Руслан Комадей. 21 год.
***
Бергман, Бергман, где ты был? – ставил «Smultronstallet».
Я ему глаза закрыл, и глаза устали.
Голоса стоят в лесу у дешёвых шведок;
Я тебе ответ несу и кору от веток, –
хвоя ветха, как Завет; слушай, неврастеник:
Хорошо, что папа – швед, и отец – священник!
Потому и не забыл между днём и небом:
Ингмар, Ингмар, где ты был? А нигде он не был...
***
Харон везёт на лодке тару,
И Стикс бурлит, как кислый сок,
И мойры там играют в Таро
И подрывают волосок.
А Кербер ест хотя бы голод
И цепи бьёт со всех сторон,
А через Стикс, не стар, не молод,
Плывёт Харон.
Мычат на вечность нудно тени
И гнутым гоготом молчат:
Внизу в речной багряной пене
Аид почат.
* * *
Провожать свою смерть в Тагиле,
что ты, господибожемой.
Мои щёки темны от пыли,
как от накипи ледяной.
Вьётся флаг нефтяного ветра –
это чёрный язык земли.
И у каждого километра
в кости вставлены костыли.
Шлют синхронную фонограмму:
«аве Морзе». Мороз – внутри,
и обратная панорама,
и фанерные фонари.
На свои чаевые деньги,
заколоченные вчера,
Город, вставший на четвереньки,
квасит лажу из топора.
Кипячёные тагильчане
Опускают бумагу в чай.
И кричат по ночам: «Начальник,
свет над нами не выключай!»
* * *
Отцу
Я сыт по горло, и засим
Не увернуться из-за дыма.
Мне папа снился как Максим
На развороте до Висима.
Там смерть колышется в окне,
как бы набросок карандашный.
А я лежу на простыне –
Мне жутко, папа, но не страшно.
Кровь созревает, наконец,
в сырой проталкиваясь кашель.
Смотри, я вырасту, отец,
А ты уже не будешь старше...
Не засыпай, я сам усну.
Ты пальцем у морщины крутишь,
Не надо, папа, бить жену,
а то меня ещё разбудишь.
Твой взгляд становится косым,
Ты в омут валишься, как на пол.
– Зачем ты так со мною, папа?
– Я не отец тебе, а сын!
* * *
Над пропастью – не ржи,
Но молча дуй на ветер.
Покрышки, как коржи,
всю ночь пылят в кювете.
В расширенных зрачках
окольного проёма
идут на кулачках
два адреса до дома.
Вдоль снега засыпай,
у переулка линий,
где сморщенный трамвай
плывёт в железной глине.
* * *
1
Когда понятна самому
гортань, увиденная с неба,
и рот, знакомый потому,
что просит зрелища, и слепо,
попутно складывая глаз
на отдалённые предметы...
До корки сдвинуты за раз
на край или краюху света.
Не снится... Неисповедим
путям Господним и молитвам.
Рукам достанется Твоим,
таким большим и монолитным.
2
Мой водопад дистиллирован,
выводит воду под землёй.
И воронёные коровы
идут с намотанной петлёй
по коридору и бульвару,
быкам – корриду, а не кровь;
коровам – кров, кефиру – тару.
Чихай и слушай: будь здоровь!
Коровы пьют гнилую воду,
потом расходятся в стада.
Выводим новую породу...
Ты к нам заглядывай сюда.
* * *
Есть вместо сада чердачная дача,
выпуклый пол и вторая сырость.
Космы дождя ничего не значат,
тем более осень уже накрылась.
А у листвы стволовые клетки
теплятся еле, мой взгляд в мазуте
тянется к твёрдой вишневой ветке,
ровно качаясь на амплитуде.
Морок и насморк. Движенье пыли.
И, путешествуя по столетьям,
дождь – словно дым... Но у нас в Тагиле
не продают сигареты детям.
* * *
Синдром еды дистрофику понятен,
он отравил прибрежные сады
окружной тьмой из маслянистых пятен,
чтоб вовремя добраться до воды.
Но аки засухе не выпросить отсрочку,
тем более, что водоросли спят.
И в наволочках, сидючи на кочках,
фитопланктоны рыбу кипятят.
Капустный снег не радует ни разу
худого и седого мозгляка.
Он тело облетевшее намазал
листвою, что лежит издалека.
На озере, у философской гальки,
пока алхимик пробует труды,
и доходяги дырки на асфальте
оглядывают в поисках еды.
Их ребра сотрясают децибелы,
где в воздухе повесили топор.
И влага, накаляясь до предела,
Дистрофикам плывет наперекор.
Я сам такой, от этого так жутко
смотреть, когда мне зрение дано,
как в небе (я пугаюсь не на шутку) –
от ангелов становится темно.
* * *
Я подожду, холодная вода,
как побегут по голограмме льда
короткие, тугие провода
и, коротнув, исчезнут навсегда.
Я рядом жил, а ты жила не тут.
Схватил рукав и дёрнул наугад.
Не спрашивая, как меня зовут,
ты, собственно, садилась на шпагат.
Ты лучше сядь на выбеленный стул.
Вокруг тебя воскресная среда.
И не беда, что ветер нас надул,
не знаю как, тем более – куда.
* * *
Не могу глазеть
в потолок погоды.
В голове – трава,
на районе – блажь.
Только пью и ем
ледяную воду,
а она всё та ж...
Огород кругом,
на ограде сырость.
Пахнет мелом снег,
а во рту – травой.
И в кого такой
непутёвый вырос
отпечаток мой?
Машут по прямой
рукава направо,
стоит отогнуть, –
просветлеет след.
Столько лет назад
умер деда Слава,
а меня там нет.
На столе слова
вышивают память,
и не просто так,
а крестом с крестом...
И трава с могил
никуда не канет,
Ты нарежь её –
и сожги потом.
* * *
Наполовину хлеб надрезан,
и крошки сыплются на дно
ночного жирного железа
в недвижимое полотно.
Составы вздрагивают плавно,
и птицу смахивают влёт.
Ей крылья жмут, она недавно
сама была – как самолёт.
И дети, словно воробьихи,
укладывают кукол спать:
в пластмассовой неразберихе
срезают им за прядью прядь.
И птицы в пузо паровоза
кукушек тащат из гнезда.
Их лица лопнут от мороза,
как ледяные поезда.
Бледнеют птицы, и по рельсам
пятнистая несётся тень.
Звук охлаждается, как Цельсий:
Тут птичий холод. Плащ надень.
Парят в пушистых парашютах
чешуекрылые птенцы.
И птицам этим почему-то
годятся матери в отцы.
Кукушки маятником стали,
а собраны из запчастей.
За то, что мы им хлеб бросали,
они подбросят нам детей.
Отрывок
И несётся от зоба до зуба
восхитительный воск карнауба.
Зыбкой насыпи полные горы
и дырявых оград коридоры.
Две густые песчаные свечки
и лубянка из шерсти овечьей...
Я не знаю, какого рожна
мне теперь эта куча нужна?
Где, иглой согревая гортань,
на бумажной подошве вокруг
мне не страшно проспать эту рань
и не поздно очухаться вдруг.
Я встаю по колено во тьму,
или падаю наискосок.
И тогда мне понятно, к чему
Маяковский стреляет в висок.
На пороге со дна в Амстердам,
в акватории длинного льда.
Я считаю себя по годам,
И не знаю, что это года.
Моя тень копошится у ног,
как щенок, обратившийся в тень...
Я живу, потому что не смог
умереть в неположенный день.
Вот и ты навсегда не права,
твои космы спустились до плеч.
Знаешь, волосы это – трава.
Я хочу тебя предостеречь.
* * *
Так стыдно, я не помню ничего:
ни запаха, ни возраста, ни маму.
Собаку подари на Рождество,
и ёлку можешь вытащить из хлама.
Пока светло – лицо ещё светлей,
в гирляндах спят глаза её подолгу.
Я – как будильник, маме тяжелей
меня поставить в угол, а не ёлку.
Вперёд ногами скрючился под стол,
там в подземелье – потолок бумажный,
пластмассовый и даже двухэтажный.
Овальный и кондовый, как футбол.
Ведь дома – дым от тёплых сигарет,
и пыль располагается по стенам.
Мне подарили свитер, или нет –
железный путь под полиэтиленом.
Мой беглый взгляд на поезде зацвёл,
глазами хлопаю быстрей, чем поляроид.
А мама мне: – Ты плохо себя вёл,
но и тебя наказывать не стоит...
Свернусь в калачик, тёсана спина –
как будто мама голосом ошпарит:
«Ты, сына, видишь папу из окна?
Там он идёт, теперь он мне подарит
холодные фабричные духи».
Нам с ней другого запаха не светит.
Но, папа, что мне будет за грехи?
– Ты мать спроси, она тебе ответит.
***
Я забыл, куда я шел,
И куда идти.
Раньше было хорошо
И легко почти.
Погляди, в моей реке,
Там течет вода.
Оглянуться вдалеке
и уйти туда.
Там за ором разговор,
Выпуклая речь.
Опустить глаза во двор,
У окошка лечь.
И послушаться того,
Кто стучался в дверь.
Раньше было ничего,
Хорошо теперь.
***
Если мне будет плохо, то ты не кричи,
А бери меня, видишь, врачи прилетели.
А в руках их обломки и света лучи,
И листа календарь позапрошлой недели.
Отыщи мне дыханье, и ветреный пульс
Заставляет качаться столы и стаканы.
Забери меня, я до него доберусь,
Темноту кинескопа сажая к экрану.
Поднеси ко мне в уши свой шепот и слух,
Забери меня дальше, чем может казаться.
Если нам предстоит оказаться у двух
Городов, почему бы там не оказаться?
Забери меня ниже, чем строят метро,
Где закончился ветер и снова стемнело.
Мы пытались проснуться, а стало светло.
Опусти мою руку, она онемела.
Попрощайся со мной, как прощалась со мной,
Разыщи на прощанье рассеянный голос.
Где и дом мой окажется только страной,
Угловатой и круглой, как Северный полюс.
Покажи мне дорогу в четыре конца,
Где на каждом другая трава и извозчик.
Нарисуй меня в профиль с чертами лица,
И забудь их, поскольку от этого проще
Будет нам, и подумай, куда колесить,
Чтобы воздух вдогонку стучался и в спину.
И закончился вечер, и хочется жить.
Отойду от стены, и часы передвину.
***
Мы ногами дойдем до Венёва
В отражении наших теней.
По/на в улицу графа Толстого,
Никогда не бывавшего ей.
На границе вчера и четверга
Окликаются рыбы на лед.
И стоит возведенная церковь
Деревянным крестом наперед.
Эхо слож(е)но, голос нарушен
В четырех из одной стороны.
Не пугайся меня и не слушай
Про веневские длинные сны.
Ветер греет камнями Николу,
А глаза достают до дверей.
До свиданья, тагильская школа.
Забывай обо мне поскорей.
***
В носках из той верблюжьей шерсти,
Где застревала та же нить.
Четыре довода — до смерти.
Ни одного, чтобы дошить.
Перемотаю твои руки,
Но поначалу до конца
Как ветер впитываю звуки
С отдельного взятого лица.
Я задевал твои колени,
Одев по контурам окно.
Глядели мертвые на время,
Когда закончилось оно (давно)?.
Я рассказал иную притчу,
Когда вставал из-за стола.
О чем ты плачешь, Беатриче,
Ты раньше Данте умерла.
***
Не могу глядеть, не смотря в погоду.
В голове — трава, на районе — блажь.
Только пью и ем ледяную воду;
Жду, пока течет, а она все та ж.
Постою кругом, на ограде сырость.
Пахнет белый снег, а во рту — травой.
Ты в какого такой непутевый вырос?
Не пугайся, сын, а еще постой.
Слева ты права, рукава направо.
Стоит завернуть, остается след.
Столько лет назад умер деда Слава,
Папа или мать, ну, а ты все — нет.
***
Над пропастью — не ржи,
Но молча дуй на ветер,
В машинные коржи,
Увядшие в кювете.
Не думай — засыпай
По переулку линий,
Где скрещенный трамвай
Плывёт в железной глине.
***
На закатившийся скандал
Сквозь не защитные очки
Смотрел — и словно не видал,
Не видел будто, но почти.
По затемнению, глядя,
Прикрыл ладони узких глаз,
А звёзды шепчут из дождя:
Не бойся, мальчик, нас.
***
Напои меня прелестью пыли,
Мандельштама оттуда верни.
Под землёй незабвенно забыли,
Где хранятся таённые дни.
Ты ответишь за это и встретишь,
Где над нами размечена пыль.
На машине, похоже, уедешь.
Это мыло, верёвка и быль.
***
Я на ты и на Вы Святославом пойду
Просто на... — не бываю ухожен.
Если да — посылают, простите, в пихту,
В острия этих палок и ножен.
Ты не стой, на штыки заколочен француз
И с изяществом дамочки просты.
В длинном платье, достойном прозрачных медуз
Всё встаёт, иноверного роста.
Шо не робишь? — для счастья такого впритык
Матом кроя змею-подколоду,
Если нет — наступает на пальцы кирдык
И мутит туалетную воду.
***
Не зная калибр колибри,
Каная народы людей,
Ты ноги булавками выбрил
До плоских костей.
Усохших, цедильных колодцев,
Варёных на ложках ногтей.
Посуда дубовая вьется,
Летя в бытовой пустоте.
Подумая мысли на части,
Сползаются в свете зубов.
Сбывая собачие снасти,
Снимаешь обложки с клыков.
Волос рубцевых вереницы
Впадают к порогам конур.
Свои золотые глазницы
Закрыл кружевной абажур.
Чего только плоская поступь
Кипит в половице твоей?
Безного шагаешь на ощупь
Вон там, в лицевой пустоте...
***
Конвульсии быстрого пара
Себе не дают замерзать.
Стеклянно-бутыльную тару
От холода можно лизать.
По нервам и ровным сугробам
Качаются: впуклый котел
И газы сырым гардеробом,
Молекулам ломят подол.
Не думая, мутят отвары
Из твердых и жидких кусков.
У дырок гребучей хибары
Свисают полотна носков.
Алхимик в кипящем дебоше
Спивается вместе с огнём
И мыслит: какой я хороший,
Когда мы, алхимики, пьём.
***
Подумай, Мари, я купил холофайбер,
Пушистый, и сотканный пылью окна,
А ты всё молчишь — отступает декабрь.
Снаружи наружа сплошная видна.
Мороз добивает (Мариша!), морозец,
Послушай тихонечко крайний песок,
Где ветер в зобу столбовых переносиц
Ссыпается вихрем на скользкий шажок.
Ты любишь, и я не люблю эту зиму.
В Сахаре, в Азове — всплывает письмо
И падает с домом твоим где-то мимо —
Ты молча выходишь и ешь эскимо.
А я с фотографий, катая глазницы,
Не вижу тебя, но хотел бы без бы.
Когда-то себе может это присниться,
Как шмякнется дверь из белёсой резьбы.
Пространство открыто — невиданно много
Я слышу, листая слова по губам.
Ты громко, в цвету сигаретного смога
Меня поглощаешь: кто там?
P.S.
А нет никого. Ветер треплет округу,
И я засыпаю — как срезанный кабель.
Послушай, моя дорогая подруга,
Подумай, Мари, я купил холофайбер.
***
Я переехал через Пермь,
Рысцой влезая по наклонной,
И мимо тернии, но в тернь
Ломал дубли, а не рублоны
Лицом продажного овца —
Он продавец по сокращенке.
Десятки лезвием конца
Лепили руки на сгущёнке.
Не вижу — пиво куп. За руб.
Охота — до шестого пота
Засунуть заостренный зуб
Тебя, палёная охота.
И то-то! Пьянству бой и мат
Не шахматный — любой, любимый.
И печень сбыть в военкомат,
Что я прошёл бы мимо — мимо.
И Армии колючий строй,
Где лы-салаги по затылку.
Захлопну с ней, и эр с тобой,
Пока не высосу бутылку.
Проездом вымарана Пермь —
Пермяки — родичи Кальпиди.
Я помню: дней в неделе семь.
Отстукал поезд: спите, спите.
***
Не гуди, поломойная тряпка,
Осыпаются крошки по дну.
У меня переломана лапка,
А другая стоит на кону.
Я иду и, бодая светильник,
Покрываю развесистый плед.
Согревает живой холодильник,
Донося замороженный бред.
Подымая монтажные лампы,
Собираю горстями желез
Соскребные, пустые эстампы —
Корневища мордастых волос.
По бровям, по деньгам и по полу
Застревает венозная пыль.
Дайте мне триста грамм валидолу —
Я надену двоякий костыль.
***
Четыре мухи наизнанку
Летят по городу насквозь.
Комар родился спозаранку
И очутился на авось.
Парят це-це — сужают пламя,
За полуплоские дома.
Смотрите, сестры, а под нами
Не видно ни хрена. Ага.
2007-2010
Другие статьи в литературном дневнике:
