настроение... Эссеистика в мрачные времена«Польская писательница и поэтесса Ольга Токарчук и австрийский драматург Петер Хандке стали обладателями Нобелевской премии по литературе за 2018 и 2019 года, соответственно...» Когда увидела на Горьком заголовок о судьбе эссеистики в мрачные времена, честно, улыбнулась. Почему? Знаете, сил уже нет воспринимать любую литературную информацию с серьёзным лицом. Вот, нет. И желание улыбнуться для меня, словно, прививка от пафосной демагогии, которую предстоит прочесть. Читаю. Фразы теряются где-то на подкорке, а в это время мысли о лауреатах Нобелевской премии по литературе 2019. И, чтобы вы думали? Да. Я вновь улыбаюсь. Мне, конечно, неловко, но австрийского писателя Петера Хандке я знаю только, как сценариста фильма «Город ангелов» (1998, режиссёр Брэд Силберлинг). А фамилию Токарчук я не слышала никогда. От слова «совсем». А, ведь я скромно считаю себя начитанной «особой»… Нобелевка за два года, а я не прочла у лауреатов ни одной книги? И, как же в этих реалиях не улыбнуться? Поистине, мрачные времена. Ладно. Вернусь к судьбе эссеистики. Горький на днях опубликовал фрагмент текста из книги «Конец конца Земли» Джонатана Франзена. Так вот, «Эссеистика в мрачные времена» посвящена тонкостям журналистского и писательского ремесла, и я думаю, что пишущим в жанре эссе, будет любопытно прочесть некоторые его мысли. Джонатан Франзен «...Если вспомнить, что «эссе» означает попытку, пробу, если видеть в нем нечто предпринятое автором на свой страх и риск, основанное на его личном, субъективном опыте, не бесповоротное, не непререкаемое, — то может показаться, что мы живем в золотом веке эссеистики. На какой вечеринке вы были в пятницу вечером, как с вами обошлась стюардесса, какого вы мнения о горячей политической теме дня... в основе социальных сетей лежит идея, что даже самый крохотный субъективный микронарратив достоин не только того, чтобы записать его для себя, скажем, в дневнике, но и того, чтобы поделиться им с другими. Такие издания, как «Нью-Йорк таймс», где традиционно был принят серьезный, объективный, «жесткий» подход к новостям, смягчились до того, что допустили на первые страницы, в фокус общего внимания, «я» с его голосом, с его мнениями и впечатлениями; книжные рецензенты все меньше и меньше сковывают себя необходимостью рассуждать о книгах хоть с какой-то долей объективности. В какой мере Раскольников и Лили Барт располагают к себе, раньше не имело значения, но теперь вопрос о способности внушить расположение, которому неявно сопутствует идея о главенстве личных чувств рецензента, — ключевой элемент литературной критики. Да и сама художественная литература становится все больше и больше похожа на эссеистику. Некоторые из самых влиятельных романов последних лет — приходят на ум книги Рейчел Каск и Карла Уве Кнаусгора — выводят способ письма, базирующийся на проникнутом рефлексией свидетельстве от первого лица, на новый уровень. Самые горячие их поклонники скажут вам, что воображать, изобретать — устарелое занятие; что поселиться в субъективном мире персонажа, отличного от автора, — акт присвоения, узурпации, даже колониализма; что единственный аутентичный и политически оправданный вид нарратива — автобиография. Между тем личная эссеистика как таковая — формальный аппарат честного самоисследования и последовательного взаимодействия с идеями, разработанный Монтенем и развитый Эмерсоном, Вулф, Болдуином — испытывает ныне упадок. Большинство многотиражных американских журналов практически перестали публиковать эссеистику в чистом виде. Жанр еще теплится главным образом в изданиях более скромного масштаба, у которых в общей сложности меньше читателей, чем у Маргарет Этвуд подписчиков в Твиттере. Что нам делать: горевать о закате эссеистики или радоваться, что она завоевывает более широкие культурные сферы? Личный и субъективный микронарратив. Все немногие уроки эссеистики, что я получил, преподал мне Генри Финдер, мой редактор в журнале «Нью-Йоркер»... Попытка написать честное эссе не избавляет меня от многообразия своих «я»: я по-прежнему одновременно и раб привычки, у которого главенствует рептильный мозг, и человек, озабоченный собственным здоровьем, и вечный подросток, и депрессивная личность, прибегающая к алкогольно-табачному «самолечению». Что меняется, если я нахожу время остановиться и снять с себя мерку, — это что многообразие моих «я» обретает субстанцию. Одна из тайн литературы — в том, что личная субстанция, воспринимаемая и писателем, и читателем, располагается вне тела каждого из обоих, на той или иной странице. Как я могу ощущать себя более реальным для самого себя в вещи, которую пишу, чем внутри собственного тела? Как я могу испытывать более тесную близость с человеком, читая его слова, чем испытываю, когда сижу с ним рядом? Ответ отчасти в том, что и письмо, и чтение требуют полного внимания. Но свою роль, несомненно, играет и упорядочение, возможное только на странице. Здесь уместно будет упомянуть о двух других уроках, которые дал мне Генри Финдер. Эти правила могут показаться самоочевидными, но любой, кто проверяет эссе старшеклассников или студентов колледжа, скажет вам, что это не так. Мне в особенности не было очевидно, что эссе-размышление должно подчиняться законам драматургии. Но если подумать: разве хорошее рассуждение не начинается с постановки какой-то трудной проблемы? И разве оно не предлагает затем способа уйти от проблемы с помощью какого-либо смелого мыслительного хода, не выдвигает препятствий в виде возражений и контраргументов и, наконец, после ряда поворотов, не приводит нас к непредвиденному, но приносящему удовлетворение заключению? Если вы готовы принять исходное положение Генри о том, что успешный прозаический текст должен содержать материал, организованный в форме истории, и если вы разделяете мое убеждение, что наши личности состоят из историй, которые мы о себе рассказываем, то вы, возможно, согласитесь, что как от писательского труда, так и от читательского удовольствия мы получаем щедрый заряд личной субстанции. Когда я один в лесу или ужинаю с другом, меня переполняет обилие случайных сенсорных сигналов. Акт же писательства вычитает почти все, оставляя только алфавит и знаки препинания, и предполагает движение к неслучайности. Иногда, упорядочивая элементы знакомой истории, обнаруживаешь, что она значит не то, что ты думал. Иногда, особенно если рассуждение носит характер «из того-то следует то-то», оказывается нужен совершенно новый нарратив. Дисциплина, которой требует формирование убедительной истории, может кристаллизовать мысли и чувства, которые ты только смутно предполагал в себе. Если ты смотришь на массу фактических данных, которая не хочет укладываться в историю, другой выход у тебя, сказал бы Генри, только один: рассортировать их по категориям, объединяя сходные элементы. Подобное — к подобному. Это как минимум опрятный способ письма. Но узорам из повторяющихся элементов часто свойственно на свой лад превращаться в истории...» Вопрос у меня один. © Copyright: Иванна Дунец, 2019.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
