Елена Касьян - ушла от нас 14 июля этого года
Елена Касьян
***
Каждого и прости, и благослови,
Вот тебе жизнь, вот тебе Бог над нею.
Нет ничего мучительнее любви,
Нет ничего прекраснее и сильнее.
Там где одна дорога, сомнений нет.
Хочешь — иди; не хочешь — и так протащат.
Лестница в небо строилась сотни лет
Лишь для тебя, помни об этом чаще.
Все поезда уходят не вдаль, но вверх.
Каждый решает сам, что закон, что случай.
Быть несчастливым — это смертельный грех.
Странно, что нас этому здесь не учат.
Сердца на всё не хватит, не торопись,
Только представь — собрался любить, а нечем.
Смерть не страшнее жизни, но тоже жизнь,
Выдохнешь этот ужас — и станет легче.
Выдохнешь этот страх, суету и боль —
Время-старьёвщик всякого обдирает.
Видишь, в сухом остатке одна любовь,
Только она одна, без конца и края.
Только она останется навсегда.
Поезд легко отчалит и не заметишь,
Как железнодорожные провода
Тянутся мимо жизни и мимо смерти…
***
Нас учили с тобой потихонечку снашивать сердце,
И сомнительный берег менять на надёжный уют,
Но мы тратили щедро, и вот уже нечем согреться.
Нам когда-то платили любовью. Теперь подают.
Ты один у меня, даже если вас было несметно,
Ты один у меня, сколько лет ни прошло бы и зим.
Заострит наши грифели память почти незаметно,
Заострит наши профили время – один за другим…
Я тебя не тревожу ни словом, ни сном еженощным -
ни к чему… Что могла бы сказать я в защиту свою?
Твоё имя забито, как колышек, мне в позвоночник.
Там с десяток таких. Или больше. На том и стою.
***
Прошлые связи липнут к памяти, как проказа.
Там, где я тебя помню, ты всегда смеёшься.
Если бы они знали, как ты мне достаёшься,
Они бы не напомнили о себе ни разу.
У меня к тебе столько всего уже накопилось -
И обид, и претензий, и если однажды
Я не проговорю их, не выговорю каждую,
То сложу оружие и сдамся на милость.
Эти мальчики на тебя похожи анфас и в профиль.
Промелькнёт такое в толпе, и сердце рвётся.
Мне всего ничего от тебя уже остаётся.
Миллиметры сна, миллилитры горького кофе.
Зачинали друг друга по-быстрому, как умели.
Всё должно было быть не так, а как-то иначе.
Говорил: «Детка, ты столько для меня значишь!
Мы уедем в Европу!» (добрались лишь до постели).
Твоя детка стареет, густо припудривает морщины,
Набирается смелости и звонит в Палермо…
Четыре долбанных года звонит, наверно,
Чтобы услышать оставленного там мужчину.
И у неё нет на то ни одной причины.
И ей так скверно… невыносимо скверно…
***
Не возвращайся, теперь уже больше не нужно.
Печаль не применяют наружно…
В том море, что нас разделило, у нас и не было шансов.
Уже затопило надёжно подходы к вокзалам,
И если ты хочешь знать, то дело теперь за малым –
Не возвращайся.
Любовь – это орган, внутренняя часть тела,
И там, где недавно ещё болело,
Теперь пустота. Вот такие дела…
Любовь – это донорский орган, и я его отдала.
Не спрашивай, как я посмела.
Ещё нахожу твоё имя в моих дневниках и тетрадях,
Но знаешь, тебя к моей жизни никак уже не приладить.
Рубцы уже не разгладить.
Мой ангел, мой свет, моё нелегальное счастье…
Не возвращайся.
***
Пускай не ты,
пожалуйста, не ты…
Я всех отдам, со всеми распрощаюсь,
но проступают осени черты…
Я вся тебе –
лишь до тех пор, покамест
тебя не сдёрнут с этой высоты.
И может быть,
когда-нибудь, Бог даст…
Но нет, не даст (так много не бывает),
и я прошу: "Хотя бы не сейчас…" -
я знаю,
то, что нас не убивает,
всенепременно покалечит нас.
Поторопись,
мой свет, уже заря,
уже короче дни, длиннее ночи.
И, вопреки листам календаря,
мой ангел
верить твоему не хочет.
И только я всё верю, что не зря…
***
Она никогда не знает, как надолго он исчезнет опять.
Всё в ней кричит – не надо его отпускать!
Но она как будто спокойна, или просто делает вид,
И не звонит.
Он каждый раз выселяет её из мыслей своих и стихов,
Тщательно забывает запах её духов,
Он думает: «Господи-Боже, если твой приговор таков,
То я готов!»
Проходит надцатый месяц, никто не идёт ко дну.
Они, как упрямые дети, всё играют в эту войну.
И говорят друг другу: «Хватит, я долго не протяну!»
А сверху на них смотрят и думают:
- Ну-ну…
***
Этот дымный город, размытый воздух,
где вокзал спиной к пустоте прижался.
- Ты не поздно? – спрашивала.
- Не поздно.
Уходил и больше не возвращался.
Всё казалось, лето, а это в гору
поднимались воды, смывали небо.
- Ты же скоро? – спрашивала.
- Я скоро.
И кончалось время, и память слепла.
Приходи,
любить тебя больше нечем,
больше нечем биться в грудную клетку.
Я теперь на целое сердце легче,
я совсем невесомая стану к лету…
***
Помнишь, по небу скользил самолёт,
А по волнам – пароходик…
Все говорили, что это пройдёт,
А ничего не проходит.
Я заживала, почти зажила,
Не онемела – и ладно.
Кажется, целая вечность прошла…
Целая вечность, мой славный.
Чёрные ветви на белом снегу,
Оттепель – редкая милость.
Я даже выплакать всё не могу,
Что без тебя накопилось.
Я этот город насквозь прожила,
Столько души износила…
Кажется, целая вечность прошла.
Целая вечность, мой милый.
Все говорили, что это пройдёт,
А ничего не проходит.
Просто по небу скользит самолёт,
А по волнам – пароходик,
Жёлтый троллейбус бежит до угла,
Катится красный трамвайчик…
Кажется, целая вечность прошла.
Целая вечность, мой мальчик.
***
Я понимаю, сейчас об этом смешно,
и вот на каждом слове немею…
Я за тобой ныряла сдуру на самое дно,
а плавать совсем не умею.
Тебя выпутывала из смертельных сетей,
вымаливала и выкупала.
А то, что ты не хотел от меня детей,
я думала, что понимала.
Из всех слагаемых я выбирала тебя -
и одного, и в любом комплекте.
Моя нежилая память глядела, скорбя,
как я запечатываю конверты
с просроченной болью, с пергидрольной зимой,
с застиранным небом над крышей.
А мне хотелось всё заменить тобой…
И у меня не вышло.
***
Ёлка, сочельник, метель метёт… Снега на улице – горы!
Девочка смотрит в окно и ждёт. Мама повесила шторы,
Мама намазала кремом коржи – нет ничего вкуснее,
Мама решила иначе жить – утро опять мудренее.
Девочка ждёт, кулачки зажав. Мама молчит подолгу.
Папа приедет, он обещал… взрослые врать не могут.
Как на верхушке горит звезда, как мандарины пахнут!
Платье у девочки – красота! Папа увидит - ахнет!
Ёлка, сочельник, блестят огни, медленно время тает.
Девочки в детстве совсем одни, просто никто не знает…
Ночь за окном, не видать ни зги. Слёзы к утру высыхают.
Спят в своих комнатах девочки.
Маленькая и большая.
***
С точки зрения осени, мир – это стылый ветер,
метаморфоза жёлудя
и пестрота зонтов…
Это тебе показалось, что ты не один на свете.
Просто принять обратное ты ещё не готов.
Ты ещё просыпаешься в той же холодной комнате,
в том же холодном городе, где засыпал всегда.
Только не вспоминай её,
только не вспоминай её.
С точки зрения вечности, год – это ерунда.
Наглый осенний ветер ловко сбивает жёлуди.
Выдумай что угодно, сам себя обмани,
будто её и не было,
не было вовсе, господи…
Просто к утру отчаянно что-то в груди саднит.
Можно сверять пространство, меряя ночь шагами,
переболеть простудой
и нарыдаться всласть.
Где-то (допустим, где-то) мир населён лишь вами.
С точки зрения жизни – вам туда не попасть.
***
Там нет ничего, обернёшься – и ты пропал.
Там темень такая, что снега не различить.
И детские вещи оттуда несут в подвал,
когда уже больше некому передарить.
Уже отобрали бумагу и карандаш,
и пустошь уже такая, что не смотри,
и если кто шевельнётся, так то не наш,
а наши давно уснули у нас внутри.
И зайца забрали уже, и велосипед,
и бабку, и дедку, и всех четырёх собак,
и свет погасили, и даже тебя там нет.
А ты всё стоишь и пялишься в этот мрак.
Там нет ничего, и не выкормить даже моль.
Кого-то прибрало время, кого-то сны…
- Вон тот, у стены, на корточках – это мой.
- Тебе показалась, там нет никакой стены.
***
Он говорит: "Только давай не будем сейчас о ней,
Просто не будем о ней ни слова, ни строчки.
Пусть она просто камень в саду камней,
И ничего, что тянет и ноет других сильней,
Словно то камень и в сердце, и в голове, и в почке".
Он говорит: "Мне без неё даже лучше теперь - смотри.
Это же столько крови ушло бы и столько силы,
Это же вечно взрываться на раз-два-три,
А у меня уже просто вымерзло всё внутри.
Да на неё никакой бы жизни, знаешь ли, не хватило".
Он говорит: "Я стар, мне достаточно было других,
Пусть теперь кто-то ещё каждый раз умирает
От этой дурацкой чёлки, от этих коленок худых,
От этого взгляда её, бьющего прямо поддых..."
И, задыхаясь от нежности, он вдруг лицо закрывает.
Пока парит твой голос надо мной,
Над каждым днём, над каждой плошкой чая,
То даже зло меня не замечает,
Пока парит твой голос надо мной.
И горний мир, и мир подлунный весь
Покуда спит, окутанный ветрами,
Давай займёмся жизнью прямо здесь!
Кто знает, что случится завтра с нами…
Письмо Кате
Когда я возвращалась домой затемно, волоча за собой санки, в мокрых варежках и с окоченевшими пальцами ног, бабушка надевала мне толстые шерстяные носки, которые заботливо грела на печке к моему приходу. В кухне пахло котлетами и луковым печеньем, тихо играло радио, две кошки спали в кресле у окна, свернувшись инь-янем. Завтра утром с санками за ёлкой. Вечером разбирать коробки с игрушками. Потом Новый год и подарки! В шкафу уже спрятаны новенькие коньки.
Ещё верится в чудеса, но уже не очень в Деда Мороза.
За окном падает медленный снег, а впереди почти две недели каникул!
И всё вокруг твоё, всё тебе и для тебя! И эта ёлка, и снег, и Новый год, и даже тёплые шерстяные носки.
Это было счастье, Катя. Но кто тогда догадывался об этом, кто об этом думал? В нашем обиходе не было такого слова.
Счастье… Это представлялось чем-то взрослым, что с нами случится, когда мы вырастем. А детство — оно не о том.
Ровно год назад, Катя, я жила в другой реальности, в другой истории, с другими людьми и другими мыслями. Всё изменилось в одночасье. Словно там, наверху, переключили невидимый тумблер, и моя жизнь потекла совсем по-другому руслу.
Я не знаю, бывает ли долгое счастье, бывает ли его много? Наверное, нет.
Человеку нельзя много счастья. Мы не умеем, мы не справляемся, мы не знаем, как с ним жить. Складывается впечатление, что всё непременно должно быть тяжело, трудно и преисполнено патетики. Словно простота удешевляет важность любого момента, а дары кажутся незаслуженными и пугают отсроченной оплатой.
Это смешно, но иногда достаточно тёплых носков, достаточно просто запаха котлет из кухни, если кто-то готовит их для тебя.
Ничего не повторяется. Другое время, другой снег, другие дары.
Катя, это так глупо и утомительно — вести себя по-взрослому: говорить умное и взвешенное, носить строгое, изучать классическое, претендовать на истинное и цельное. Это в юности хотелось казаться старше и основательней, хотелось всего сразу, торопиться, лезть из кожи, зарабатывать себе сложное лицо и трудную судьбу. Жить непременно на пределе, любить только с надрывом, выбирать исключительно необычное, оригинальное, странное.
«Из опыта я могу сделать лишь один вывод, — пишет Бакушинская, — если ваши отношения вы можете охарактеризовать словом „оригинальные“, смело берите ноги в руки и валите из этих отношений. Конечно, вы так не сделаете, потому что тоже любопытные и уверенные в себе. Между тем, в свойства настоящей любви оригинальность не входит. Она благонадежна, взаимна, заботлива и даже несколько скучна…»
Скучна, Катя, скучна! О, сколько сердца надо износить, сколько выплакать слёз и извести чернил, чтобы задуматься, наконец, об этом. А задумавшись, прикинуть на себя.
Но как можно, как? Если каждый из нас — исключительный. Отношения наши — неповторимы. Чувства наши — уникальны.
Да мы скорее умрём, чем предадим свои иллюзии.
Триумфальная победа любви над смертью — это поэтическая метафора, Катя. Людям очень хочется, чтобы было так. И они наивно полагают, что сбывается всё, во что веришь. Я верила так неистово, словно внутреннее усилие способно порушить любые причинно-следственные связи. Все безумные увлечения и сумасшедшие любови, Катя, оставляют по себе пустоту, им прямо пропорциональную. Ни одно избыточное усилие, как правило, не оправдывает себя.
И хочется уже верить во что-то простое и настоящее. В медленный снег, в зимнее солнце, в новогодние гирлянды, в скрип половиц, в утренний поцелуй, в голубей на балконе, в шерстяные носки, в любимые глаза, в запах хвои и мандарин…
Почти как в детстве. Когда счастлив, даже не догадываясь об этом.
Другие статьи в литературном дневнике:
