают литрами елей,
где старшие - всегда обломки
своих разрушенных детей,
где жён хватают за запястья
и тащат ласково домой,
чтоб лица им овчарки счастья
забрызгали своей слюной.
ПИСЬМО АЛЕКСЕЮ ПАРЩИКОВУ
Кальпиди приветствует мастера Алексея
(ни слова о девках), ты помнишь, в прокольном Свердловске
на хазе у Каси, почти что синхронно косея,
трепались о рифме, о «Деньгах», портвейне и Бродском
(и броско ударил бы – пауза – внутренней рифмой
здесь шустрый школяр. Только мы уже не из таковских).
Ты помнишь, Алёша... Но так начинать не годится...
Я не разучился реветь над строфой Пастернака.
Как там Копенгаген, что пьёт, мать её, заграница?
(Тут «Письмами к римскому другу» пахнуло, однако.)
Сужается жизнь. Постепенно, конечно, не сразу.
Стихи – тараканов шустрей – расползлись по журналам.
Недавно влюбился. Она оказалась заразой.
А я, по старинке, – довольно посредственным хамом.
Сужается жизнь, я уже догадался о многом,
что жизнь – карантин перед самым смешным карантином,
что Шива заделался (ну, улыбнись!) осьминогом,
поскольку в то время не изобрели пианино,
что жизнь не одна, их примерно, Алёша, четыре:
ну, с первой всё ясно, вторая – во сне подвизалась,
а вот на вопрос твой, мол, где остальные,
я мог бы ответить ещё одной шуткой о Шиве,
но шуток о смерти в запаснике не оказалось.
Транслируют осень. Дожди, точно телепомехи,
и не удаётся сравнить листопад со стриптизом.
Такую погоду придумали древние греки:
недаром от их мифологии тянет садизмом.
Я нынче в Челябе без книг, и без энциклопедий,
и без словарей, без: любое наименованье
возможно. В кармане ведётся добыча гербованой меди,
но, судя по темпам, не выиграть соцсоревнованье.
Я часто ругаю снующую эту страну,
тем временем Волга в Каспийское море впадает.
Касательно рифмы – то на смех всем курам вверну:
ох, родина, к счастью, с державою не совпадает.
Подстроено всё. Кто сказал, что достаточно сил
всё время стоять под тамтамы на скользком татами,
ведь даже Сизифа (чего уж скрывать!) придавил
в тринадцатой ходке сорвавшийся (пауза) камень.
И вот, посылая вперёд баллистический взгляд,
себя прислонив, точно велосипед, к гастроному,
я к счастью готов вот уже лет пятнадцать подряд,
готовый к любви, как погромщик, готовый к погрому.
И вот что ещё: к нам приблизился чуждый десант
из прошлого века – вон Пушкин в зелёном берете,
левей – Баратынский, он очередью причесал
нам полпоколенья, засев с автоматом в кювете.
Ох, что же нам делать с их истиной и простотой,
с ленивою мудростью, с чокнутой тёткой Татьяной,
они замечают, как ночью звезда со звездой
болтает, а мы уже к вечеру вдребезги пьяны.
Бог с ними, Алёша (и с ними действительно Бог).
А нам остаётся смеяться, от смеха лысея.
Мир – комната Смеха, вошёл я в неё и продрог:
на стенке висит щит любимца Медузы – Персея,
вот это метафора! Кажется, автор дошёл...
До встречи, Алёша, обнимемся на посошок.
Кальпиди прощается с мастером Алексеем.
1988
* * *
Не разглядывай ночью мужчину, уснувшего после любви.
Он ничуть не устал, а на время от нежности умер.
Потемнённая тайна испарины лба на крови
освещает два первые слога таинственных сумер… –
дальше тьма. Он лежит кое-как и не дышит, а только на вдох
мягкой тяжестью лёгких взбивает свистящие струи.
Наклоняясь над ним, ты рискуешь: застенчивый Бог,
наклоняясь над ним, промахнувшись, тебя поцелует.
Из-под век, со зрачков, или даже с глазного хрустального дна
испаряется взгляд: твой мужчина приходит в сознанье,
но не сразу, не сразу. Ещё две минуты одна
будешь скороговоркой в молитве давать показанья.
В локте правую руку согнув, он внезапно прочертит во тьме
пол-окружности, тщетно пытаясь найти сигареты.
Прислонившись к его недостаточно ровной спине,
ты услышишь, как в ящик почтовый бросают газеты.
И, как только вы снова смешаете влагу застиранных тел
ваших сороколетних, подёрнутых инеем света,
не смотри на него, потому что он очень хотел
два последние года, возможно, погибнуть за это.
А когда он от собственной нежности вновь потихоньку умрёт,
ты взгляни за окно, где ветвей шебуршит метастаза,
и почувствуй: он вздрогнул, открыл пересушенный рот…
Но не дай тебе Бог посмотреть на него хоть вполглаза.
1992
* * *
Это жаркое лето, которое станет зимой,
беспардонно озвучило наше с тобою молчанье.
Голоса, улетая на юг, где назойливый зной
их давно ожидает, останутся с нами случайно.
Прибывает вода, прибывает большая вода,
скоро выйдут дожди разгибать свои жидкие спины.
Ты, наверное, скоро умрёшь, но не бойся, когда
это станет фрагментом почти очевидной картины.
Ты, наверное, скоро умрёшь, я умру за тобой
через (странно подумать) четырнадцать лет или восемь,
и огромная память, покрытая страшной водой,
воплотится – теперь уже точно – в последнюю осень.
Будут хлопать, взрываясь, комки пролетающих птиц,
отменив перспективу, себя горизонт поломает,
и границами станет отсутствие всяких границ,
и не станет тебя, потому что возьмёт и не станет.
Ты красиво умрёшь, ты умрёшь у меня на руках,
или нет – ты умрёшь на руках у другого мужчины,
это он будет пить твой с лица истекающий страх
три мгновения до и мгновение после кончины.
Треск лесной паутины… по-моему, именно он
воплотится в хрипение свечек в побеленном храме,
где какие-то деньги шуршать не устанут вдогон
мимолётным молитвам, которые будут словами.
Будут камни лежать; их под кожей солёная плоть –
кристаллический воздух для духов подземного горя,
оным, видимо, нравится каменный воздух молоть,
выдыхая остатки в пустыни песочного моря.
И не зная, зачем это всё я тебе говорю,
я тебе это всё говорю как нельзя осторожно,
потому что умрёшь, потому что я песню пою,
потому что нельзя это петь, но не петь невозможно.
Я смотрю тебе в спину, которая движется вдоль
засекреченной улицы в сторону грязного рынка:
между тонких лопаток твоих начинается соль,
поясню – продолжая нетвёрдую нежность затылка,
ты идёшь не быстрее, чем я ухожу от тебя,
ты идёшь, отбиваясь ногами от собственной тени,
ты идёшь по границе уже неземного огня,
напрягая колени…
1996
Другие статьи в литературном дневнике:
