Вениамин Блаженный
***
Я поверю, что мёртвых хоронят, хоть это нелепо,
Я поверю, что жалкие кости истлеют во мгле,
Но глаза – голубые и карие отблески неба, -
Разве можно поверить, что небо хоронят в земле?..
Было небо тех глаз грозовым, или было безбурным,
Было радугой-небом или горемычным дождём, -
Но оно было небом, глазами, слезами – не урной,
И не верится мне, что я только на гибель рождён!..
…Я раскрою глаза из могильного тёмного склепа,
Ах, как дорог ей свет, как по небу душа извелась, -
И струится в глаза мои мёртвые вечное небо,
И блуждает на небе огонь моих плачущих глаз…
Блаженный
Как мужик с топором, побреду я по божьему небу.
А зачем мне топор? А затем, чтобы бес не упёр
Благодати моей – сатане-куманьку на потребу...
Вот зачем, мужику, вот зачем, старику, мне топор!
Проберётся бочком да состроит умильную рожу:
Я-де тоже святой, я-де тоже добра захотел...
Вот тогда-то его я топориком и огорошу –
По мужицкой своей, по святейшей своей простоте.
Не добра ты хотел, а вселенского скотского блуда,
Чтоб смердел сатана, чтобы имя святилось его,
Чтоб казался Христом казначей сатанинский – Иуда,
Чтобы рыжих иуд разнеслась сатанинская вонь...
А ещё ты хотел, чтобы кланялись все понемногу
Незаметно, тишком – куманьку твоему сатане,
И уж так получалось, что молишься Господу-Богу,
А на деле - псалом запеваешь распутной жене...
Сокрушу тебя враз, изрублю топором, укокошу,
Чтобы в ад ты исчез и в аду по старинке издох,
Чтобы дух-искуситель Христовых небес не тревожил,
Коли бес, так уж бес, коли Бог – так воистину Бог...
***
В детстве мне казалось, что «бессмыслица» это бабочка,
Но бабочка, которую увидит не всякий,
Бабочка, у которой на крылышках серебристая пыльца.
Те, кто говорили «бессмыслица», пожимали плечами,
И глаза у них были глазами обиженных детей:
Некоторым из них казалось, что они эту бабочку видели,
Но поди поймай её – «бессмыслицу»!
А я вот увидел её почти взаправду,
Но увидел не в детстве, а в ранней юности, –
Оказалось: что «бессмыслица» не бабочка, а птица,
Птица с маленькою головкою лугового цветка
И зелеными глазами недоступной мне женщины, –
Это ведь в неё влюбился я в восьмом классе,
В учительницу русского языка, –
И она мне приснилась во сне,
И я даже пытался сказать ей что-то о своей любви,
Но она с обидой пожала плечами:
«Какая-то бессмыслица!»
****
В калошах на босу ногу,
В засаленном картузе
Отец торопился к Богу
На встречу былых друзей.
И чтобы найти дорожку
В неведомых небесах, –
С собой прихватил он кошку,
Окликнул в дороге пса...
А кошка была худою,
Едва волочился пёс,
И грязною бородою
Отец утирал свой нос.
Робел он, робел немало,
И слёзы тайком лились, –
Напутственными громами
Его провожала высь...
Процессия никудышных
Застыла у божьих врат...
И глянул тогда Всевышний,
И вещий потупил взгляд.
– Михоэл, – сказал он тихо, –
Ко мне ты пришёл не зря...
Ты столько изведал лиха,
Что светишься, как заря.
Ты столько изведал бедствий,
Тщедушный мой богатырь...
Позволь же и мне согреться
В лучах твоей доброты.
Позволь же и мне с сумою
Брести за тобой, как слепцу,
А ты называйся Мною –
Величье тебе к лицу...
***
Вот женщина – она встревожена,
Что мужичонка захудалый
Не воздаёт ей как положено,
А ей нужны дворцы и залы,
И лесть и грубая и тонкая,
И даже царская корона,
Чтоб утверждать над мужичонкою
Свою гордыню непреклонно.
Вот женщина – она купается
И не таит своей отваги,
И всё ей, грешнице, прощается,
Она ведь тоже вся из влаги, –
Текуче лоно плодоносное,
Текучи груди – два потока,
И всё течёт, и всё уносится,
И всё прекрасно и жестоко...
Вот женщина – она доверчиво
Стоит, как вечности порука...
Вселенная ведь тоже женщина
И, стало быть, её подруга.
Она расчесывает волосы
И вся трепещет, как мембрана,
И вся, как вечность и как молодость,
Творит и гибнет неустанно.
***
Душа, проснувшись, не узнает дома,
Родимого земного шалаша,
И побредёт, своим путем влекома...
Зачем ей дом, когда она – душа?
И всё в пути бредя необратимом
Просторами небесной колеи,
Возьмёт душа моё земное имя
И горести безмерные мои.
Возьмёт не все их, но с собой в дорогу
Возьмёт душа неодолимый путь,
Где шаг за шагом я молился Богу
И шаг за шагом изнывал от пут.
Какой-то свет таинственный прольётся
На повороте времени крутом
Но цепь предвечная не разомкнётся
Ни на юдольном свете, ни на том.
Жизнь
Отдаёшь свои волосы парикмахеру,
Отдаёшь глаза – постыдным зрелищам,
Нос – скверным запахам,
Рот – дрянной пище, –
Отдаёшь свое детство попечительству идиотов,
Лучшие часы отрочества – грязной казарме школы,
Отдаёшь юность – спорам с прорвой микроцефалов,
И любовь – благородную любовь – женщине, мечтающей... о следующем,
Отдаёшь свою зрелость службе – этому серому чудовищу
с тусклыми глазами и механически закрывающимся ртом –
И гаснут глаза твои,
Седеют волосы,
Изощрённый нос принимает форму дремлющего извозчика,
Грубеет рот,
И душу (печальницу-душу) погружаешь в омут будней –
Тьфу ты, черт, я, кажется, отдал всю свою жизнь?!
1944
***
Какое мне дело - я мальчик, и только...
Дм.Петровский
Какое мне дело – живой или мертвый
Со мною поёт в этом дружном дуэте,
Уже разложил я волшебные ноты,
А Моцарт играет в саду на кларнете.
Играет в саду ли, играет в аду ли,
Играет в раю ли – какое мне дело,
Когда, словно пух тополиный в июле,
Куда-то в зенит поднимается тело.
Когда становлюсь я летающим пухом,
Прошитым иголками знойного света,
И слушаю, слушаю трепетным ухом
Мелодию непреходящего лета.
И Моцарта слушают даже пичуги,
И робко посвистывают в отдаленье,
И вдруг замолкают в сладчайшем испуге,
В сладчайшем испуге, в сладчайшем томленье...
***
– Мы здесь, – говорят мне скользнувшие лёгкою тенью
Туда, где колышутся лёгкие тени, как перья, –
Теперь мы виденья, теперь мы порою растенья
И дикие звери, и в чаще лесные деревья.
– Я здесь, – говорит мне какой-то неведомый предок,
Какой-то скиталец безлюдных просторов России, –
Ведь всё, что живущим сказать я хотел напоследок,
Теперь говорят за меня беспокойные листья осины.
– Мы вместе с тобою, – твердят мне ушедшие в камень,
Ушедшие в корни, ушедшие в выси и недра, –
Ты можешь ушедших потрогать своими руками, –
И грозы и дождь на тебя опрокинутся щедро...
– Никто не ушёл, не оставив следа во вселенной,
Порою он твёрже гранита, порою он зыбок,
И все мы в какой-то отчизне живём сокровенной,
И все мы плывём в полутьме косяками, как рыбы...
***
Пускай моя душа с сумой бредёт по свету,
Пускай она в пути шалеет от тоски:
– Подайте, мужики крещеные, поэту,
Беру я серебро, беру и медяки.
Беру я куличи, беру и оплеухи,
Беру у зверя шерсть, помёт беру у птах...
Подайте, мужики, свихнувшемуся в Духе,
Зане меня в пути одолевает страх.
Но нет, не мужики пойдут за мною следом,
Крещён он или нет, мужик – мужик и есть,
Я трижды поклонюсь своим всесветным бедам,
Мне, смерду, одному такая в мире честь.
Один, один лишь я стоял под грозным небом,
Устав от суеты и горестных погонь,
И то, что в слепоте вы называли хлебом,
В худых моих руках клубилось, как огонь...
Родословная
Отец мой – Михл Айзенштадт – был всех глупей в местечке.
Он утверждал, что есть душа у волка и овечки.
Он утверждал, что есть душа у комара и мухи.
И не спеша он надевал потрепанные брюки.
Когда еврею в поле жаль подбитого галчонка,
Ему лавчонка не нужна, зачем ему лавчонка?..
И мой отец не торговал – не путал счёта в сдаче...
Он чёрный хлеб свой добывал трудом рабочей клячи.
– О, эта чёрная страда бесценных хлебных крошек!..
...Отец стоит в углу двора и робко кормит кошек.
И незаметно он ногой выделывает танец.
И на него взирает гой, веселый оборванец.
– Ах, Мишка –«Михеледер нар» – какой же ты убогий!
Отец имел особый дар быть избранным у Бога.
Отец имел во всех делах одну примету – совесть.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
...Вот так она и родилась, моя святая повесть.
***
Сколько лет нам, Господь?.. Век за веком с тобой мы стареем...
Помню, как на рассвете, на въезде в Иерусалим,
Я беседовал долго со странствующим иудеем,
А потом оказалось – беседовал с Богом самим.
Это было давно – я тогда был подростком безусым,
Был простым пастухом и овец по нагориям пас,
И таким мне казалось прекрасным лицо Иисуса,
Что не мог отвести от него я восторженных глаз.
А потом до меня доходили тревожные вести,
Что распят мой Господь, обучавший весь мир доброте,
Но из мертвых воскрес – и опять во вселенной мы вместе,
Те же камни и тропы, и овцы на взгорьях всё те.
Вот и стали мы оба с тобой, мой Господь, стариками,
Мы познали судьбу, мы в гробу побывали не раз
И устало садимся на тот же пастушеский камень,
И с тебя не свожу я, как прежде, восторженных глаз.
***
Тоскую, тоскую, как будто на ветке кукую,
Как будто на лодке ушкую – тоскую, тоскую.
Тоскую по ветке, по лодке тоскую, по птице,
По жизни тоскую – приснившейся быль-небылице.
Тоскую, тоскую – я жил в шалаше камышовом,
Закаты и зори горели огнём кумачовым.
В лесу ночевал я, лежалой орешине веря,
Бок о бок с косматою шкурою хмурого зверя.
Бок о бок с душою – с медведицей дико-большою –
В лесу ночевал я; а вот я бреду отрешённо
По пыльной дороге – и кличу Христа на дороге,
И вяжут мне зори кровавыми путами ноги.
Христос о те поры бродил по дороге с сумою,
Да только побрезгал – чужим, неприкаянным – мною,
А дьявол легонько-легонько толкнул меня в плечи,
И вот я трещу в жерловине праматери-печи.
Исчез бы я вовсе, когда бы не тишь полевая,
Когда бы не пыль пылевая, не даль далевая!..
Из печи – вприпрыжку, что твой из пруда лягушонок...
«Ужо тебе, Боже! Опять побреду за душою...»
Избушка и мать-побирушка и кот на окошке.
Тоскую, тоскую, тоскую – тоскую о кошке.
О, вынь меня, зверь, из своей заколдованной шерсти,
Звериной тропой побредём-ка по полночи вместе.
Тоскую, тоскую – зачем я не малая птаха?
Я б – в бороду божью влетел, как разбойник, без страха, –
Да только зачем мне старик бородатый, седатый?..
Я лучше усядусь на гребень узорчатый хаты.
Тоскую, тоскую – о жизни, во мрак отошедшей.
Эй, где ты, лешиха, я твой залежавшийся леший,
Лежу на полатях и стар, и тверёз, и недужен...
Давай-ка покружим, по старым лощинам покружим.
Тоскую, тоскую, душа не приемлет покоя.
Ах, что бы с тобою, душа, нам придумать такое?
– Плесни меня в душу Христову размашисто-жарко, –
А после об землю разбей покаянною чаркой!..
1968
Другие статьи в литературном дневнике:
