Юношеские стихи Андрея Юрьевича Санникова.
В январе 2010 года Серёжа Ивкин на рабочем принтере стал печатать маленькие брошюрки со стихами поэтов моего семинара и тех поэтов, которых мы на семинаре вспоминаем, очень любим, часто про них говорим. Чтобы не на отдельных листочках дорогие сердцу строки носить, прижимая к сердцу, а держать в ладонях бумажную бабочку нежности. Среди прочих, под номером 8 или 9 в серии "Библиотека клуба "Капитан ЛебядкинЪ" вышли самиздатовской книжкой и мои так и не опубликованные "Юношеские стихи". Сегодня я показываю их вместе с Серёжиным послесловием.
Юношеские стихи (1977 - 1981)
01. На постели, сплетённой…
02. Старуха (Ей снилось, что снег…)
03. Скрипач (Теперь прошлое лишь…)
04. Посвящение Боратынскому (По моему лицу топчется…)
05. В меня нападало листьев…
06. Река Быгель (Мне в голову посадили голубя…)
07. Ну, - разумеется, разумеется…
08. С улицы слышатся шлёпающие голоса женщин…
09. Дни больны хлебом…
10. Плоскодонка, гружёная сиреневым булыжником…
11. Взглядом, облако за облаком…
12. Духовой оркестр, память моих прошлых рождений…
13. Пойду, войду…
14. Не болтай во мне ногами…
15. Отрывок (…И когда – ну, я так подумал…)
16. Когда я лопнул в мелкие трещины…
17. Весна (Тлеющие ситцевые птицы…)
18. Уже сжигают осенние листья. Я поселился…
19. Всю ночь на улице позвякивала цепью собака…
20. Ушли (Сидя на плетне из искривлённых гадюк река дышит…)
21. Горе. Элегантное, как рояль…
22. Спи-спи, усни…
23. Луна-то…
24. Дни ещё довольно тёплые…
25. Шёл по улице…
26. Осень (К ночи надломится тихо за горлом…)
27. Безногий у окна (Ночь – мой немой фильм…)
( Свернуть )
На постели,
сплетённой из летних стеблей
в жестяном умывальнике дня,
сплю – и голуби спят в губах у меня.
***
Старуха
«…и младенца в утробе носящи, яко чудный бисер»
Житие Сергия Радонежского
Ей снилось, что снег
завалил
её с ног
до головы.
И понесла она в утробе младенца,
как жемчуг.
И родился мальчик
из воска и мёда, с бронзовыми зрачками.
И начала она его нянчить.
И не заметила,
что уже умерла прошлым вечером.
***
Скрипач
Теперь
прошлое лишь
лист
на одной из моих ветвей.
Сейчас –
я пугающая печаль.
От меня, как круги по воде, разбежался, качаясь, пейзаж.
И вот
я раскланиваюсь, опустив деревенеющий вертолёт.
***
Посвящение Боратынскому
По моему лицу топчется
невнятный свет.
Мой голос тощ.
В моих порах снег.
И как-то боком летает
и, ударяясь об асфальт и дома, звенит
прозрачная железяка
зимы.
***
В меня нападало листьев.
Любое вокруг равно неделе моих равномерных мыслей.
***
Река Быгель
Мне в голову
посадили голубя.
Он переваливается и шуршит ночью.
Он бормочет:
«Ни кола,
ни двора –
только бы ты была».
Я успел спятить,
пока все спали.
Я пою песню бобыля:
«Ни кола,
ни двора –
только бы ты была».
Утром посмотри –
слова проросли на твоей двери:
«Не оставайся долго
среди других,
или я стану стогом
на берегу реки
Быгель».
***
Ну, - разумеется, разумеется.
Женщины, обступившие женщину,
торговавшую семечками,
понимающе кивали
головами
и слушали
её о её муже,
военном, от которого слова
она не слыхала плохого.
Ну, - разумеется, -
искалеченный
сентябрь идёт по асфальту
на коленях,
обшитых ватой.
У него длинные прозрачные зубы.
Жестяную осень он тащит за собой на шпагате
с соответствующим, разумеется, звуком.
***
С улицы слышатся
шлёпающие голоса женщин.
Окно открыто, тюль колышется.
Летний вечер.
Человек с глазами навылет
медленно видит:
трава прорастает сквозь половицы,
сквозь потолок проступают птицы.
***
Дни больны хлебом
и дверными ключами.
А ведь этого не было
в самом начале.
Дни,
поднимающиеся по лестнице.
31.
Все вместе.
***
Плоскодонка,
гружёная сиреневым булыжником.
Кто за вёслами? –
Не вижу.
Плоскодонка,
плывёт через ветхие волны.
Кто за вёслами? –
Не вспомнить.
Плоскодонка,
не отбрасывающая на воду тени.
Я за вёслами.
Белые гуси на юг над моей головой полетели.
***
Взглядом, облако за облаком
я тащу по небу волоком.
Складываю из них гору
над выбеленным городом.
И завожу, как будильник, эхо,
умеющее орать: «Уехал!»
***
Духовой оркестр, память моих прошлых рождений,
где я?
Кирзовые деревья
маршируют на четыре четверти такта.
Мир лежит на спине,
на лицо ему падает снег
и не тает.
***
Пойду, войду
в эту комнату.
Вытягивая вперёд руки,
войду в темноте в каждый угол.
И в дальнем
наткнусь на этажерку мирозданья.
***
Не болтай во мне ногами,
память.
***
Отрывок
…И когда (ну, я так подумал)
сталось доживать, только доживать –
из одной книги подуло.
Окно. В щелях дождевая вода.
***
Когда я лопнул в мелкие трещины, -
вот тогда-то, устало
я обмотал серыми замшевыми лентами
Урала
лицо и колени.
Я шёл,
растягивая жилы гудящих, вздувшихся испарений.
Я шёл.
Над провисшей тайгой дымился, как дирижабль из камня, Бажов.
***
Весна
Тлеющие ситцевые птицы
попросили у
Господа за Россию.
И трава
порвала
её нищее днище.
***
Уже сжигают осенние листья.
Я поселился
в ветшающем доме,
на старой улице.
Комната с сундуком и
четырьмя стульями;
двор, мощёный битыми
гранитными
плитами;
бельё на верёвке, сухой тополь.
Только
время от времени
старуха
выплёскивает помои…
Снова ни звука.
Я всех оставил в покое
и меня
начинают забывать.
Постепенно
голова
наполняется дымом,
как монгольфьёр.
В сумерках я проплываю
вверх,
мимо
мёртвого чердака.
Невидимые холодеющие кварталы.
Невидимая остывающая река.
***
Всю ночь на улице
позвякивала цепью собака.
Утром пошёл снег и окно запотело.
Я проснулся.
В свитере, одетом на голое тело,
я стоял во дворе, ел снег и плакал.
Отсыревшие голуби раскачивались на мусорных баках.
***
Уходят
Сидя на плетне из искривлённых гадюк река дышит
холодной подмышкой
и смотрит, как в двери
поочерёдно, один и тот же, с обломанным древком, втыкается ветер.
Люди выходят и идут
ухмыляющейся траве по животу,
среди гусей и коз.
Достоевский с голосом поперёк руки,
переваливаясь, догоняет людей и просит у них закурить.
Вот они все уже далеко.
Вот уже зимний день в общежитии и продолжает гореть
висящая сквозь меня лампа на кривом копчёном шнуре.
***
Горе.
Элегантное, как рояль.
Сначала я гаммы играл.
Играл самое простое.
Но я совершенствуюсь
и играю всё лучше.
А ты, моя пожизненная женщина,
эту музыку не понимаешь и не любишь.
***
Спи-спи, усни,
глотающий кашляющие детские ступни,
дырявый город,
аллегория
горя.
Дырявый город,
посредине которого –
тёплый
тополь.
Дырявый город. –
Несколько ночей мне снились мысли о нём.
Холодный ливень
и плоский, сильный
ветер – прогнули моё окно.
***
Луна-то –
иллюминатор.
***
Дни ещё довольно тёплые –
не то, что ночи.
У меня в расцарапанном городе
начинается осень.
Всё ещё очень похоже
на летнее. Но, всё же –
уже похуже,
поплоще,
потемней.
И душа-то
моя дощатая
к вечеру постепенно зябнет.
В ней,
в стружках, на самом дне
лежит несколько яблок.
***
Шёл по улице, тёр ладонью лицо и говорил «ладно-ладно,
это же бред, бред какой-то, бред!..»
Пришёл домой, лёг на пол.
Ему в плечо свесилась лампа
на кривом шнуре.
Встал, подошёл к шкафу, открыл дверку,
на внутренней стороне которой было зеркало.
Они с зеркалом положили друг другу на плечи головы
и стояли и плакали так долго-долго.
***
Осень
К ночи
надломится тихо за горлом моим позвоночник.
Лицо
станет древесным листом
и ляжет
в поверхность лица твоего, оборвавшись
И память
лохмотьями грузными хлопает сыро над нами.
***
Безногий у окна
Ночь – мой немой фильм.
Падает снег.
Жужжит нимб
в сушилке для посуды на окне.
Идёт прохожий – я внимательно слежу за ним.
Идёт жизнь – я внимательно слежу за ней.
Жужжит нимб
в сушилке для посуды на окне.
Собранные в эту книгу стихи впервые были представлены интернет-читателю в блоге Александра Петрушкина (http://hlebnik.livejournal.com/120680.html) в марте 2008 года. "Рифмованный верлибр", которым написана эта книга, более позднему творчеству Андрея Санникова не свойственнен. И говоря о верлибре в случае Санникова, мы вспоминаем слова метареалиста Владимира Аристова: В поэзии для меня в «онтологическом» смысле важнейшее это «я есть», а в прозе – «ты есть». Одна из важнейших тем у Санникова – одиночное, индивидуальное восприятие мира, некоммуникабельность человеческая и родственность природная, планетарная. Изначально стихи этой книги писались в относительном читательском вакууме и потому они не предназначены для чтения, они предназначены для существования с ними бок о бок, для ношения их внутри головы, для почти механического проговаривания. Эти стихи существуют не как голос некого поэта, а как твой собственный голос, как твои собственные мысли и воспоминания
Андрей Санников склонен к мистификациям, его голове принадлежит появление в русской культуре поэта Никанора Векшина, как бы писавшего в 1922 – 1927(?) гг.; в книгах Санникова много игры, смысловых инверсий, откровенных провокаций в отношениях с читателем, потому понятны предположения, что «Юношеские стихи» были написаны много позже конца 70-х годов. Но тем они и интересны, что предполагают не исследователя, а собеседника; даже запасного носителя: стихи перелетают голубем с макушки говорящего на макушку слушающего, и вот уже тот сам ими говорит.
Книга растерянная, искренняя и абсолютно прозрачная. В ней нет ни одной маски или позы, она вся на виду. Она – о горе, но в ней нет человеческой трагедии: пишущий и говорящий эти слова перманентно счастлив. Уже на том этапе Андрей Санников решил для себя главный вопрос поэта – вопрос о свободе, пушкинский выбор между виселицей в форме буквы «Покой» и в форме буквы «Глаголь». Позже Санников напишет в книге «Луна сломалась»: «Скажи мне честно – ты же не заметил! А я заметил лёгкость бытия». Заметил как раз во время проживания «Юношеских стихов».
В том и особенность поэзии, что рассказывая о тогда, она что-то нам раскрывает и в нашем сейчас. Кубинский поэт Хосе Лесама Лима пишет в дневнике 11 мая 1945 года: «Поэзия видит последовательность как единовременность». И стихи Санникова, напоминающие выцветшие фотографии, ждут не своего времени (Цветаева), а людей, с похожим восприятием мира, говорящих с ними на одном языке.
Именно это и происходит с появлением в Екатеринбурге в сентябре 2006 года литературной мастерской Андрея Санникова: разрозненные авторы стали примагничиваться друг другу, слышать друг друга и отвечать друг другу независимо от фактического личного общения, заговорила сама культурная прослойка, стал возникать общий гипер-текст. Образовалась такая поэтика, внутри которой «Юношеские письма» стали восприниматься своего рода «азбукой». Эта маленькая книга оказалась одним из генераторов, поддерживающих электрическое поле современной уральской поэзии.
Давным-давно разобранные на цитаты, «Юношеские стихи» тем не менее существуют цельно и обособленно. В этом счастье поэта – его нельзя ограбить, у него нельзя отнять сказанного. Любое раздражение в его адрес только наполняет слова новыми смыслами и тревогами, открывает новые оттенки и прочтения. И спустя 25 лет после написания книга дождалась тех читателей, которые родились с ней единовременно, которые подходят к ней, кладут голову на плечо и плачут долго-долго.
Сергей Ивкин
Другие статьи в литературном дневнике:
