В. М. Гюго. Отверженные отрывок

Козетта.

В деревне Монфермейль, недалеко от Парижа, была харчевня. Харчевню эту содержали люди, по имени Тенардье, муж и жена.

В один весенний вечер у харчевни Тенардье стоял передок телеги. Передок этот состоял из массивной железной оси, которую поддерживали два огромных колеса. Под осью свисала полукругом толстая цепь. Середина цепи спускалась почти до земли.

На этой цепи, словно на верёвочных качелях, сидели, обнявшись, две маленькие девочки. Одной было года два с половиной, другой — года полтора. Старшая обнимала младшую. Искусно завязанный платок предохранял их от падения.

Обе малютки одеты были довольно мило и даже изящно. Глаза их светились восторгом, свежие щёчки смеялись. У одной девочки волосы были русые, а у другой — тёмные. Над этими хрупкими головками высился гигантский передок телеги, весь почерневший от ржавчины.

Поблизости, на крылечке харчевни, сидела мать девочек, женщина не слишком привлекательного вида. Она раскачивала детей с помощью длинной верёвки, привязанной к цепи, и, боясь, как бы они не упали, не сводила с них глаз.

При каждом взмахе звенья отвратительной цепи издавали пронзительный скрежет, похожий на гневный окрик. Малютки были в восторге.

Мать раскачивала детей и фальшиво напевала. Поглощённая пением и созерцанием своих девочек, она не слышала и не видела того, что происходило на улице.

Между тем, когда она запела новый куплет романса, кто-то подошёл к ней, и вдруг почти над самым ухом она услышала слова:
— Какие у вас хорошенькие детки, сударыня!

Мать обернулась.

Перед ней в двух шагах стояла женщина. И у этой женщины тоже был маленький ребёнок; она держала его на руках.

Кроме того, она несла довольно большой и, видимо, очень тяжёлый дорожный мешок.

Её ребёнок был прелестнейшее создание. Это была девочка двух-трёх лет. Кокетливостью наряда она смело могла бы поспорить с этими двумя девочками; поверх чепчика, отделанного кружевцем, на ней была надета тонкая полотняная косыночка; кофточка была обшита лентой. Из-под завернувшейся юбочки виднелись пухленькие белые и крепкие ножки. Цвет лица у неё был чудесно розовый и здоровый. Щёчки похожи были на яблочки.

О глазах девочки трудно было сказать что-либо, кроме того, что они были, очевидно, очень большие и осенялись великолепными ресницами. Она спала.

Что касается матери, то она казалась печальной. Её костюм выдавал в ней работницу, которая собирается снова стать крестьянкой. Она была молода. Красива ли? Возможно, но в таком наряде это было незаметно. Судя по выбившейся белокурой пряди, волосы у неё были очень густые, но они
сурово прятались под чепцом, некрасивым, плотным, завязанным под самым подбородком.

Улыбка обнажает зубы, и вы любуетесь ими, если они красивы, но эта женщина не улыбалась. Глаза её, казалось, давно уже не просыхали от слёз. Она была бледна; у неё был усталый и немного болезненный вид; она смотрела на дочь, заснувшую у неё на руках, тем особенным взглядом, какой бывает только у матери. Большой синий платок, сложенный косынкой, неуклюже спускался ей на спину. Её загорелые руки были покрыты веснушками, и кожа на исколотом иглой указательном пальце сильно огрубела; на ней была коричневая грубой шерсти накидка, бумажное платье и тяжёлые башмаки.

Ей было двадцать два года, когда в это прекрасное весеннее утро она покинула Париж, унося на руках своё дитя. Всякий, кто встретил бы на дороге эти два существа, проникся бы жалостью. У этой женщины не было в мире никого, кроме этого ребёнка, а у этого ребёнка не было в мире никого, кроме этой женщины.

Когда она проходила мимо харчевни Тенардье, две девочки, с восторгом раскачивавшиеся на своих чудовищных качелях, словно ослепили её, и она остановилась перед этим радостным видением.

Эти девочки очаровали эту мать. Она смотрела на них, глубоко взволнованная. Малютки, несомненно, были счастливы. Она смотрела на них, восхищалась ими и была до того растрогана, что в тот момент, когда мать сделала передышку между двумя куплетами своей песенки, она не выдержала и сказала:
— Какие у вас хорошенькие детки, сударыня! Самые свирепые существа смягчаются, когда ласкают их детёнышей. Мать подняла голову, поблагодарила и предложила прохожей присесть на скамье перед дверью; сама она сидела на пороге. Женщины разговорились.

— Меня зовут госпожа Тенардье, — сказала мать двух девочек. — Мы с мужем держим этот трактир.

Госпожа Тенардье была рыжая, плотная и грубоватая женщина. Она была ещё молода: пожалуй, не старше тридцати лет. Быть может, если бы эта женщина, сидевшая на крыльце, вздумала встать, то её высокий рост и широкие плечи, которые были под стать великанше из ярмарочного балагана, с самого начала испугали бы путницу, поколебали бы её доверие и тогда не случилось бы того, о чём нам предстоит рассказать.

Путешественница рассказала свою историю. Она работница. С работой в Париже стало туго, и вот она идёт искать её в другом месте, на родине. Из Парижа она вышла только сегодня утром, но так как ребёнка она несла на руках, то устала и села в проезжавший мимо дилижанс. Потом она опять брела
пешком; правда, девочка шла иногда ножками, но очень мало, — она ведь ещё такая крошка.

Пришлось снова взять её на руки, и её сокровище уснуло.

Сказав это, она поцеловала свою дочку таким горячим поцелуем, что разбудила её. Девочка открыла глаза, большие голубые глаза, такие же, как у матери, рассмеялась и, несмотря на то, что мать удерживала её, соскользнула на землю.

Вдруг она заметила двух девочек на качелях, круто остановилась перед ними и даже высунула язык от восхищения.
-Мамаша Тенардье отвязала дочек, сняла их с качелей и сказала:
— Поиграйте втроём.
Минуту спустя девочки Тенардье уже играли вместе с гостьей, роя ямки в земле и испытывая от этого громадное наслаждение.

Эта гостья оказалась очень весёлой; она отыскала щепочку и, превратив её в лопатку, энергично копала ямку.

Женщины продолжали беседу.
— Как зовут вашу крошку?
— Козетта. . .
— Сколько ей?
— Скоро три.
— Как моей старшей.

Между тем три девочки сбились в кучку, позы их выражали сильное волнение и величайшее блаженство; произошло важное событие: из земли только что вылез толстый червяк, — сколько страха, и сколько счастья!

Их ясные личики соприкасались.
— Как быстро сходится эта детвора! — вскричала мамаша Тенардье.—Поглядеть на них, так можно поклясться, что это три сестрички!

Это слово оказалось той искрой, которой, должно быть, и ждала другая мать. Она схватила Тенардье за руку, впилась в неё взглядом и сказала:
— Согласны вы оставить у себя моего ребёнка? Тенардье сделала изумлённое движение, не означавшее ни согласия, ни отказа.

Мать Козетты продолжала:
— Видите ли, я не могу взять дочурку с собой на родину. Работа этого не позволяет. С ребёнком не найдёшь места. Они все такие чудные в наших краях. Это сам бог направил меня к вашему трактиру.

Когда я увидела ваших малюток, таких хорошеньких, чистеньких, таких довольных, сердце во мне так и перевернулось. Я подумала: «Вот хорошая мать». Да, да, пусть они будут как три сестры. И к тому же я скоро вернусь за нею. Согласны вы оставить мою дочку у себя?
— Надо будет подумать, — ответила Тенардье.
— Я буду платить по шесть франков в месяц. Тут чей-то мужской голос крикнул из харчевни:
— Не меньше семи франков! И за полгода вперёд.
— Шестью семь — сорок два, — сказала Тенардье.
— Я заплачу, — согласилась мать.
— И сверх того пятнадцать франков на первоначальные расходы, — добавил мужской голос.
— Всего пятьдесят семь франков, — сказала госпожа Тенардье, сопровождая свой подсчёт всё той же песенкой.
— Я заплачу, — сказала мать, — у меня есть восемьдесят франков. Мне ещё хватит и на то, чтобы добраться до места. Конечно, если идти пешком. Там я начну работать, и как только скоплю немного денег, сейчас же вернусь сюда за моей дорогой крошкой.
— Есть у девочки одёжа? — раздался снова мужской голос.
— Это мой муж, — сказала Тенардье.
— Разумеется, есть. У неё целое приданое, у дорогой моей бедняжечки. Я сразу догадалась, сударыня, что это ваш муж». И ещё какое приданое! Роскошное. Всего по дюжине. И шёлковые платьица, как у настоящей барышни. Они здесь, в моём дорожном мешке.
— Вам придётся отдать всё это, — опять послышался мужской голос.
— А как же иначе! — удивилась мать.—Вот было бы странно, если б я оставила свою дочку голенькой!
Хозяин просунул голову в дверь.
— Ладно, — сказал он.
Сделка состоялась. Мать переночевала в трактире, отдала деньги и оставила ребёнка. Она снова завязала свой дорожный мешок, ставший совсем лёгким, когда из него были вынуты вещи, принадлежавшие Козетте. Наутро она отправилась в путь, рассчитывая скоро вернуться. Такие разлуки с виду протекают спокойно, но они полны отчаяния.

Соседка супругов Тенардье повстречалась на улице с этой матерью и, придя домой, сказала:

— Я только что встретила женщину, которая так плакала, что просто сердце разрывалось.

Когда мать Козетты ушла, муж сказал жене:
— Теперь я заплачу сто десять франков по векселю, которому завтра срок. Мне как раз не хватало пятидесяти франков. Знаешь, ты устроила недурную мышеловку, подсунув своих девчонок.
— А ведь я и думать об этом не думала, — ответила жена.

Дела харчевни шли плохо.

Благодаря пятидесяти семи франкам путешественницы супругу Тенардье удалось вовремя уплатить долг. Через месяц им снова понадобились деньги; жена отвезла в Париж и заложила в ломбарде гардероб Козетты, получив за него шестьдесят франков. Как только эта сумма была израсходована, Тенардье начали смотреть на девочку так, словно она жила у них из милости, и стали обращаться с ней соответственным образом. У неё не было теперь никакой одежды, и её стали одевать в старые юбчонки и рубашонки маленьких Тенардье, иначе говоря — в лохмотья. Кормили её объедками с общего стола, немного лучше, чем собаку, и немного хуже, чем кошку. Кстати сказать, собака и кошка были её постоянными сотрапезниками: Козетта ела вместе с ними под столом из такой же, как у них, деревянной плошки.
Мать Козетты, поселившаяся в Монрейле-Приморском, ежемесячно писала, или, вернее сказать, поручала писать, письма к Тенардье, справляясь о своём ребёнке. Тенардье неизменно отвечали:

«Козетта чувствует себя превосходно».

Когда истекли первые шесть месяцев, мать прислала семь франков за седьмой и довольно аккуратно продолжала посылать деньги из месяца в месяц.

Не прошло и года, как Тенардье сказал:

— Можно подумать, что она облагодетельствовала нас! Что для нас значат её семь франков?

И он написал ей, требуя двенадцать.

Мать, которую Тенардье убедили, что её ребёнок счастлив и «растёт отлично», покорилась и стала присылать по двенадцати франков.

Есть натуры, которые не могут любить одного человека без того, чтобы в то же самое время не питать ненависти к другому. Мамаша Тенардье страстно любила своих дочерей и поэтому возненавидела чужую. Как ни мало места занимала Козетта в доме Тенардье, той всё казалось, что это место отнято у её детей и что девочка ворует воздух, принадлежащий её дочкам. У этой женщины, как и у многих других, ей подобных, был в распоряжении ежедневный запас ласк, колотушек и брани. Без сомнения, не будь у неё Козетты, её собственные дочери, несмотря на всю нежность, которую она к ним питала, получали бы от всего этого свою долю; но чужачка оказала им услугу, приняв на себя все удары. Маленьким Тенардье доставались одни лишь ласки. Каждое движение Козетты навлекало на её голову град жестоких и незаслуженных наказаний. Нежное, слабенькое созданьице!

Тётка Тенардье дурно обращалась с Козеттой: дочери её, Эпонина и Азельма, тоже стали обращаться с ней дурно.

Прошёл год, потом другой.

В деревне говорили:

— Какие славные люди эти Тенардье! Сами небогаты, а воспитывают бедную девочку, которую им подкинули!

Все думали, что мать бросила Козетту. Между тем Тенардье потребовал пятнадцать франков в месяц.

— Пусть лучше не выводит меня из терпения! — восклицал он.

— Мне нужна прибавка.

И мать стала платить по пятнадцати франков.

С каждым годом ребёнок рос, и вместе с ним росло его горе.

Пока Козетта была совсем маленькая, она была бессловесной жертвой двух других девочек. Как только она немножко подросла, то есть едва достигла пятилетнего возраста, — она стала служанкой в доме.

— В пять лет! — скажут нам. — Да ведь это неправдоподобно!
Увы, это верно.

Козетту заставляли ходить за покупками, подметать комнаты, двор, улицу, мыть посуду, даже таскать тяжести. Тенардье тем более считали себя вправе поступать таким образом, что мать, по прежнему жившая в Монрейле-Приморском, начала неаккуратно высылать плату. Она задолжала за
несколько месяцев.

Если бы по истечении этих трёх лет мать Козетты вернулась в Монфермейль, она бы ни за что не узнала своего ребёнка.

Козетта, вошедшая в этот дом такой хорошенькой и свеженькой, была теперь худа и бледна. Во всех её движениях чувствовалась насторожённость.

— Она себе на уме! — говорили про неё Тенардье.

Несправедливость сделала её угрюмой, а нищета—некрасивой. От неё не осталось ничего, кроме прекрасных больших глаз, на которые было больно смотреть, потому что, будь они меньше, в них, казалось, не могло бы уместиться столько печали.

Сердце разрывалось при виде бедной малютки, которой не было ещё и шести лет, когда зимним утром, дрожа в старых дырявых обносках, с полными слёз глазами, она подметала улицу, еле удерживая огромную метлу в маленьких посиневших ручонках.

В околотке её прозвали «Жаворонком». Народ называл так это маленькое созданьице, занимавшее не больше места, чем птичка, такое же трепещущее и пугливое, встававшее раньше всех в доме, да и во всей деревне, и выходившее на улицу или в поле задолго до восхода солнца.

Только этот бедный жаворонок никогда не пел.

Тенардье был худой, бледный, костлявый, тощий и тщедушный человечек, который казался болезненным, хотя обладал отменным здоровьем, — с этого начиналось присущее ему плутовство. Он весьма гордился тем, что пил вместе с возчиками. Никому никогда не удавалось напоить его пьяным.

Он не выпускал изо рта длинную трубку, носил блузу, а под блузой старый чёрный сюртук. Он старался произвести впечатление человека начитанного. Он был краснобай и выдавал себя за учёного. Однако школьный учитель заметил, что разговор у него с «изъянцем». Счета проезжающим он составлял превосходно, но опытный глаз обнаружил бы в них иногда орфографические ошибки.

Тенардье был скрытен, жаден, ленив и хитёр. Сверх того он был отъявленный мошенник.

— Обязанность кабатчика, — говорил Тенардье своей жене, — уметь продавать первому встречному еду, покой, свет, тепло, грязные простыни, блох, улыбки; останавливать прохожих, опустошать тощие кошельки и честно облегчать толстую мошну, почтительно предлагать приют путешествующей семье, содрать с мужчины, ощипать женщину, слупить с ребёнка; ставить в счёт окно открытое, окно закрытое, угол около очага, кресло, стул, табурет, скамейку, перину, матрац, охапку соломы; знать, насколько повреждают зеркало отражения гостей, и брать за это деньги и, чёрт подери, любым способом заставить путника платить за всё, даже за мух, которых проглотила его собака.

Быть может, читатель с момента первого появления супруги Тенардье сохранил ещё некоторое воспоминание об этой румяной, жирной, мясистой, широкоплечей, огромной и подвижной женщине.

Она происходила из породы тех дикарок-великанш, которые ломаются в ярмарочных балаганах, привязав булыжники к волосам. Она одна делала всё по дому: стелила постели, убирала комнаты, мыла посуду, стряпала, — одним словом, была и грозой, и ясным днём, и домовым этого трактира.

Её единственной служанкой была Козетта: мышонок в услужении у слона.

Широкое лицо тётки Тенардье, усеянное веснушками, похоже было на шумовку. У неё росла борода. Это был настоящий крючник, переодетый в женское платье. Она мастерски умела ругаться и хвалилась тем, что ударом кулака разбивает орех. Услышав, как она разговаривает, вы бы сказали: «Это жандарм»; увидев, как она пьянствует, вы бы сказали: «Это извозчик»; заметив, как она обращается с Козеттой, вы бы сказали: «Это палач». Когда она молчала, то изо рта у неё торчал один зуб.

Эта женщина была ужасна; она любила только своих детей и боялась только своего мужа.

Что же касается мужа, он мечтал об одном: разбогатеть.

Этот мужчина и эта женщина были хитрость и злоба, сочетавшиеся браком; союз отвратительный и ужасный.

Таковы были эти два существа. Козетта находилась между ними, испытывая двойной гнёт. Муж и жена — каждый мучил её по-своему: Козетту избивали до полусмерти — в этом виновата была жена; она ходила зимой босая — в этом виноват был муж.

Козетта носилась вверх и вниз по лестнице, мыла, чистила, тёрла, мела, бегала, выбивалась из сил, задыхалась, передвигая тяжести и, как ни была тщедушна, выполняла самую тяжёлую работу. Ни капли жалости! Свирепая хозяйка, жестокий хозяин!

Харчевня Тенардье была словно паутина, в которой запуталась и билась Козетта. Это была муха в услужении у пауков. Несчастный ребёнок выносил всё и молчал.

* * *

В канун праздника несколько возчиков и странствующих торговцев сидело в низкой зале харчевни Тенардье вокруг стола, на котором горели четыре-пять свечей. Эта зала ничем не отличалась от залы любого кабачка: столы, оловянные жбаны, бутылки, пьяницы, курильщики, мало света, много шума.

Кабатчица присматривала за ужином, поспевавшим в ярко пылавшей печи; супруг её пил с гостями, толкуя о политике.

Козетта сидела на своём обычном месте, на перекладине кухонного стола около очага. Одетая в лохмотья, в деревянных башмаках на босу ногу, она, при свете очага, вязала шерстяные чулки для хозяйских детей. Под стульями играл котёнок. Из соседней комнаты доносились смех и болтовня звонких детских голосов: то были девочки Тенардье — Эпонина и Азельма.

Приехали ещё четыре путешественника.

Козетта отдалась печальным размышлениям; ей было только восемь лет, но она уже так много выстрадала, что в минуты горестной задумчивости казалась маленькой старушкой.

Итак, Козетта размышляла о том, что настала ночь, тёмная ночь, что ей, как на беду, неожиданно пришлось наполнить свежей водой все кувшины и графины в комнатах для новых постояльцев и что в кадке нет больше воды. Только одно соображение немного успокаивало её: в харчевне Тенардье редко пили воду.

Страдающих жаждой здесь всегда было достаточно, но это была та жажда, которая охотнее взывает к жбану с вином, чем к кружке с водой. Если бы кому-нибудь вздумалось потребовать стакан воды вместо стакана вина, то такого гостя все сочли бы дикарём.

И всё-таки было мгновение, когда девочка испугалась: тётка Тенардье приподняла крышку одной из кастрюлек, в которой что-то кипело на очаге, потом схватила стакан, быстро подошла к кадке с водой и открыла кран.

Ребёнок, подняв голову, следил за её движениями. Из крана потекла жиденькая струйка воды и наполнила стакан до половины.

— Вот тебе и на! — проговорила хозяйка. — Воды больше нет.

Девочка затаила дыхание.

— Ба, — продолжала Тенардье, рассматривая стакан, наполненный до половины, — хватит и этого.

Козетта снова взялась за работу, но больше четверти часа ещё чувствовала, как сильно колотится у неё в груди сжавшееся в комок сердце.

Она считала каждую протекшую минуту и с нетерпением ждала, когда же наступит утро.

Время от времени кто-нибудь из посетителей поглядывал в окно и восклицал:
— Ну и тьма! В такую пору разве только кошкам по двору шататься.

И, слыша это, Козетта дрожала от страха. Вдруг вошёл странствующий торговец, остановившийся в харчевне, и грубо крикнул:
— Почему моя лошадь не поена?
— Как не поена? Её поили, — ответила Тенардье.
— А я вам говорю нет, хозяйка! — возразил торговец. Козетта вылезла из-под стола:
— О сударь, право же, ваша лошадь напилась, она выпила ведро, полное ведро, я сама принесла ей воды и даже разговаривала с ней.

Это была неправда. Козетта лгала.

— Вот тоже выискалась, сама от горшка два вершка, а наврала с целую гору! — воскликнул торговец. — Говорю тебе, негодная, лошадь не пила! Когда ей хочется пить, она по-особому фыркает. Я её повадки отлично знаю.

Козетта настаивала на своём и охрипшим от тоскливой тревоги голосом еле слышно повторяла:
— Пила, даже вволю пила.
— Хватит! — гневно возразил торговец. — Ничего не пила. Сейчас же дать ей воды, и дело с концом!

Козетта залезла обратно под стол.
— Что верно, то верно, — сказала трактирщица, — если скотина не поена, то её следует напоить.
Она огляделась по сторонам:
— Куда же девалась девчонка?

Заглянув под стол, она разглядела Козетту, забившуюся в противоположный угол, почти под самые ноги посетителей!
— Ну-ка, вылезай! — крикнула она. Козетта выползла из своего убежища.
— Ступай напои лошадь!
— Но, сударыня, — робко возразила Козетта, — ведь больше нет воды.

Тенардье настежь распахнула дверь на улицу:
— Так беги принеси. Ну, живо!

Козетта понурила голову и взяла пустое ведро, стоявшее в углу около очага. Ведро было больше её самой, девочка могла бы свободно поместиться в нём.

Трактирщица снова стала к очагу, зачерпнула деревянной ложкой похлёбку, кипевшую в кастрюле, отведала и проворчала:

— Хватит ещё воды в роднике. Подумаешь, какое дело. Пошарив в ящике стола, где валялись вперемешку мелкие деньги, перец и чеснок, она добавила:

— На обратном пути купишь в булочной большой хлеб. Вот тебе пятнадцать су.

На Козетте был передник с боковым кармашком; она молча взяла монету и сунула её в карман.

С ведром в руке неподвижно стояла она перед распахнутой дверью, словно ждала, не придёт ли кто-нибудь на помощь.

— Ну, пошла живей! — крикнула трактирщица. Козетта выбежала. Дверь захлопнулась.

Ряд будок, выстроившихся на открытом воздухе, начинался от церкви и доходил до харчевни Тенардье. Все будки были освещены. Зато ни одна звезда не светилась на небе. В будке, находившейся как раз против двери харчевни, торговали игрушками. Витрина её блистала мишурой, мелкими стекляшками и великолепными изделиями из жести. В первом ряду, на самом видном месте,
торговец поместил огромную куклу, наряженную в розовое креповое платье, с золотыми колосьями на голове, с настоящими волосами и эмалевыми глазами.

Весь день это чудо красовалось на витрине, к изумлению прохожих не старше десяти лет. Но во всём Монфермейле не нашлось ни одной настолько богатой или расточительной матери, чтобы купить эту куклу своему ребёнку. Эпонина и Азельма часами любовались ею, да и сама Козетта, правда украдкой, нет-нет, да и взглядывала на неё.

Даже в ту минуту, когда Козетта вышла с ведром в руке, мрачная и подавленная, она не могла удержаться, чтобы не посмотреть на дивную куклу, на эту «даму», как она называла её.

Бедное дитя замерло на месте. Козетта ещё не видала этой куклы вблизи. Вся лавочка казалась ей дворцом, а кукла — сказочным видением. Это был восторг, великолепие, богатство, счастье, возникшее перед маленьким жалким существом, поверженным в нужду.

Козетта понимала, какая пропасть отделяет её от этой куклы. Она говорила себе, что надо быть королевой или по меньшей мере принцессой, чтобы играть такой вещью. Она любовалась чудесным розовым платьем, роскошными блестящими волосами и думала: «Какая счастливица эта кукла!» И девочка не могла отвести глаз от волшебной лавки. Чем больше она смотрела, тем сильнее изумлялась.

Она смотрела с таким восторгом, что забыла обо всём, даже о поручении, которое должна была выполнить. Внезапно грубый голос трактирщицы вернул её к действительности:

— Как! Ты всё ещё тут торчишь, бездельница? Вот я тебе задам! Скажите, пожалуйста! Чего ей тут нужно? Погоди только у меня, уродина!

Схватив ведро, Козетта со всех ног помчалась за водой.

***

Больше Козетта не глядела ни на одну витрину.

Пока она шла по улице Хлебопёков, её путь освещали огни лавчонок, но вскоре последний свет крайней палатки потух.

Бедная девочка очутилась в темноте. Ею стал овладевать какой-то смутный страх, поэтому она на ходу изо всей силы громыхала дужкой ведра. Этот шум разгонял её одиночество.

Чем дальше она продвигалась, тем гуще становился мрак. На улицах не было ни души. Но всё же ей навстречу попалась женщина, которая остановилась и, глядя ей вслед, пробормотала сквозь зубы:

«Куда это идёт такая крошка?» Потом, всмотревшись, женщина узнала Козетту. «Гляди-ка! — сказала она. — Да это Жаворонок!»

Таким образом Козетта прошла по извилистым пустынным улицам, которыми заканчивалась деревня Монфермейль со стороны Шеля. Пока её путь лежал между домами или даже заборами, она шла довольно смело. От времени до времени сквозь щели ставен она видела отблеск свечи — то был свет, жизнь, там были люди, и это успокаивало её. Однако по мере того как она подвигалась вперёд, она
бессознательно замедляла шаг.

Завернув за угол последнего дома, Козетта остановилась. Идти дальше последней лавочки было трудно: идти дальше последнего дома становилось уже невозможным.

Монфермейль кончился, начинались поля. Тёмная и пустынная даль расстилалась перед нею.

Безнадёжно глядела она в этот мрак, где никого больше не было, где хоронились звери. И вот она услыхала шаги зверей по траве и ясно увидела тени, шевелившиеся среди листьев деревьев. Тогда она схватила ведро; страх придал ей мужества.

— Ладно! — воскликнула она. — Я ей скажу, что воды там больше не было.

И она решительно повернула в Монфермейль.

Но едва сделав сотню шагов, Козетта снова остановилась. Теперь представилась ей тётка Тенардье, отвратительная, страшная, со сверкающими от ярости глазами.

Ребёнок беспомощно огляделся по сторонам. Что делать? Куда идти? Впереди — призрак хозяйки, позади—все духи тьмы и лесов. И она отступила перед хозяйкой.

И вновь пустилась бежать по дороге к роднику. Из деревни она выбежала бегом, в лес вбежала бегом, ни на что больше не глядя, ни к чему больше не прислушиваясь.

Она только тогда замедлила бег, когда начала задыхаться, но и тут не остановилась. Охваченная отчаянием, продолжала она свой путь. Она бежала, сдерживая рыдания.

Ночной шум леса охватил её со всех сторон. Она больше ни о чём не думала, ничего не замечала.

Беспредельная ночь глядела в глаза этому крошечному созданию.

От опушки леса до родника было не больше семи-восьми минут ходьбы. Дорогу Козетта знала, так как ходила по ней несколько раз в день. Она не глядела ни направо, ни налево, боясь увидеть что-нибудь страшное в ветвях деревьев или в кустарнике. Так она дошла до родника.

Это было узкое природное углубление, размытое водой в глинистой почве, окружённое мхом, высокими травами и выложенное большими камнями. Из него с тихим журчанием вытекал ручеёк.

Козетта даже не передохнула. Было очень темно, но она привыкла ходить за водой к этому роднику.

Нащупав в темноте левой рукой молодой дубок, наклонившийся над ручьём и служивший ей обычно точкой опоры, она отыскала ветку, ухватилась за неё, нагнулась и погрузила ведро в воду. Она была так возбуждена, что силы её утроились. Нагибаясь над ручьём, она не заметила, как из кармашка её фартука выскользнула монета и упала в воду. Козетта не видела и не слышала, как потонула монета.

Она вытащила из ручья почти полное ведро и поставила его на траву.

Тут она почувствовала, что изнемогает от усталости. Ей очень хотелось тотчас же идти обратно, но наполнить ведро стоило ей таких усилий, что она больше не могла сделать ни шагу. Ей необходимо было отдохнуть. Она опустилась на траву и замерла, присев на корточки.

Козетта закрыла глаза, затем открыла их вновь. Рядом с ней в ведре колыхалась вода, разбегаясь кругами. Над её головой небо было затянуто тяжёлыми тёмными тучами.

Холодный ветер дул с равнины. Мрачен был лес, не шелестели листья. Угрожающе топорщились огромные сучья. Чахлый, уродливый кустарник шуршал в прогалинах.
Высокие травы, склоняясь, извивались под северным ветром, словно угри. Ветки терновника вытягивались, как вооружённые когтями длинные руки, старающиеся схватить добычу. Сухой вереск, гонимый ветром, быстро пролетал мимо, словно в ужасе спасаясь от чего-то. Вокруг расстилались унылые дали.

Козетта дрожала.

Тогда, чтобы освободиться от страха, она принялась считать вслух: «Раз, два, три, четыре», и так до десяти, а затем опять сначала. Это ей помогло. Она ощутила холод. Руки её — она их замочила, черпая воду,—закоченели. Она встала. Страх вновь охватил её. Одна лишь мысль владела ею — бежать, бежать без оглядки, через лес, через поля, к домам, к окнам, к зажжённым свечам.

Её взгляд упал на ведро, стоявшее перед нею. И так сильна была боязнь перед хозяйкой, что она не осмелилась убежать без ведра. Она ухватилась обеими руками за дужку ведра и с трудом приподняла его.

Так сделала она шагов двенадцать, но полное ведро было тяжёлым, она принуждена была опять поставить его на землю. Переведя дух, она снова ухватилась за дужку. На этот раз она шла дольше, но пришлось опять остановиться.

Отдохнув несколько секунд, она продолжала путь. Козетта шла согнувшись, понурив голову, словно старуха; тяжёлое ведро оттягивало и напрягало её
худенькие ручонки; железная дужка ведра леденила онемевшие пальцы.

От времени до времени Козетта останавливалась, и каждый раз холодная вода выплёскивалась из ведра и обливала её голые ножки. Это происходило в глубине леса, зимней ночью, вдали от людского взора. Девочке было восемь лет. Козетта дышала с каким-то болезненным хрипом, рыдания сжимали ей горло, но плакать она не смела — так сильно боялась она своей хозяйки даже издали. Она привыкла всегда и везде представлять её рядом с собой.

Однако, идя очень медленно, она мало подвигалась вперёд. Напрасно старалась она сокращать стоянки и проходить как можно больше от одной до другой. С мучительной тревогой думала она о том, что ей потребуется больше часу, чтобы вернуться в Монфермейль, и что госпожа Тенардье опять прибьёт её. Эта тревога примешивалась к ужасу, который она испытывала, находясь одна в лесу в ночную пору.

Достигнув знакомого ей старого каштанового дерева, она остановилась передохнуть в последний раз, на более длительный срок. Потом, собрав остаток сил, мужественно двинулась в путь. И всё же бедная малютка не могла удержаться, чтобы не застонать.

В это мгновение она почувствовала, что ведро стало лёгким. Чья-то рука, показавшаяся ей огромной, схватила дужку ведра и легко приподняла его.

Она вскинула голову. Высокая чёрная прямая фигура шагала рядом с ней в темноте. Это был мужчина, неслышно догнавший её. Человек молча взялся за дужку ведра, которое она несла.

Козетта не испугалась.

Человек заговорил с ней. Голос его был тих и серьёзен:
— Дитя моё, твоя ноша слишком тяжела для тебя. Козетта подняла голову и ответила:
— Да, сударь.
— Дай мне, — сказал он, — я понесу.

Козетта выпустила дужку ведра. Человек пошёл рядом с ней.
— Это действительно очень тяжело, — пробормотал он сквозь зубы. Затем спросил:
— Сколько тебе лет, малютка?
— Восемь лет, сударь.
— И ты идёшь издалёка вот так?
— От ручья, который в лесу.
— А далеко тебе ещё идти?
— Добрых четверть часа.

Путник помолчал немного, потом вдруг спросил:
— Значит, у тебя нет матери?
— Я не знаю, — ответила девочка.

И прежде чем он успел вновь заговорить, она добавила:
— Думаю, что нет. У других есть. А у меня нет. — И, помолчав, продолжала: — Наверно, никогда и не было.

Человек остановился. Он поставил ведро на землю, наклонился и положил обе руки на плечи девочки, стараясь в темноте разглядеть её лицо.

Худенькое и жалкое личико Козетты смутно проступало в белесовато-сером свете неба.
— Как тебя зовут?
— Козетта. Прохожий вздрогнул.

Он снова взглянул на неё, затем снял свои руки с плеч Козетты, схватил ведро и зашагал вперёд.

Немного погодя он снова спросил:
— Кто же это послал тебя в такой поздний час за водой в лес?
— Госпожа Тенардье.

Незнакомец продолжал голосом, которому силился придать равнодушие, но который, однако, странно дрожал:
— А чем эта госпожа Тенардье занимается?
— Она моя хозяйка, — ответила Козетта. — Она содержит постоялый двор.
— Постоялый двор? — переспросил путник.— Хорошо, там я и переночую сегодня. Проводи-ка меня.
— А мы туда и идём, — ответила девочка. Человек шёл довольно быстро. Козетта легко поспевала за ним. Она больше не чувствовала усталости. Время от времени она посматривала на него с каким-то спокойствием, с каким-то невыразимым доверием.

Прошло несколько минут. Незнакомец заговорил снова:
— Разве у госпожи Тенардье нет служанки?
— Нет, сударь.
— Разве ты у неё одна?
— Да, сударь.

Вновь наступило молчание. Потом Козетта сказала:
— Но у неё есть ещё две маленькие девочки.
— Какие маленькие девочки?
— Понина и Зельма.
— Кто же это Понина и Зельма?
— Это барышни госпожи Тенардье. Ну, просто её дочери.
— А что же делают эти девочки?
— О! — воскликнула Козетта.—У них чудесные куклы, разные блестящие вещи, много всякой всячины. Они играют, забавляются.
— Весь день?
— Да, сударь.
— А ты?
— А я работаю.
— Весь день?

Девочка подняла свои большие глаза, в которых угадывались слёзы, скрытые ночным мраком, и кротко ответила:
— Да, сударь.

С минуту помолчав, Козетта добавила:
— Иногда, когда я кончу работу, и мне позволяют поиграть.
— Как же ты играешь?
— Как могу. Мне не мешают. Но у меня мало игрушек. Понина и Зельма не хотят, чтобы я играла их куклами. У меня есть только оловянная сабелька вот такой длины.

И девочка подняла мизинец.

Они дошли до деревушки. Козетта повела незнакомца по улицам. Они прошли мимо булочной, но Козетта не вспомнила о хлебе, который должна была принести.

Человек перестал расспрашивать её и хранил теперь мрачное молчание. Когда, они приближались уже к постоялому двору, Козетта робко дотронулась до его руки.
— Сударь.
— Что, дитя моё?
— Вот мы уже совсем близко от дома.
— И что же?
— Можно мне теперь взять у вас ведро?
— Зачем?
— Если хозяйка увидит, что мне помогли его донести, она меня прибьёт.

Человек отдал ей ведро. Минуту спустя они были у дверей харчевни. Козетта не могла удержаться, чтобы не взглянуть украдкой на большую куклу, всё ещё красовавшуюся на витрине игрушечной лавки.

Затем она постучала в дверь харчевни. На пороге показалась трактирщица, держа в руке свечу:

— А, это ты, бродяжка! Наконец-то! Куда это ты запропастилась? По сторонам глазела, срамница!

— Сударыня, — сказала, задрожав, Козетта, — вот господин, который хотел бы переночевать у нас.

Угрюмое выражение на лице трактирщицы быстро сменилось любезной гримасой — это превращение свойственно кабатчикам. Она жадно разглядывала вновь прибывшего:
— Это вы, сударь?
— Да, сударыня, — ответил человек, притронувшись рукой к шляпе.

Богатые путешественники не бывают столь вежливы. Этот жест, а также осмотр одежды и багажа путешественника, который бегло произвела хозяйка, заставили исчезнуть её любезную гримасу, и лицо её снова стало угрюмым. Она сухо произнесла:
— Входите, милейший.
«Милейший» вошёл, Тенардье вторично окинула его взглядом, уделив особое внимание его изрядно потёртому длинному сюртуку и слегка помятой шляпе.

Потом, кивнув в его сторону головой, она сморщила нос и, подмигнув, вопросительно взглянула на мужа, продолжавшего бражничать с возчиками. Супруг ответил незаметным движением указательного пальца, одновременно оттопырив
губы, что в подобном случае обозначает: «голь перекатная».

Тогда трактирщица воскликнула:
— Ах, любезный, мне очень жаль, но у меня нет ни одной свободной комнаты!
— Поместите меня, куда вам будет угодно, — на чердак, в конюшню. Я заплачу как за отдельную комнату,— сказал путник.
— Сорок су.
— Сорок су? Ладно.
— В добрый час.
— Сорок су! — шепнул один из возчиков кабатчице.— Но ведь комната стоит только двадцать су.
— А с него сорок, — ответила она тоже шёпотом. — Дешевле я не беру с бедняков.
— Правильно, — кротким голосом заметил её муж, — пускать к себе такой народ — только портить добрую славу заведения.

Между тем человек, положив на скамью свой узелок и палку, присел к столу, на который Козетта поспешила поставить бутылку вина и стакан. Торговец, потребовавший ведро воды для своей лошади, отправился поить ее. Козетта опять уселась на свое обычное место под кухонным столом и взялась за вязание.

Человек налил себе вина и, едва пригубив, с каким-то особым вниманием стал разглядывать ребенка.

Козетта была некрасива. Возможно, будь она счастливым ребенком, она была бы миловидна. Мы уже бегло набросали этот маленький печальный образ. Козетта была худенькая, бледная девочка, на вид лет шести, хотя ей шел восьмой год. Ее большие глаза, окруженные синевой, казались почти тусклыми от постоянных слез. Уголки рта были опущены с тем выражением привычного страданья, которое бывает у приговоренных к смерти и у безнадежно больных. Руки ее, как предугадала мать, «потрескались от мороза». При свете, падавшем на Козетту и подчеркивавшем ее ужасающую худобу, отчетливо были видны ее торчащие кости. Ее постоянно знобило, и от этого у нее образовалась привычка плотно сдвигать колени. Ее одежда представляла собой лохмотья, которые летом возбуждали сострадание, а зимой внушали ужас. Ее прикрывала дырявая холстина; ни
лоскутка шерсти! Там и сям просвечивало голое тело, на котором можно было разглядеть синие или черные пятна — следы прикосновения хозяйской длани.

Тонкие ножки покраснели от холода. В глубоких впадинах над ключицами было что-то до слез трогательное. Весь облик этого ребенка, его походка, его движения, звук его голоса, прерывистая речь, его взгляд, его молчание, малейший жест —
все выражало и обличало одно: страх.

Козетта была вся проникнута страхом, он как бы окутывал ее. Страх вынуждал ее прижимать к груди локти, прятать под юбку ноги, стараться занимать как можно меньше места, еле дышать; страх сделался, если можно так выразиться, привычкой ее тела, способной лишь усиливаться. В глубине ее зрачков таился ужас.

Этот страх был так велик, что, хотя Козетта вернулась домой совершенно мокрая, она не посмела приблизиться к очагу, чтобы обсушиться, а тихонько принялась за работу.

Взгляд восьмилетнего ребенка был всегда так печален, а порой так мрачен, что в иные минуты казалось, что она недалека от слабоумия или от помешательства.

Мы уже упоминали, что она не знала, что такое молитва, никогда не переступала церковного порога.

«Разве у меня есть для этого время?» — говорила ее хозяйка.

Человек в желтом рединготе не спускал глаз с Козетты.

Вдруг трактирщица воскликнула:
— Постой! А хлеб где?

Стоило хозяйке повысить голос, и Козетта, как всегда, быстро вылезла из-под стола.

Она совершенно забыла о хлебе. Она прибегла к обычной уловке запуганных детей. Она солгала.

— Сударыня! Булочная была уже заперта.
— Надо было постучаться.
— Я стучалась, сударыня.
— Ну и что же?
— Мне не отперли.
— Завтра я проверю, правду ли ты говоришь, — сказала Тенардье, — и если соврала, то ты у меня запляшешь. А покамест дай сюда пятнадцать су.

Козетта сунула руку в карман фартука и помертвела. Монетки там не было.

— Ну! — крикнула трактирщица. — Оглохла ты, что ли?

Козетта вывернула карман. Пусто. Куда могла деться денежка? Несчастная малютка не находила слов. Она окаменела.

— Ты, значит, потеряла деньги, потеряла целых пятнадцать су? — прохрипела Тенардье. — А может, ты вздумала их украсть?

С этими словами она протянула руку к плетке, висевшей на гвозде возле очага.
Это грозное движение вернуло Козетте силы.
— Простите! Простите! Я больше не буду! — закричала она.
Тенардье сняла плеть.
В это время человек в желтом рединготе, незаметно для окружающих, пошарил в жилетном кармане.

Впрочем, остальные посетители пили, играли в кости и ни на что не обращали внимания.

Козетта в смертельном страхе забилась в угол за очагом, стараясь сжаться в комочек и как-нибудь спрятать свое жалкое полуобнаженное тельце. Трактирщица занесла руку.

— Виноват, сударыня, — вмешался неизвестный, — я только что видел, как что-то упало из кармана этой малютки и покатилось по полу. Не эти ли деньги?

Он наклонился, делая вид, будто что-то ищет на полу.

— Так и есть, вот она, — сказал он, выпрямляясь, и протянул тетке Тенардье серебряную монетку.

— Она самая! — воскликнула тетка Тенардье. Отнюдь не «она самая», а монета в двадцать су, но для трактирщицы это было выгодно. Она положила деньги в карман и удовольствовалась тем, что, злобно взглянув на ребенка, сказала: «Чтоб это было в последний раз!»

Козетта опять забралась в свою «нору», как называла это место тетка Тенардье, и ее большие глаза, устремленные на незнакомца, мало-помалу приобретали совершенно несвойственное им выражение.

Пока это было лишь наивное удивление, но к нему примешивалась уже какая-то безотчетная доверчивость.
— Ну как, будете ужинать? -спросила трактирщица у приезжего.

Он ничего не ответил. Казалось, он глубоко задумался.
— Кто он, этот человек? — процедила она сквозь зубы. — Уверена, что за ужин ему заплатить нечем.

Хоть бы за ночлег расплатился. Все-таки мне повезло, что ему не пришло в голову красть деньги, валявшиеся на полу.

Тут дверь отворилась, и вошли Эпонина и Азельма.

Это были две хорошенькие девочки, скорее горожаночки, чем крестьяночки, премиленькие, одна — с блестящими каштановыми косами, другая — с длинными черными косами, спускавшимися по спине.

Оживленные, чистенькие, полненькие, свежие и здоровые, они радовали глаз. Девочки были тепло одеты, но благодаря материнскому искусству плотность материи нисколько не умаляла кокетливости их туалета. Одежда приноровлена была к зиме, не теряя вместе с тем изящества весеннего наряда.

Эти две малютки излучали свет. Кроме того, они были здесь повелительницами. В их одежде, в их веселости, в том шуме, который они производили, чувствовалось сознание своей верховной власти.

Когда они вошли, трактирщица сказала ворчливо, но с обожанием:
— А, вот, наконец, и вы пожаловали!

Притянув поочередно каждую к себе на колени, мать пригладила им волосы, поправила ленты и, потрепав с материнской нежностью, отпустила.
— Хороши, ничего не скажешь! — воскликнула она.

Девочки уселись в углу, возле очага. Они принялись тормошить куклу, укладывали ее то у одной, то у другой на коленях и весело щебетали. Время от времени Козетта поднимала глаза от вязанья и печально глядела на них.

Эпонина и Азельма не замечали Козетту. Она была для них чем-то вроде собачонки. Этим трем девочкам вместе не было и двадцати четырех лет, но они уже олицетворяли собой человеческое общество: с одной стороны — зависть, с другой — пренебрежение.

Кукла у сестер Тенардье была полинявшая, старая, поломанная, но Козетте она казалась восхитительной — ведь у нее за всю жизнь не было куклы, настоящей куклы, — это выражение понятно всем детям.

Вдруг тетка Тенардье, продолжавшая ходить взад и вперед по комнате, заметила, что Козетта отвлекается и, вместо того чтобы работать, глядит на играющих детей.

— А вот я тебя и поймала! — крикнула она. — Так-то ты работаешь? Погоди, вот возьму плетку, она тебя заставит работать!

Незнакомец, не вставая со стула, повернулся к трактирщице.

— Сударыня, — промолвил он, улыбаясь почти робко, — что тут такого, пусть поиграет!
Со стороны любого посетителя, съевшего кусок жаркого, выпившего за ужином две бутылки вина и не производящего впечатления бедняка, подобное желание равносильно было бы приказу. Но чтобы человек, обладающий такой шляпой, позволил себе высказать какое бы то ни было пожелание, чтобы человек, у которого был подобный сюртук, смел бы выражать свою волю, — этого трактирщица допустить не могла. Она резко возразила:

— Девчонка должна работать, раз она ест мой хлеб. Я кормлю её не для того, чтобы она бездельничала.
— А что же это она делает? — спросил незнакомец мягким голосом, странно противоречившим его нищенской одежде и широким плечам носильщика.

Трактирщица снизошла до ответа:
— Чулки вяжет, если вам угодно знать. Чулочки для моих дочурок. Прежние, можно сказать, все износились, и дети скоро останутся совсем босыми.

Человек взглянул на жалкие, красные ножки Козетты и продолжал:
— А когда же она окончит эту пару?
— Она будет над ней корпеть, по крайней мере, дня три, а то и четыре, этакая лентяйка!
— И сколько могут стоить эти чулки, когда они будут готовы?
Трактирщица окинула его презрительным взглядом:
— Не меньше тридцати су.
— А уступили бы вы их за пять франков? — снова спросил человек.
— Чёрт возьми! — грубо засмеявшись, вскричал возчик, слышавший этот разговор. – Пять франков? Тьфу ты, пропасть! Я думаю! Целых пять монет!

Тут Тенардье решил, что пора вмешаться в разговор.
— Хорошо, сударь, ежели такова ваша прихоть, то вам отдадут эту пару чулок за пять франков. Мы не умеем ни в чём отказывать путешественникам.
— Но денежки на стол! — резко и решительно заявила его супруга.
— Я покупаю эти чулки, — ответил незнакомец, а затем, вытаскивая из кармана пятифранковую монету, добавил: — И плачу за них.

Потом он повернулся к Козетте.
— Теперь твоя работа принадлежит мне. Играй, дитя моё. Возчик, был так потрясён видом пятифранковой монеты, что бросил пить вино и подбежал взглянуть на неё.

— И вправду, гляди-ка! — воскликнул он. — Настоящий серебряный пятифранковик! Не фальшивый!

Тенардье подошёл и молча положил деньги в жилетный карман. Супруге возразить было нечего. Она кусала себе губы, и лицо её исказилось злобой.

Козетта вся дрожала, однако отважилась, наконец, спросить:
— Сударыня, это правда? Я могу поиграть?
— Играй! — злобным голосом ответила тётка Тенардье.
— Спасибо, сударыня, — сказала Козетта.

И в то время как её уста благодарили хозяйку, вся её маленькая душа возносила благодарность проезжему.

Тенардье снова уселся пить. Жена прошептала ему на ухо:
— Кем он может быть, этот жёлтый человек?
— Мне приходилось встречать миллионеров,— величественно ответил Тенардье, — которое носили такие же сюртуки.

Козетта перестала вязать, но не покинула своего места. Она всегда старалась двигаться как можно меньше. Она вытащила из коробки, стоявшей позади неё, какие-то старые лоскутки и свою оловянную сабельку.

Эпонина и Азельма не обращали никакого внимания на происходящее вокруг. Они только что успешно завершили очень ответственное дело — завладели кошкой.

Бросив на пол куклу, Эпонина, которая была постарше, пеленала котёнка в голубые и красные тряпки, невзирая на его мяуканье и судорожные движения. Поглощённая этой серьёзной и трудной работой, она болтала с сестрой:
— Знаешь, сестричка, эта вот кукла смешнее той. Смотри, она шевелится, пищит, она тёпленькая.

Знаешь, сестричка, давай с ней играть. Она будет моей дочкой. Я буду дама. Я приду к тебе в гости, а ты на неё посмотришь. Потом ты понемножку увидишь её усики и удивишься. А потом ты увидишь её ушки, а потом ты увидишь её хвостик, и ты очень удивишься. И ты мне скажешь: «О боже мой!» А я тебе скажу: «Да, сударыня, это у меня такая маленькая дочка. Теперь все маленькие дочки такие».
Азельма с восхищением слушала Эпонину.

Пока дочки Тенардье пеленали котёнка, Козетта пеленала свою саблю. Потом она взяла её на руки и, тихо напевая, стала её убаюкивать.

Тем временем тётка Тенардье подошла к жёлтому человеку. «Мой муж прав, — решила она,—может быть, это богач. Бывают же на свете богатые самодуры».

Она облокотилась на стол.
— Сударь. . . — сказала Тенардье.

При слове «сударь» мужчина обернулся. Трактирщица до сих пор называла его или «милейший», или «любезный».
— Видите ли, сударь,—продолжала она со своей слащавой вежливостью, которая была ещё отвратительнее, чем её грубость, — мне очень хочется, чтобы этот ребёнок играл, я не возражаю, если вы так великодушны, но это хорошо один раз.

Видите ли, ведь у неё никого нет. Она должна работать.
— Значит, это не ваш ребёнок? — спросил человек.
— Бог с вами, сударь! Это нищенка, которую мы приютили из милости. Мы делаем для неё всё, что можем, но мы сами небогаты. Вот уже шесть месяцев, как мы напрасно пишем к ней на родину, нам не отвечают ни слова. Её мать, надо думать, умерла.
— Вот как, — ответил человек и снова задумался.

В продолжение всей этой беседы Козетта не сводила глаз со своей хозяйки. Но слушала она рассеянно, до неё долетали лишь обрывки фраз.

Между тем посетители, почти все захмелевшие, запели песню. Трактирщица направилась к ним, чтобы принять участие в общем веселье.

Козетта, сидя под столом, глядела на огонь, отражавшийся в её неподвижных глазах; она опять принялась укачивать сабельку и, укачивая, тихо напевала.

После новых настояний хозяйки жёлтый человек, «миллионер», согласился, наконец, поужинать.
— Что прикажете подать, сударь?
— Хлеба и сыру, — ответил он. «Наверно, нищий», — решила тётка Тенардье.

Пьяницы продолжали петь свою песню, а ребёнок под столом продолжал петь свою.

Вдруг Козетта умолкла: обернувшись, она заметила куклу маленьких Тенардье, которую девочки позабыли, занявшись кошкой, и бросили в нескольких шагах от кухонного стола.

Тогда она выпустила из рук запелёнатую саблю и медленно обвела глазами комнату. Тётка Тенардье разговаривала шёпотом с мужем и пересчитывала деньги; Эпонина и Азельма играли с кошкой; посетители кто ужинал, кто пил вино, кто пел— на неё никто не обращал внимания. Каждая минута была дорога.

Козетта на четвереньках выбралась из-под стола, ещё раз удостоверилась в том, что за ней не следят, затем быстро подползла к кукле и схватила её. Мгновение спустя она снова была на своём месте и сидела неподвижно, но повернувшись таким образом, чтобы кукла, которую она держала в объятиях, оставалась в тени.

Никто ничего не заметил, кроме проезжего, медленно поглощавшего свой скудный ужин.

Это блаженство длилось с четверть часа.

Но как осторожна ни была при этом Козетта, она не заметила, что одна нога куклы выходит из тени и ярко освещена огнём очага. Эта розовая и блестящая нога, выступавшая из темноты, вдруг поразила взгляд Азельмы, которая сказала Эпонине:
— Ой, гляди-ка, сестрица!

Обе девочки остолбенели: Козетта осмелилась взять куклу!

Эпонина встала и, не выпуская кошки, подошла к матери и стала дёргать её за юбку.
— Да оставь ты меня в покое! Ну, что тебе надо? — спросила мать.
— Мама, — ответила девочка, — да посмотри же! И указала пальцем на Козетту.

А Козетта, вся охваченная восторгом, ничего не видела и ничего не слышала.

Лицо кабатчицы выразило гнев. Козетта преступила все границы! Козетта осмелилась дотронуться до куклы «барышень»! Охрипшим от возмущения голосом она крикнула:
— Козетта!

Козетта так вздрогнула, словно под ней заколебалась земля. Она обернулась.
— Козетта! — повторила кабатчица.

Козетта взяла куклу и с каким-то благоговением, смешанным с отчаянием, осторожно положила её на пол. Потом, не сводя с куклы глаз, она сжала ручонки и — страшно было видеть этот жест у восьмилетнего ребёнка — она заломила их. И, наконец, пришло то, к чему ни одно переживание дня не могло вынудить её — ни путешествие в лес, ни тяжесть полного ведра, ни потеря денег, ни вид плётки, ни даже мрачные, услышанные ею слова хозяйки, — пришли слёзы.

Она захлёбывалась от рыданий.

Проезжий встал из-за стола.
— Что случилось? — спросил он.
— Да разве вы не видите? — воскликнула кабатчица, указывая пальцем на вещественное доказательство преступления, лежавшее у ног Козетты.

— Ну и что же? — снова спросил человек.
— Эта бродяжка осмелилась дотронуться до куклы моих девочек! — ответила Тенардье.
— И только-то? — сказал человек.—Что ж тут такого, если она и поиграла этой куклой?
— Но она трогала её своими грязными руками! Своими отвратительными руками! — продолжала кабатчица.

При этих словах рыдания Козетты усилились.

— Ты замолчишь или нет! — закричала тётка Тенардье.

Незнакомец направился прямо к выходной двери, открыл её и вышел.

Лишь только он скрылся, кабатчица воспользовалась его отсутствием и так ткнула под столом ногойКозетту, что девочка громко вскрикнула.

Через несколько минут дверь отворилась, человек появился вновь. Он нёс в руках ту самую чудесную куклу, о которой мы уже говорили и на которую все деревенские ребятишки любовались весь день. Он поставил её перед Козеттой и сказал:
— Бери, это тебе.

Козетта подняла глаза. Человек, приближавшийся к ней с этой куклой, казался ей надвигавшимся на неё солнцем, её сознания коснулись неслыханные слова:
— Это тебе!

Она поглядела на незнакомца, поглядела на куклу, потом медленно отступила и забилась под стол в самый дальний угол, к стене.

Она больше не плакала, не кричала, — казалось, она боялась вздохнуть.

Кабатчица, Эпонина и Азельма стояли истуканами. Пьяницы — и те умолкли. В харчевне воцарилась торжественная тишина.

Тётка Тенардье, окаменевшая и онемевшая от изумления, снова принялась строить догадки: «Кто же он такой, этот старик? То ли бедняк, то ли миллионер? А может быть, и то и другое — то есть вор?»

Кабатчик смотрел то на куклу, то на путешественника; казалось, он прощупывал этого человека, как ощупывал бы мешок с деньгами. Но это продолжалось одно мгновение. Приблизившись к жене, он шепнул:

— Кукла стоит по меньшей мере тридцать франков. Не дури! Распластывайся перед этим человеком!
— Ну что же, Козетта,—сказала Тенардье кисло-сладким голосом, свойственным ведьме, когда она хочет казаться ласковой, — почему же ты не берёшь куклу?

Тогда Козетта осмелилась выползти из своего угла.
— Козетточка, — ласково подхватил Тенардье, — господин дарит тебе куклу. Бери её. Она твоя.

Козетта глядела на волшебную куклу с чувством какого-то ужаса. Её лицо было ещё залито слезами, но глаза постепенно светлели, излучая сияние счастья. Ей казалось, что, лишь только она дотронется до куклы, раздастся удар грома. До некоторой степени это было верно, так как она не сомневалась, что хозяйка выругает её и прибьёт.

Наконец Козетта приблизилась к кукле и, повернувшись к кабатчице, застенчиво прошептала:
— Можно, сударыня?

Никакими словами нельзя передать этот тон, полный отчаяния, испуга и восхищения.
— Понятно, можно!—ответила кабатчица.— Она твоя. Ведь господин дарит её тебе.
— Правда, сударь? — переспросила Козетта. — Разве это правда? Она моя, эта дама?

Глаза у проезжего были полны слёз. Он, видимо, находился на той грани волнения, когда молчат, чтобы не разрыдаться. Он кивнул Козетте головой и вложил руку «дамы» в её ручонку.

Козетта быстро отдёрнула свою руку, словно рука «дамы» обожгла её, и потупилась.

Внезапно она обернулась и порывистым движением схватила куклу.

— Я назову её Катериной, — сказала она. Странно было видеть, как лохмотья Козетты коснулись и перемешались с лентами и ярко-розовым платьицем куклы.
— Сударыня, — спросила она,— а можно мне посадить её на стул?
— Да, дитя моё, — ответила кабатчица.

Теперь пришёл черёд Азельмы и Эпонины с завистью глядеть на Козетту.

Козетта посадила Катерину на стул, а сама села перед нею на пол и, неподвижная, безмолвная, погрузилась в созерцание.
— Играй же, Козетта, — сказал проезжий.
— О, я играю! — ответила девочка.

Этого проезжего кабатчица ненавидела сейчас больше всего на свете. Однако надо было сдерживаться. Она отправила дочерей спать, затем спросила у жёлтого человека «позволения» отправить и Козетту.
— Она сегодня здорово уморилась, — с материнской заботливостью добавила кабатчица.

Козетта отправилась спать, унося в объятиях Катерину.

Время от времени тётка Тенардье удалялась в противоположный угол залы, где сидел её муж, чтобы «отвести душу».
— Старая бестия! Какая муха его укусила? Только растревожил нас! Он, видите ли, хочет, чтобы эта маленькая уродина играла! Дарит ей куклу! Куклу в сорок франков этой-то негодной собачонке, которую, всю как есть, я отдала бы за сорок су! Ещё немного, и он начнёт величать её «ваше величество», словно герцогиню! Взбесился он, что ли, этот старикашка?

— Почему взбесился? Всё это очень просто, — возражал Тенардье. — А если его это забавляет?

Тебе вот нравится, когда девчонка работает, а ему нравится, когда она играет. Он имеет на это право.

Путешественник, если платит, может делать всё, что хочет. Если этот старичина — благодетель, тебе-то что? Если он дурак, тебя это не касается. Чего ты суёшься, раз у него есть деньги? Это была речь главы дома и доводы трактирщика; ни тот, ни другой не терпели возражений.

Неизвестный облокотился на стол и вновь задумался. Все прочие посетители, торговцы и возчики, отошли постепенно подальше и перестали петь. Они
смотрели на него издали с каким-то почтительным страхом. Этот бедно одетый чудак, вынимавший столь непринуждённо из кармана пятифранковики и щедро даривший огромные куклы маленьким замарашкам в деревянных башмаках, был, несомненно, удивительный, но и опасный человек.

Протекло несколько часов. Посетители разошлись, кабак закрылся, нижняя зала опустела, огонь потух, а незнакомец продолжал сидеть всё на том же месте, в той же позе. Порой он менял только руку, на которую опирался. Вот и всё. Но с тех пор, как ушла Козетта, он не произнёс ни слова.

Супруги Тенардье из любопытства и приличия ради оставались в зале.
— Он всю ночь, что ли, собирается этак провести? — ворчала Тенардье.

Когда пробило два, она заявила мужу:
— Я иду спать. Делай с ним что хочешь.

Супруг уселся около стола в углу, зажёг свечу и принялся читать «Французский вестник».

Так прошёл добрый час. Достойный трактирщик прочёл газету по крайней мере раза три. Проезжий не трогался с места.

Тенардье шевельнулся, кашлянул, сплюнул, высморкался, скрипнул стулом. Человек оставался неподвижным.
«Уж не заснул ли он?» — подумал Тенардье.

Человек не спал, но ничто не могло пробудить его от дум.

Наконец Тенардье, сняв свой колпак, осторожно подошёл к проезжему и отважился спросить:
.— Не угодно ли вам, сударь, идти почивать?
— Да, — сказал незнакомец, — вы правы. Где ваша конюшня?
— Сударь, — усмехаясь произнёс Тенардье, — я провожу вас, сударь.

Он взял подсвечник, незнакомец взял свой свёрток и палку, и Тенардье повёл его в комнату первого этажа, убранную с необыкновенной роскошью: там была мебель красного дерева, кровать в форме лодки и занавески из красного коленкора.

— Мне больше по душе конюшня, — резко сказал незнакомец.

Тенардье сделал вид, что не расслышал этого неучтивого замечания. Он зажег две неначатые восковые свечи, украшавшие камин, внутри которого пылал довольно яркий огонь.

На каминной доске под стеклянным колпаком лежал женский головной убор из серебряной проволоки и цветов померанца.
— А это что такое? — спросил незнакомец.
— Это подвенечный убор моей супруги, — ответил Тенардье.

Незнакомец окинул убор взглядом, который словно говорил: «Значит, даже это чудовище когда-то было невинной девушкой!»

Но Тенардье лгал. Когда он снял в аренду этот домишко, чтобы открыть в нем кабак, эта комната была именно так обставлена; он купил эту мебель и цветы, рассчитывая, что все это окружит ореолом изящества его «супругу» и придаст его дому то, что у англичан называется «респектабельностью».

Когда путешественник оглянулся, хозяин уже исчез. Тенардье скрылся незаметно, не осмелившись пожелать спокойной ночи, так как не желал выказывать оскорбительную сердечность человеку, которого предполагал на следующее утро ободрать как липку.

Трактирщик удалился в свою комнату. Жена лежала в постели, но не спала. Услыхав шаги мужа, она обернулась и сказала:
— Знаешь, завтра я выгоню Козетту вон.
— Какая прыткая! — холодно ответил Тенардье.

Больше они не обменялись ни словом, несколько минут спустя их свеча потухла.

А путешественник, как только хозяин ушел, положил в угол узелок и палку, опустился в кресло и несколько минут сидел задумавшись. Потом снял ботинки, взял одну из свечей, задул другую, толкнул дверь и вышел, осматриваясь вокруг, словно что-то искал. Он двинулся по коридору; коридор вывел его на лестницу. Тут он услыхал чуть слышный звук, напоминавший дыхание ребенка. Он пошел на этот звук и очутился возле трехугольного углубления, устроенного под лестницей или, точнее, образованного самой же лестницей, низом ступеней. Там, среди старых
корзин и битой посуды, в пыли и паутине, находилась постель, если только можно назвать постелью соломенный тюфяк, такой дырявый, что из него торчала солома, и одеяло, такое рваное, что сквозь него виден был тюфяк. Простыней не было. Все это валялось на каменном полу. На этой-то постели и спала Козетта.

Незнакомец подошел ближе и стал смотреть на нее.

Козетта спала глубоким сном. Она спала в одежде: зимой она не раздевалась, чтобы было теплее.

Она прижимала к себе куклу, большие открытые глаза которой блестели в темноте.

Время от времени Козетта тяжело вздыхала, словно собиралась проснуться, и почти судорожно обнимала куклу. Возле ее постели стоял только один из ее деревянных башмаков.

Рядом с каморкой Козетты сквозь открытую дверь виднелась довольно просторная темная комната. Незнакомец вошел туда. В глубине, сквозь стеклянную дверь, видны были две одинаковые маленькие, беленькие кроватки. Это были кроватки Эпонины и Азельмы. За кроватками, полускрытая ими, виднелась ивовая люлька без полога, в которой спал маленький мальчик, тот самый, что кричал весь вечер.
Незнакомец предположил, что рядом с этой комнатой находится комната супругов Тенардье. Он хотел уже уйти, как вдруг взгляд его упал на камин, один из тех огромных трактирных каминов, в которых всегда горит скудный огонь, если только он горит, и от которых веет холодом. В камине не было огня, в нем не было даже золы, но то, что стояло в нем, привлекло внимание путника Это были два детских башмачка изящной формы и разной величины. Незнакомец вспомнил прелестный
старинный обычай детей в рождественский сочельник ставить в камин свой башмачок, в надежде, что ночью добрая фея положит в него чудесный подарок. Эпонина и Азельма не упустили такого случая: каждая поставила в камин по башмачку.

Незнакомец нагнулся.
Фея, то есть мать, уже побывала здесь, — в каждом башмаке блестела новенькая монета в десять су.

Путник выпрямился и уже собирался уйти, как вдруг заметил в глубине, в сторонке, в самом темном углу очага, какой-то предмет. Он взглянул и узнал сабо, грубое, ужасное деревенское сабо, разбитое, все в засохшей грязи и в золе. Это было сабо Козетты. Козетта с трогательной детской доверчивостью, которая постоянно терпит разочарования и все-таки не теряет надежды, поставила свое сабо в камин.
Как божественна, как трогательна была эта надежда в ребенке, который знал одно лишь гope!

В этом сабо ничего не лежало.

Проезжий пошарил в кармане, нагнулся и положил в сабо Козетты луидор. Затем, неслышно ступая, вернулся в свою комнату.

На другое утро, по крайней мере за два часа до рассвета, Тенардье, сидя в трактире за столом, на котором горела свеча, с пером в руке, составлял счет путнику в желтом рединготе.

Жена стояла, слегка наклонившись над ним, и следила за его пером. Оба не произносили ни слова.

Он размышлял, она испытывала то благоговейное чувство, с каким человек взирает на возникающее и расцветающее перед ним дивное творение человеческого разума. В доме слышался шорох: то Жаворонок подметала лестницу.

Спустя добрых четверть часа, сделав несколько поправок, Тенардье создал следующий шедевр:

СЧЕТ ГОСПОДИНУ ИЗ N 1
Ужин …………………….3 фр.
Комната ……………..10 фр.
Свеча ……………………5 фр.
Топка ……………………4 фр.
Услуги……………………1 фр
Итого ………………….23 фр.
Вместо «услуги» было написано «усслуги».

— Двадцать три франка! — воскликнула жена с восторгом, к которому все же примешивалось легкое сомнение.

Тенардье, как все великие артисты, был, однако, не удовлетворен.
— Пфа! — пыхнул он.

То было восклицание Кастльри, составлявшего на Венском конгрессе счет, по которому должна была уплатить Франция.

— Ты прав, господин Тенардье, он и правда нам столько должен, — пробормотала жена, вспомнив о кукле, подаренной Козетте в присутствии ее дочерей. — Это справедливо, но многовато. Он не станет платить.

Тенардье засмеялся сухим своим смехом.
— Заплатит! — проговорил он.

Этот его смех был высшим доказательством уверенности и превосходства. То, о чем говорилось таким тоном, не могло не сбыться. Жена не возражала. Она начала приводить в порядок столы; супруг расхаживал взад и вперед по комнате. Немного погодя он воскликнул:
— Ведь долгу-то у меня полторы тысячи франков!

Он уселся возле камина и, положив ноги на теплую золу, предался размышлениям.
— Кстати, — снова заговорила жена, — ты не забыл, что сегодня я собираюсь вышвырнуть Козетту за дверь? Вот гадина! У меня сердце разорвется из-за этой ее куклы! Мне легче было бы выйти замуж за Людовика Восемнадцатого, чем лишний день терпеть ее в доме!

Тенардье закурил трубку, выговорил между двумя затяжками:
— Счет этому человеку подашь ты.
И вышел.

Когда он скрылся за дверью, в комнату вошел путник.

Тенардье мгновенно показался за его спиной и стал в полураскрытых дверях таким образом, что виден был только жене.

Человек в желтом рединготе держал в руке палку и узелок.
— Так рано и уже на ногах? — воскликнула кабатчица. — Разве вы покидаете нас, сударь?

Она в замешательстве вертела в руках счет, складывая его и проводя ногтями по сгибу. Ее грубое лицо выражало несвойственные ей смущение и беспокойство.

Представить такой счет человеку, «ни дать ни взять — нищему», она считала неудобным.

У незнакомца был озабоченный и рассеянный вид.
— Да, сударыня, я ухожу, — ответил он.
— Значит, у вас, сударь, не было никаких дел в Монфермейле?
— Нет. Я здесь мимоходом. Вот и все. Сколько я вам должен, сударыня?

Тенардье молча подала ему сложенный счет. Человек расправил его, взглянул, но, видимо, думал о чем-то ином.

— Сударыня! Хорошо ли идут у вас дела в Монфермейле? — спросил он.
— Так себе, сударь, — ответила кабатчица, изумленная тем, что счет не вызвал возмущения. — Ах, сударь! — продолжала она жалобным и плаксивым тоном, — тяжелое время теперь! Да и людей-то зажиточных здесь очень мало. Все, знаете, больше мелкий люд. К нам только изредка заглядывают такие щедрые и богатые господа, как вы, сударь. Мы платим пропасть налогов. А тут, видите ли, еще
и эта девчонка влетает нам в копеечку!

— Какая девчонка?
— Ну, девчонка-то, помните? Козетта. «Жаворонок», как ее тут в деревне прозвали.
— А-а! — протянул незнакомец.
— И дурацкие же у этих мужиков клички! — продолжала трактирщица. — Она больше похожа на летучую мышь, чем на жаворонка. Видите ли, сударь, мы сами милостыни не просим, но и подавать другим не можем. Мы ничего не зарабатываем, а платить должны много. Патент, подати, обложение дверей и окон, добавочные налоги! Сами знаете, сударь, как обдирает нас правительство. Кроме того, у меня есть родные дочери. Очень мне надо кормить чужого ребенка! Незнакомец, стараясь говорить равнодушно, хотя голос его слегка дрожал, задал ей вопрос:
— А что, если бы вас освободили от нее?
— От кого? От Козетты?
— Да.

Красное, свирепое лицо кабатчицы расплылось в омерзительной улыбке.
— О, возьмите ее, сударь, оставьте у себя, уведите, унесите, осыпьте сахаром, начините трюфелями, выпейте ее, скушайте, и да благословит вас пресвятая дева и все святые угодники!
— Хорошо.
— Правда? Вы возьмете ее?
— Возьму.
— Сейчас?
— Сейчас. Позовите девочку.
— Козетта! — крикнула Тенардье.
— А пока, — продолжал путник, — я уплачу вам по счету. Сколько с меня следует?
Взглянув на счет, он не мог скрыть удивление:
— Двадцать три франка!

Он посмотрел на трактирщицу и повторил:
— Двадцать три франка?

В тоне, в каком незнакомец повторил эти три слова, слышались и восклицание и вопрос.

У трактирщицы было достаточно времени, чтобы приготовиться к атаке. Она ответила твердо:
— Да, сударь! Двадцать три франка.

Незнакомец положил на стол пять монет по пяти франков.
— Приведите малютку, — сказал он.

Тут на середину комнаты выступил сам Тенардье.
— Этот господин должен двадцать шесть су, — сказал он.
— Как двадцать шесть су? — вскричала жена.
— Двадцать су за комнату и шесть су за ужин, — холодно ответил Тенардье. — Что же касается малютки, то на этот счет мне надо потолковать с господином проезжим. Оставь нас одних, жена.

Тетка Тенардье ощутила нечто подобное тому, что испытывает человек, ослепленный внезапным проявлением большого таланта. Она почувствовала, что на подмостки вышел великий актер, и молча удалилась.

Как только они остались одни, Тенардье предложил путнику стул. Путник сел; Тенардье остался стоять, и лицо его приняло необычно добродушное и простоватое выражение.
— Послушайте, сударь! — сказал он. — Скажу вам прямо: я обожаю это дитя.

Незнакомец пристально взглянул на него.
— Какое дитя?
— Смешно! — продолжал Тенардье. — А вот привязываешься к ним. На что мне эти деньги? Можете забрать обратно ваши монетки в сто су. Этого ребенка я обожаю.
— Да кого же? — переспросил незнакомец.
— А нашу маленькую Козетту. Вы ведь, кажется, собираетесь увезти ее от нас? Так вот, говорю вам откровенно, я не соглашусь расстаться с ребенком, и это так же верно, как то, что вы честный человек. Я не могу на это согласиться. Когда-нибудь девочка упрекнула бы меня. Я видел ее совсем крошкой. Правда, она стоит нам денег, правда, у нее есть недостатки, правда, мы не богаты, правда, я заплатил за лекарства только во время одной ее болезни более четырехсот франков! Но ведь надо что-нибудь делать для бога. У бедняжки нет ни отца, ни матери, я ее вырастил.

У меня хватит хлеба и на нее и на себя. Одним словом, я привязан к этому ребенку. Понимаете, постепенно привыкаешь любить их; моя жена вспыльчива, но и она любит ее. Девочка для нас, видите ли, все равно что родной ребенок. Я привык к ее лепету в доме.

Незнакомец продолжал пристально глядеть на него.
— Прошу меня простить, сударь, — продолжал Тенардье, — но своего ребенка не отдают ведь ни с того ни с сего первому встречному. Разве я не прав? Конечно, ничего не скажешь, вы богаты, у вас вид человека вполне порядочного. Может быть, это принесло бы ей счастье… но мне надо знать. Понимаете? Предположим, я отпущу ее и пожертвую своими чувствами, но я желал бы знать, куда она уедет, мне не хотелось бы терять ее из виду. Я желал бы знать, у кого она находится, чтобы
время от времени навещать ее: пусть она чувствует, что ее добрый названый отец недалеко, что он охраняет ее. Одним словом, есть вещи свыше наших сил. Я даже имени вашего не знаю. Вы уведете ее, и я скажу себе: «Ну, а где же наш Жаворонок? Куда он перелетел?» Я должен видеть хоть какой-нибудь клочок бумажки, хоть краешек паспорта, ведь так?

Незнакомец, не спуская с него пристального, словно проникающего в глубь его совести взгляда, ответил серьезно и решительно:
— Господин Тенардье! Отъезжая из Парижа на пять лье, паспорта с собой не берут.

Если я увезу Козетту, то увезу ее, и баста! Вы не будете знать ни моего имени, ни моего местожительства, вы не будете знать, где она, и мое намерение таково, чтобы она никогда вас больше не видела. Я порываю нити, связывающие ее с этим домом, она исчезает. Вы согласны? Да или нет? Как демоны и гении по определенным признакам познают присутствие высшего существа, так понял и Тенардье, что имеет дело с кем-то очень сильным. Он понял это как бы по наитию, мгновенно, со
свойственной ему сообразительностью и проницательностью. Накануне, выпивая с возчиками, куря и распевая непристойные песни, он весь вечер наблюдал за неизвестным, подстерегая его, словно кошка, изучая его, как математик. Он выслеживал его из личных интересов, ради удовольствия и следуя инстинкту; одновременно он шпионил за ним, как будто должен был получить за это вознаграждение. Ни один жест, ни одно движение человека в желтом рединготе не ускользали от него. Еще до того, как неизвестный так явно проявил свое участие к Козетте, Тенардье уже разгадал его. Он перехватил задумчивый взгляд старика, непрестанно обращаемый на ребенка. Но чем могло быть вызвано это участие? Кто этот человек? Почему, имея такую толстую мошну, он был так нищенски одет? Вот те вопросы, которые напрасно задавал себе Тенардье, не будучи в силах разрешить их, и это его раздражало. Он размышлял об этом всю ночь. Незнакомец не мог быть отцом Козетты. Может быть, дедом? Но тогда почему же он не открылся сразу? Если твои права законны, предъяви их! Этот человек, видимо, не имел никаких прав на Козетту. Но тогда кто же он? Тенардье терялся в догадках. Он предполагал все и не знал ничего. Как бы то ни было, завязав разговор с этим человеком и будучи уверен, что тут кроется тайна, что путник не без умысла пожелал остаться в тени, Тенардье чувствовал себя сильным. Но когда по ясному и твердому ответу незнакомца Тенардье понял, что эта загадочная фигура была при всей ее загадочности проста, кабатчик почувствовал себя слабым. Ничего подобного он не ожидал. Это было полное крушение всех его догадок. Он собрал свои мысли, он все взвесил в одну секунду. Тенардье принадлежал к людям, умеющим в мгновение ока уяснить себе положение. Заключив, что пришло время действовать прямо и быстро, он поступил так, как поступают великие полководцы в решительный момент, который им одним дано угадать: он внезапно сорвал прикрытия со всех своих батарей.

— Сударь! — заявил он. — Мне нужны полторы тысячи франков.

Незнакомец вынул из бокового кармана старый черный кожаный бумажник, достал три банковых билета и положил на стол. Затем, прикрыв широким большим пальцем билеты, сказал:

— Приведите Козетту.

Что же делала все это время Козетта? Проснувшись, она побежала к своему сабо. В нем она нашла золотую монету. Это был не наполеондор, а монета времен Реставрации, стоимостью в двадцать франков, совершенно новенькая, и на лицевой ее стороне вместо лаврового венка был изображен прусский хвостик. Козетта была
ослеплена. Ее судьба начинала опьянять ее. Козетта не знала, что такое золотой, она никогда не видела золота, и она поспешила спрятать монету в карман передника, как будто она украла ее.

Между тем она чувствовала, что этот золотой — неоспоримая ее собственность, она догадалась, чей это дар, однако испытывала смешанное чувство радости и страха.

Она была довольна; более того: она была поражена. Подарки, такие великолепные, такие красивые, казались ей ненастоящими. Кукла возбуждала в ней страх, золотой возбуждал в ней страх. Она бессознательно трепетала перед этим великолепием. Только незнакомец не внушал ей страха. Напротив, одна мысль о нем успокаивала ее.

Со вчерашнего дня, сквозь все потрясения, сквозь сон, она своим маленьким, детским умом не переставала размышлять об этом человеке, на вид таком старом, жалком и печальном, а на самом деле — таком богатом и добром. С момента встречи со стариком в лесу все для нее словно изменилось.

Козетта, испытавшая счастья меньше, чем самая незаметная пташка, не знала, что значит жить под крылышком матери. С пятилетнего возраста, то есть с тех пор, как она себя помнила, бедная малютка дрожала от страха и холода. Она всегда была беззащитна перед пронизывающим студеным ветром беды, теперь же ей казалось, что она укрыта. Прежде ее душе было холодно, теперь — тепло. Она уже не так боялась Тенардье. Она уже была не одинока; кто-то стоял подле нее. Она поспешила приняться за свою ежедневную утреннюю работу. Луидор, лежавший в том же кармашке, из которого выпала монета в пятнадцать су, отвлекал ее.

Дотронуться до него она не смела, но минут по пять любовалась им, и надо сознаться, высунув язык. Подметая лестницу, Козетта вдруг останавливалась и застывала на месте, позабыв о метле, обо всем на свете, уйдя в созерцание звезды, блиставшей в глубине кармашка.

В одну из таких минут ее застигла тетка Тенардье. По приказанию мужа она отправилась за девочкой. Потрясающее событие! Хозяйка не наградила ее ни одним тумаком и не обругала ее.

— Козетта! — сказала она почти кротко. — Иди скорее.

Спустя минуту Козетта вошла в кабачок. Незнакомец развязал сверток. В свертке лежали детское шерстяное платьице, фартучек, бумазейный лифчик, нижняя юбка, косынка, шерстяные чулки, башмаки — одним словом, полное одеяние для семилетней девочки. Все вещи были черного цвета.

— Дитя мое! — сказал незнакомец. — Возьми все это и пойди скорее переоденься. День еще только занимался, когда жители Монфермейля, отпирая двери, увидели, как по Парижской улице шел бедно одетый старик, ведя за руку девочку в трауре, державшую розовую куклу. Они шли по направлению к Ливри.
Это были незнакомец и Козетта.

Никто не знал этого человека, а так как Козетта сбросила свои лохмотья, то многие не узнали и ее. Козетта уходила. С кем? Об этом она не имела понятия. Куда? Этого она не знала. Одно ей было понятно она покидала харчевню Тенардье. Никто не подумал проститься с ней, как и она не простилась ни с кем. Козетта уходила из этого дома ненавидящая и ненавидимая.

Бедное, кроткое существо, чье сердце до сея поры знало одно лишь горе! Козетта шла степенно, широко открыв большие глаза и глядя в небо. Луидор она положила в кармашек нового передника. Время от времени она наклонялась и смотрела на него, потом переводила взгляд на старика. Ей казалось, будто рядом с нею идет сам господь бог.

Тетка Тенардье, по обыкновению, предоставила действовать мужу. Она ожидала великих событий. Когда путник и Козетта ушли, Тенардье, подождав добрых четверть часа, отвел жену в сторону и показал ей полторы тысячи франков.

— И только-то? — удивилась она.

Впервые за всю их супружескую жизнь она осмелилась критиковать действия своего владыки. Удар попал в цель.
— Да, ты права! — сказал он. — Я дурак! Дай-ка мне шляпу.

Сложив три банковых билета, он сунул их в карман и выскочил из дома, но сперва ошибся, взяв вправо. Соседи, которых он расспросил, направили его по верному следу; они видели, как Жаворонок и незнакомец шли в сторону Ливри. Он быстро зашагал в указанном направлении.

«Этот человек, очевидно, миллионер, одетый в желтoe, а я — болван, — рассуждал он сам с собой. — Начал он с того, что дал двадцать су, затем пять франков, затем пятьдесят, затем полторы тысячи франков, и все — с одинаковой легкостью. Он дал бы и пятнадцать тысяч франков. Но я нагоню его. А узелок с платьем, заранее заготовленный для девчонки, — все это очень странно; тут много таинственного. Но
пойманную тайну из рук не выпускают. Секреты богачей — это губки, пропитанные золотом, надо только уметь их выжимать». Все эти мысли вихрем кружились у него в голове. «Я болван», — повторял он.

Если выйти из Монфермейля и дойти до поворота на Ливри, то видно далеко, как эта дорога бежит в сторону плато. Тенардье надеялся увидеть старика и девочку. Он всматривался в даль, насколько хватал глаз, но никого не заметил. Тогда он вторично обратился за указаниями. А время между тем шло. Встречные ответили ему, что старик и девочка, о которых он спрашивал, направились к лесу в сторону Ганьи. Он поспешил туда.

Правда, они опередили его, но девочка идет медленно, а Тенардье шел быстро. К тому же местность была ему хорошо знакома.

Вдруг он остановился и ударил себя по лбу, как человек, забывший самое главное и готовый повернуть обратно.
— Надо было захватить с собой ружье, — пробормотал он.

Тенардье принадлежал к числу тех двойственных натур, которые незаметно появляются среди нас и исчезают непонятыми, потому что судьба показала их нам лишь с одной стороны. Удел множества людей именно таков: проявлять себя наполовину. При ровной и спокойной жизни Тенардье обладал всеми данными, чтобы «прослыть» — мы не говорим «быть» — честным, как принято выражаться,
торговцем, честным гражданином. В других условиях, при некоторых потрясениях, пробуждавших скрытые его инстинкты, он обнаруживал все данные негодяя. Это был лавочник, в котором таилось чудовище. Должно быть, сам Сатана, сидя на корточках в углу трущобы, где жил Тенардье, иной раз предавался размышлениям над этим высочайшим образцом человеческой низости.

После минутного колебания Тенардье подумал! «Ну нет! А то они успеют скрыться!»
И он продолжал свой путь быстрым, уверенным шагом, с безошибочным чутьем лисицы, которая выследила стаю куропаток.

В самом деле, когда он, миновав пруды, пересек наискось большую прогалину, вправо от лесной дороги на Бельвю, и дошел до заросшей травой аллеи, которая окружает почти весь холм, скрывая под собою своды старинного водопровода Шельского аббатства, он разглядел над кустарниками шляпу, по поводу которой он мысленно нагромоздил множество догадок. Шляпа принадлежала незнакомцу. Кустарник был низкорослый. Тенардье догадался, что путник и Козетта присели там отдохнуть. Девочка была так мала, что ее не было видно, зато видна была голова куклы.

Тенардье не ошибся. Незнакомец сел, чтобы дать Козетте передохнуть. Кабатчик обогнул кустарник и внезапно предстал перед теми, кого он искал.

— Прошу прощения, сударь, — проговорил он, запыхавшись, — извольте получить ваши полторы тысячи франков.

С этими словами он протянул незнакомцу три банковых билета.

Тот взглянул на него.
— Что это значит?
— Это значит, сударь, что я беру Козетту обратно, — почтительно ответил Тенардье.
Козетта вздрогнула и прижалась к старику. А он, глядя пристально в глаза Тенардье, сказал, отчеканивая каждый слог.

— Вы бе-ре-те об-рат-но Козетту?
— Да, сударь, беру. Сейчас объясню, почему. Я передумал. В самом деле, я не имею права отдать ее вам. Видите ли, я человек честный. Это не мое дитя, оно принадлежит своей матери. А мать доверила его мне, поэтому я могу вернуть его только матери. Вы скажете «Мать умерла». Допустим. В таком случае я доверю ребенка только тому, кто представит мне записку с подписью матери, где будет
сказано, что я должен отдать ребенка предъявителю этой записки. Ясно?
Вместо ответа человек порылся в кармане, и Тенардье снова увидел бумажник с банковыми билетами.

Трактирщик задрожал от радости.

«Прекрасно! — подумал он. — Держись, Тенардье! Он хочет меня подкупить»

Прежде чем открыть бумажник, путник огляделся. Место было пустынное. В лесу и в долине не видно было ни души. Путник открыл бумажник и, достав из него не пачку банковых билетов, как ожидал Тенардье, а клочок бумаги, развернул его и протянул трактирщику.
— Вы правы, — сказал он. — Прочтите.

Тенардье взял бумажку и прочел:

«Монрейль-Приморский, 25 марта 1823 года.

Господин Тенардье!
Отдайте Козетту подателю сего письма. Все мелкие расходы будут вам оплачены. Уважающая вас, Фантина».

— Вам знакома эта подпись? — спросил путник.

Подпись действительно принадлежала Фантине. Тенардье узнал ее. Возражать было нечего. Тенардье был зол, и вдвойне на то, что приходится отказаться от денег и на то, что был побежден.

— Эту бумажку вы можете сохранить как оправдательный документ, — сказал незнакомец.

Тенардье пришлось отступать по всем правилам.

— Подпись довольно ловко подделана, — проворчал он сквозь зубы. — Ну да ладно!
Затем он сделал еще одну безнадежную попытку.

— Пусть так, сударь, — сказал он, — раз вы являетесь подателем записки. Но ведь надо оплатить мне «все мелкие расходы». А должок-то порядочный.

Человек встал и, счищая щелчками пыль с потертого рукава, ответил:

— Господин Тенардье! В январе мать считала, что должна вам сто двадцать франков, но в феврале вы послали ей счет на пятьсот; вы получили триста франков в конце февраля и триста франков в начале марта. С той поры прошло девять месяцев; по условию, вы за каждый месяц должны получать пятнадцать франков; это составляет всего сто тридцать пять франков. Вы получили лишних сто. Остается тридцать пять франков. А я только что дал вам тысячу пятьсот. Тенардье испытал то же чувство, какое испытывает волк, схваченный стальными челюстями капкана. «Черт, а не человек!» — подумал он и поступил так, как поступает волк: рванулся из капкана. Ведь однажды его уже выручила наглость.

— Господин-имени-которого-не-имею-чести-знать! — сказал он решительно, оставив всякую вежливость.

— Я забираю Козетту, или вы дадите мне тысячу экю.
— Идем, Козетта, — спокойно сказал незнакомец.

Левую руку он протянул Козетте, а правой подобрал палку, лежавшую на земле.

Тенардье принял во внимание увесистость дубинки и уединенность местности.

Человек углубился с девочкой в лес; озадаченный кабатчик не тронулся с места.

Они уходили все дальше. Тенардье глядел на широкие, чуть согнутые плечи незнакомца и на его внушительные кулаки.

Потом он перевел взгляд на себя, на свои слабые, худые руки. «Выходит, я и вправду отпетый дурак, — подумал он, — пошел на охоту без ружья!»

И все же ему не хотелось сдаваться.

— Мне надо знать, куда он пойдет, — пробормотал он. Держась на известном расстоянии, он пошел за ними. У него оставались насмешка: клочок бумажки с подписью «Фантина» и утешение: полторы тысячи франков.

Человек уводил Козетту по направлению к Ливри и Бонди. Он шел медленно, понурив голову, задумчивый и грустный. Зимою лес стал совсем сквозным, и Тенардье не мог потерять их из виду, хоть и держался на довольно значительном расстоянии. Время от времени незнакомец оборачивался, чтобы удостовериться, не следит ли кто за ними. Внезапно он заметил Тенардье. Тогда он быстро углубился с Козеттой в кустарник, в котором легко было скрыться.

— Тьфу ты пропасть! — воскликнул Тенардье и ускорил шаг.

Густота кустарника принудила его близко подойти к ним. Войдя в самую чащу, незнакомец обернулся. Напрасно Тенардье укрывался за кустами, — ему так и не удалось остаться незамеченным.

Незнакомец бросил на него беспокойный взгляд, покачал головой и продолжал идти. Трактирщик возобновил преследование. Так прошли они шагов двести-триста. Вдруг незнакомец снова оглянулся и снова увидел трактирщика. На этот раз его взгляд, обращенный на Тенардье, был так мрачен, что тот счел дальнейшее преследование бесполезным. И повернул домой.

Незнакомец вошел с Козеттой в Париж через заставу Монсо. Здесь они сели в кабриолет, который доставил их к площади Обсерватории, и где они сошли. Уплатив кучеру, он взял Козетту за руку, и оба глубокой ночью направились по пустынным улицам.

Для Козетты это был необычайный, полный впечатлений день. Они ели под плетнями купленные в одиноких харчевнях хлеб и сыр, часто пересаживались из одного экипажа в другой, часть дороги шли пешком. Она не жаловалась, но устала,

— Жан Вальжан заметил это по тому, с какой силой она при ходьбе тянула его за руку. Он посадил ее к себе за спину. Козетта, не выпуская Катерины из рук, положила головку на плечо Жана Вальжана и уснула.

Так восьмилетняя девочка обрела отца. Так два одиноких человека встретились и стали радостью друг для друга.

Другие статьи в литературном дневнике:

• 17.08.2019. В. М. Гюго. Отверженные отрывок
• 12.08.2019. Леонид Мартынов.
• 11.08.2019. Народная песня Проводы, автор-Демьян Бедный