Сергей Дуков
До седьмого неба
http://stihi.ru/2020/08/31/6944
Мне снился южный город: сонный пляж;
химера осени, уткнувшаяся в горы;
и гальки пережаренный грильяж,
хранящий свой зенит, свои Босфоры;
качающий округу кипарис,
солёным ветром возведённый в принцип;
фигуры уходящих к пирсу… вниз,
напоминающих собою датских принцев –
их тени говорили меж собой
на языке невыспавшихся чаек.
И, в декорации прозрачно-голубой,
казалось город медленно дичает.
Оцепененья брошенной нуги
хвостом касалась змейка свитых чеков,
и замершие в лодке рыбаки
мне чудились ловцами человеков.
Я видел храм, надетый на утёс,
и ангелов приплюснутые лица –
их крылья, чуть обсохшие от слёз,
листали моря первые страницы.
Скользил по горизонту теплоход,
неся фату сбегающего лета…
Ни старика, ни золотых ворот,
ни лёгких львов крылатых –
только это.
золотая улица
http://stihi.ru/2020/09/04/6611
Александра Герасимова
***
в том августе косматом и густом
холодном как родник
как булка сдобном
нам думалось о всяческом простом
и неудобном
о том которым все из нас больны
и навзничь от него неизлечимы
том самом по естественной причине
не знающем о нас до глубины
и до голубизны нас невзлюбившем
до розовости нежном ко всему
закатному дозревшему тому
что ягоды шиповника и вишни
но только не на наших языках
и нам был страх
как облако над крышей как видение
нам пела и звала нас и вела
как травы рьяна как рукав бела
парная мысль о стихотворении
дурная весть о том что до конца
досмотрен сон и зажевало плёнку
и никому ни одному ребёнку
состарившегося его лица
не вспомнить вовсе с самого начала
как не запомнить первого луча
нам падала на плечи алыча
несносная по голове стучала
ранетка
ветки били по щекам
и резались и жглись и было стыдно
быть забродившим к осени повидлом
из прошлогодних ягод и к шагам
примешивалась грусть вязала грушей
невыспевшей по стонущим рукам
в том августе всё представлялось нам
светлей и суше
но так темнело небо как бедро
подгнившего плода так набухало
как взбитое под утро одеяло
раззявившее влажное нутро
и ничего не делалось нежней
оправданней и сколько-нибудь легче
всё было просто - головы и плечи
и булочная за углом а в ней
из молотого зарождалась жизнь
из малого толклось пеклось большое
нам было непременно хорошо и
безбедно друг о друга опершись
и пряная упрямилась трава
и горько пахла
и была права
***
непоправимостью объят
мышиным поедом
проет до самого
крахмального нутра
весь этот белый свет разъят
и в нём какое-то
предвосхищение
прощенья
и добра
***
так ты смотрел мне в спину
так цвели магнолии
в других широтах
так стоял туман
так я расстрельно знала
вот и вся история
весь океан
***
но ничего но ничего
ничто не сбудется
и позабудется
и будет пенье пчёл
и сад и мёд
и звонкое плечо
под алычовой веткой
золотая улица
в которой дом и дым
и чей-то силуэт
и распрощание
на сто
лущёных
лет
***
ведь было что-то красивое
в том как нас делили на
коралловое и синее
на косточку апельсина и
бездомное семя льна
на имя в отверстом профиле
на вёрстку и на пароль
на чёрную из-под грифеля
сечёную эту соль
и что-то такое вертится
на сожженном языке
о смерти и о бессмертии
о пахаре рыбаке
о том как звенела пасека
и ширился и кишел
круг озера как пестрел
безвременник распоясанный
нам было нам было голодно
и жадно до звёзд и жатв
до ягод съестных чьи головы
в некрепком снегу лежат
до лунного обнищания
и облака и крыла
ведь было оно – прощание
сквозное как обещание
холодное как зола
и синее то есть красное
молчание то есть звук
всё вспыхивало и гасло
и семени говор масляный
и косточки горклый стук
© Copyright: Александра Герасимова, 2020
Свидетельство о публикации №120090406611
Елена Дорофиевская
http://stihi.ru/2020/09/10/7171
ЧАЙ
Все стихло — ветры и дома.
И только я себя качаю
в стакане Баренцева чая,
и примы дедовы дымят
в хрустальной пепельнице. Март
изменчив, как ловец на слове,
и карандаш лежит в основе
домашних глобусов и карт.
Где папа? В Мурманске. И час
упрятан в писем квадратуры —
любви шагреневая шкура
все крепче стягивает нас.
Солдат вернётся, только жди
в кругу семейном. Оболочка.
Звонок — межгород — спой мне, дочка.
Пою — не плачь, пройдут дожди.
Восьмидесятые идут —
Лейд бек, саншайн. И все иные:
молчит Фома, говорить Київ,
кого в Афган не призовут.
И много долго курит дед.
Мне полтора. Мне полусонно.
Я помню мультик про Ясона —
брось камень, мама,
в гул газет.
Дом умещается в одном:
горит ночник синее ночи,
на кухне мрак дальневосточен,
недальновиден, долгосрочен,
и чай вверх дном.
ФЕДОРА
Баба Федора зажмуривает глаза,
чтобы молиться, не глядя на образа —
всё, мол, и так уже сказано, пережито,
пора пожинать и последний свой снопик жита.
…И пока нагревалась лежанка, с бабаем шепталась груба,
и скрипела зима за окном непривычно грубо,
и недоброй усмешкой чернели уста реки,
в корни деревьев покрепче вцепились умершие здесь старики —
не сбежали б деревья прочь от родного дома…
Январская ночь не касается стен окоёма —
на горизонте горит брунатным, слегка червонным —
так, как светилась всегда, только в годы оны
баба вышла б на снег…
Богу — богово, у него для всего есть мера.
А в светлице у бабы — пушистая ёлочка из полимера:
–— Вот вам, бабо, кагор — с Новым счастливым годом!
…Чует Федора, вмерзают вербы в речную воду,
долу спускаются ветви, гнусавит ветер.
Бабу ничто не держит на этом свете.
Ткацким челном прошивает небо большая стальная птица…
В праздничной хате Федоре впервые так крепко спится,
шепчет во сне:
— Сосчитаю всех ангелов в мире горнем,
и в землю вернусь, чтобы вербы держать за корни…
MISE-EN-SC;NE
Выходит ночь из торфяных болот.
В соседском винограде гнёзда вьёт
воде вода, и оправляет перья
птенец луны – глазаст и желторот.
Качаясь, белый тополиный плот
к порогу то прибьётся, то нырнёт
в открытый свет, позолочённый дверью.
Дом делит мир на тёмный и на твой,
на неодушевлённый и живой.
Сказать иначе – твой и настоящий.
Ты в равной мере близок к мошкаре,
в пределах света суетно звенящей,
и к паукам, беззвучно ткущим смерть… –
здесь чутко дышится
и липа липы слаще.
Лишь речь тебя изводит, как земля,
проговорённая и вдоль, и вглубь; и снова,
на свет секунду, тьму на век деля,
но дольше имени во времени не длясь,
одно значительное вымолчится слово.
И, ощущая ночь как наготу,
расслышав ободрённый сердца стук,
шагнёшь в волнующую бесконечность лета…
Но – дом твой полон. Ужин, разогретый
в который раз, оставлен на плите.
Стоишь, незряч, в кромешной пустоте
у входа в дом, и смотришь в пустоту,
себя собою оградив от света.
ПТИЦЫ
…и как только в туман соскальзывают города,
мне остаётся жмуриться и сжиматься —
вот бы ещё до оттепели продержаться,
перестрадать...
Очертания окоёма — корочки хлеба и мягкие крики птиц.
Боже, то, что мы выбрали — странная для небес обмётка:
даже этот туман обретает и смысл, и чёткость,
если мы, оборванцы натянутых струн границ,
обгоняем в беседе время и самолёт;
будто можно за контур твоей столицы держаться словом,
и дорога ко мне упрощается с каждым новым...
...жаль, терпения и каких-то крошек вечно недостаёт.
© Copyright: Елена Дорофиевская, 2020
Свидетельство о публикации №120091007171
Лешек "Тангажное"
http://www.stihi.ru/2011/08/04/3065
...сентября передернут затвор... Но природой дается награда – глубина просветлевшего сада, и антоновки желтый ковер...сохранить бы до мая... Так май - не вернет тебе даже карата....под ладонь винтового домкрата, этих яблок последнее злато - не жалей - насыпай, насыпай...понимая, что всё - суета, не ища потаенного смысла – ты крути коромысло винта... просто молча крути коромысло...и от пота защиплет висок, запарит на плечах гимнастерка....подставляй-ка ведёрко под сок, кривоватое это ведерко...запоет перегонная медь, залопочет на яблочном барда и луны золотая кокарда вдруг заглянет в окошко - смотреть, как шипят огоньки-лепестки, на горелке, проваренной грубо, как бормочут смешные стишки в пузырьках перегонного куба... вот, завьюжит, закружит пурга – а мы огненной «яблочной»!.... Ловко!...Заползла на мысок сапога полусонная божья коровка. ...На ладонь...проведешь инструктаж...полетела...но как-то хреново...Заорешь ей вдогонку: «Тангаж!...Что ж ты «рыскаешь», божья корова!»... Вижу... вижу....уже не видна...(ну, крути коромысло-то, грешный....)
....... долетит ли до бога она?.........если стриж не «подрежет» – конечно...
Татьяна Тареева "Похмельное"
http://stihi.ru/2011/08/09/3228
Нарву с росой колючих огурцов - они с утра продрогли до мурашек. Коль нет краёв, то нет благих концов..., но , закатавши рукава рубашки, запамятую, что стучит в висках, приняв рассолу с прошлого засола....чеснок и хрен, смородины листва и соли серой грубого помола, колодезной воды... припав к бадье, пусть ломит зубы - стало б сердцу легче... Мне кажется иль завтра быть беде? Я пью, курю и позабыл про женщин...
© Copyright: Татьяна Тареева, 2011
Свидетельство о публикации №111080903228
Ни вины, ни войны...
http://stihi.ru/2019/01/16/2347
Наталья Крофтс
* * *
Ни вины, ни войны, ни выстрелов –
одиночество, мир иной.
Я живу далеко на выселках,
я планету себе здесь выстрою
окрылённую тишиной.
Ни звонков, ни оков, ни зависти.
Телефон обесточен, глух.
Только зайцы на озимь зарятся,
только совы от солнца застятся,
только молится вьюга вслух.
Мир затерянный, мир заснеженный,
запорошенный белизной.
Обезвраженный.
Обезвреженный.
И почти уже
не земной.
© Copyright: Наталья Крофтс, 2019
Свидетельство о публикации №119011602347
Конкурсное произведение 128. "Кысмет" "Кубок Мира по русской поэзии 2020"
Кысмет
Отсюда видно птиц над Куш Кая, здесь сосны вековечные хвоят.
Курбан вздыхает прошлому в затылок и пробует на ощупь небеса.
В левкоях утопает летний сад, и стол для сыновей Айла накрыла.
– За что? Куда?
– Шагай, Курбан, вперёд.
Не дрейфь, татарин, точно не в расход,
а в край, где горы выше, лето суше.
В руках солдата дёрнулось ружьё.
– Аллах…
– Молчи, старик, тащи тряпьё.
Приехал эшелон по ваши души.
Семь дней в пути с отарой крымских мух.
Жужжание привычно режет слух.
Жируют тиф, чесотка, малярия.
На станциях, как сгнившую айву,
через окно и двери на траву
вышвыривают мёртвых конвоиры.
Томится плов, на блюде ждёт долма. Хабиль с Кабилем сводят мать с ума,
во вражеских объятьях сжав друг друга. Один пришёл в пилотке со звездой,
в фуражке с Totenkopf пришёл другой, и сам шайтан их встречей загнан в угол.
Семнадцатая ночь под стук колёс,
Курбан к дороге намертво прирос.
За что, куда? – никчемные вопросы.
На облаке спускается Айла,
поддерживая небо:
– Иншаллах…
Ей суховей расчёсывает косы.
По коже старика бежит озноб.
Жена, целуя мужа в липкий лоб,
сгибается, как тоненькая ветка.
И удивлён Курбан: вот это да! –
от оспы не осталось и следа,
которая в Айлу вонзилась метко.
Айла, луны безжизненной бледней, по чёрным кудрям гладит сыновей:
– Ни в том, ни в этом мире нет покоя. Мои ягнята, свет очей моих,
здесь нет войны, здесь даже ливень тих, здесь каждый и накормлен, и напоен.
Несётся поезд, накреняясь в сон,
и в лодку превращается вагон –
её волной грохочущей качает.
На небе месяц вспыхнул и потух.
Курбан привстал и вышел в пустоту,
залитую тягучим криком чаек…
Другие статьи в литературном дневнике:
