Женщины и любовь в жизни Емельяна Пугачёва

Однажды у походного костра молодой казак Емельян Пугачев хвастался перед товарищами своей в самом деле отменной саблей. Но мало ли кто из казаков владел добрым клинком. Эка невидаль! И честолюбивый донец пошел еще дальше - во всеуслышание объявил, что сабля эта подарена ему... Петром Великим. Проходивший мимо офицер громко расхохотался: император-то скончался лет за пятнадцать до появления казака на свет. Однако хорошо смеется тот, кто смеется последним, и уже не за горами было время, когда, объявив себя внуком Петра I, уроженец станицы Зимовейская вызывал у дворян не улыбку, а ужас.

Пугачев отнюдь не был первым самозванным Петром Федоровичем. Его предшественниками были семь (!) Петров III. Слухов о чудесном спасении императора ходило по Руси множество...

Свою «коварную супругу» Екатерину II Пугачев, разумеется, и в глаза не видел, но всегда поминал крепким словцом. Ну а что нам вообще известно о его отношениях с женщинами?

Прежде всего, если называть вещи своими именами, «надежа-государь» был... двоеженцем. Еще восемнадцатилетним юношей он женился на дочери казака из соседней станицы Софье Дмитриевне Недюжевой. У них родилось пятеро детей, двое из которых умерли во младенчестве. Бедной Софье приходилось часто расставаться с мужем, который принимал участие в нескольких военных кампаниях. Но самые горькие годы наступили для нее, когда Емельян, не желавший больше служить в армии, хотя за храбрость и получил чин младшего казачьего офи¬цера-хорунжего, пустился в бега.

Встретились они совершенно случайно в Казани, только что взятой войском «мужицкого ца¬ря». Емельяна, гарцевавшего во главе казаков, узнал его одиннадцатилетний сын Трофим. Софья на радостях заголосила, но ликование ее длилось недолго. Емельян, мгновенно сообразивший, чем ему грозит разоблачение, подскакал к жене с казаками и громогласно заявил, что эта женщина - жена его друга, казака Емельяна Пугачева, который был замучен неправедными властями за него, государя. А посему он, Петр Федорович, не оставит ее в беде. Софью с детьми посадили на подводу и отправили в лагерь, где Пугачев ее вскоре на¬вестил. Посулами и угрозами он добился от жены обещания подтвердить его слова.

А вскоре Пугачев вступил в новый брак. Женитьба при живой жене, разумеется, считалась, по церковным канонам, большим грехом. Но семнадцатилетняя казачка Устинья Кузнецова была уж очень хороша.

Да и Пугачев был лихим казаком. Отменно владел ружьем, саблей и пикой. Несмотря на небольшой рост (два аршина четыре с половиной вершка, или 162 см), обладал большой физической силой и выносливостью. Был превосходно сложен - широк в плечах и тонок в талии, с детства любил молодецкие забавы. Современники отмечали, что у него не хватало одного из верхних зубов - выбили еще в юности в кулачном бою.

Все-таки тридцатитрехлетний жених, выглядевший к тому же старше своих лет, должно быть, казался Устинье стариком. Очевидцы утверждали, что во время венчания в церкви невеста под фатой горько плакала. Ее мало утешало то, что отныне по приказу Пугачева ее величали «Ваше императорское величество». Емельян поселил супругу в лучшем доме Яицкого городка, который когда-то принадлежал войсковому старшине, а теперь гордо именовался «дворцом». «Благоверную императрицу» охранял постоянный караул из яицких казаков. Обедали с Устиньей только ее «фрейлины», специально отобранные из казачек. Мужчинам и даже отцу вход в ее покои был запрещен. Супруг, у которого было немало дел, приезжал к ней раз в неделю.

Разумеется, Пугачев не отказывал себе в утехах на стороне. Известна трагическая судьба его наложницы, офицерской вдовы Харловой. Она была захвачена в плен после смерти своего мужа и отца, казненных с изощренной жестокостью: с них заживо содрали кожу. Пугачев был поражен красотой молодой женщины и ради нее пощадил ее малолетнего брата. Харлова некоторое время жила в походной кибитке Емельяна Ивановича.

Ненавидевшие Харлову казацкие старшины в конце концов заставили Пугачева выдать им дворянку и расстреляли ее вместе с братом.

Впрочем, и самому «императору» гулять оставалось недолго...

В сентябре 1774 года он был арестован в заволжских степях заговорщиками, которые выдали его властям.

Емельян Пугачев был казнен в Москве 10 января 1775 года. Современников поразил странный казус, произошедший во время казни. Пугачев был приговорен к четвертованию, то есть ему должны были отрубить сначала руки и ноги, а уже потом - голову. Палач, однако, «по ошибке» сначала отрубил ему голову, избавив от страшных мучений. Многие в то время считали, что палач был подкуплен, и требовали его наказать. Позднее, однако, оказалось, что тайный приказ облегчить муки Пугачеву отдала сама Екатерина II...

Семья Пугачева - жена Софья с тремя детьми, - а также вторая жена «императора» Устинья Кузнецова были отправлены в пожизненную ссылку в Кексгольм, ныне Приозерск.

Автор: Александр Зубков

Последняя любовь Емельяна Пугачёва
По приказу Екатерины Великой жену Емельяна Пугачева, Софью Дмитриевну, вместе с тремя детьми и брата самозванца, Дмитрия Ивановича, арестовали и поместили в казанскую тюрьму.

В остроге Софью Дмитриевну допросили. С ее слов предстала такая картина. Емельян Пугачев женился на ней лет десять назад, жил в Зимовейской станице своим домом, исправно служил в казачестве, но в последнее время перед бунтом несколько замотался, расстроился, был в колодках и бежал.

Тут же обнаружилось, что Софья была не очень преданной женой. Она сама заслужила то пренебрежение, какое впоследствии ей оказал Пугачев. Скитаясь и голодая в великий пост 1773 года, Емельян Иванович однажды ночью подобрался к своему собственному дому, робко стукнул в окно, прося у жены пристанища и хлеба.

Софья пустила его, но с коварной целью выдать станичному начальству. Незаметно отлучившись, донесла о нем.

Среди ночи Пугачева снова схватили, набили на него колодки и повезли на расправу. Но в Цымлянской станице он снова бежал и скрывался вплоть до грозного своего появления уже под именем Петра III.

Софья Дмитриевна с детьми и с братом Пугачева оставалась в казанской тюрьме до тех пор, пока Емельян не взял Казань и не освободил родных «острожников»

В январе (10) 1774 года войсковому атаману Семену Сулину прислали из Петергбурга указ: сжечь дом Пугачева в Зимовейской станице. Оказалось, что Софья от нужды продала его на слом за 24 рубля 50 копеек в станицу Есауловскую казаку Ереме Евсееву. Купленный дом у Еремы отобрали, вновь поставили на место в Зимовейской станице и торжественно сожгли. Это подействовало на казаков. Они просили царицу через донского атамана заодно перенести и их станицу куда-нибудь подальше от проклятого и зараженного Емелькой Пугачевым места. Просьбу в Петергубге уважили наполовину. Станица осталась на месте, но была переименована в Потемкинскую.

А в это время самозванец делал быстрые кровавые успехи и жестоко расправлялся с дворянством за угнетение народа.

26 сентября 1773 года Пугачев занял Нижнеозерную крепость, где командиром был майор Харлов. Слыша о шествии мятежника и его бесцеремонности с женским полом, Харлов заблаговременно отправил свою хорошенькую и молоденькую жену в Татищеву крепость к ее отцу, командиру той крепости, Елагину.

С Нижнеозерной крепостью случилась обыкновенная в пугачевщину история: казаки перешли к Пугачеву, Харлов со своей немощной инвалидной командой не мог устоять против Пугачева. После недолгого сопротивления крепость была занята. Майор думал откупиться от смерти деньгами, но напрасно. Суд Пугачева над непокорным ему начальством был короток. Харлова казнили вместе с двумя другими офицерами.

Пугачев двинулся на Татишево и к вечеру ворвался в крепость. Между пленными Пугачеву попалась и Харлова. Он был настолько прельщен ее красотой, что сохранил ей жизнь и взял в наложницы.

Вскоре Харлова завоевала симпатию Пугачева. Он доверял ей и даже иногда принимал ее советы. Харлова стала для Пугачева не только близким, но и любимым человеком. Этого нельзя сказать о других, даже самых преданных соратниках. В основе отношений с товарищами была только общность кровавого преступления. Это очень ненадежная связь. Она через год оборвалась: сообщники выдали самозванца властям.

Трудно сказать, что сама Харлова чувствовала к своему завоевателю, но бесспорно, что Пугачев питал к Харловой непритворную привязанность. Она имела право всегда, даже во время сна Пугачева входить без доклада в его кибитку. Право, которым не пользовался ни один из его сообщников.

Это доверие Пугачева к своей наложнице, да к тому еще «дворянке» заставляет нас сделать весьма вероятное заключение, что и сама Харлова испытывала к Пугачеву привязанность, несмотря на то, что он казнил ее мужа и отца. Или Пугачев умел завоевывать расположение к себе женщин, или тут кроется одна из тех загадок, каких много представляет нам женское сердце и женская натура.

Пугачев расположился станом на зиму в Бердской слободе, в семи верстах от Оренбурга. Самозванец повел осаду неспеша, не желая «тратить» людей, а имея намерение «выморить город мором».

Пугачев хорошо укрепил слободу и устроился там совсем по – царски. Он сделал себе маскарадный царский антураж. Чика (Зарубин), его главный наперсник был назван фельдмаршалом и графом Чернышовым, Шигаев – графом Воронцовым, Овчинников – графом Паниным, Чумаков – графом Орловым. Равным образом и местность, где происходили события, была наречена громкими названиями. Слобода Бердская стала «Москвой», деревня Каргале – «Петербургом» сакмарский городок – Киевом.

Харлова поселилась вместе с Пугачевым в Бердской слободе и пользовалась там своим исключительным положением. Но ей недолго пришлось пожить на свете. Скоро любовь к ней Пугачева возбудила ревнивые подозрения его сообщников. Они стали требовать от Пугачева, чтобы он удалил от себя Харлову.

Пугачев не соглашался. Наверное, он чувствовал, что лишится любимого и любящего человека. Но в конце концов борьба кончилась победой соратников. А.С. Пушкин говорит, что Пугачев сам выдал Харлову, а граф Салиас в своем романе «Пугачевцы» описывает расправу, как происшедшую в отсутствии Пугачева. И по нашему мнению он ближе к истине: Харлову безжалостно застрелили вместе с ее семилетним братом среди улицы и бросили в кусты.

Пугачев, скрепя сердце, покорился наглости своих сообщников.

А.В. Арсеньев

«Женщины пугачевского восстания. Приключения и судьба «женок», причастных к Пугачевскому бунту» Исторический вестник, 1884. – Т. 16. — № 6 http://ricolor.org/history/mn/ekv

Грехи и слезы, и любовь Пугачева, царя мужицкого
Николай Бичехвост
Если бы не факты, подтвержденные дотошными летописцами, признаниями самого Пугачева да записями Екатерины II, я бы посчитал эту историю о скитаниях «женок» Емельяна Пугачева досужим вымыслом.

Подняв жестокий и кровавый бунт, Петр III — он же самозванец, казак Пугачев, стал досаждать императрице Екатерине Второй.
Величая себя ее законным мужем, грозил: «Катьку, паскуду неверную, в монастыре сгною, а сам воссяду на престол!».

Сыск вскоре выявил настоящую жену злодея.
В станице Зимовейской донского края Софья Дмитриевна проживала с детками: сыном Тимофеем, десяти лет, и дочерьми Аграфеной, шести лет и сопливой трехлеткой Христинкой.
Глухо зацокали копыта коней-чертей, резво унося во мрак осенней ночи возок с семейством под конвоем крепышей-усачей.
«И куды гонять на погибель с чадами?», — причитала Софья, прижимая ребятню к себе. В подземной темнице, зловонной и крысами кишащей, учинили ей допрос тяжкий, с пристрастием. Тут и выяснилось, что не очень-то преданной женой была она Пугачеву и тем заслужила его пренебрежение.

Хорунжий Пугачев после исправной службы на Семилетней и русско-турецкой войнах оказался в колодках (вот жизнь-лихоманка!).
И,отчаянный, ударился в бега. Скитаясь и голодая, аки волк одинокий, прокрался в непогоду глухой полночью к дому своему и робко поскребся в окошко. Молил у жены, Богом даденой, едино — обогреться да куснуть хлебца. Софья впустила его в теплы сени. Был как раз Великий пост 1773 года. Но, поостыв опосля, коварно донесла о беглеце станичному начальству.
Те мигом сдернули ошалевшего Пугача ночью с печи, враз набили на него колодки, но бродяга опять убег из-под ареста. И объявился уже грозно под именем Петра III с огромным безжалостным войском.

Стала теперь домом для смутьяна Емельяна вся империя, пламенем объятая.
А для Софьи с ребятней — стылая тюрьма казанская, в коей она, по жестокой иронии судьбы, заменила теперь сбежавшего оттуда мужа.
Пугачев между тем, о семье сильно не печалясь, распаля вовсю пламя гнева войны крестьянской, и красил кровавой краской ворота преданных Екатерине II крепостей и фортеций.

Под Оренбургом подступил к Нижне-Озерской крепости, которую оборонял майор Харлов. Недавно женившийся Харлов отправил от греха подальше молоденькую жену-голубку под защиту отца, командира Татищевой крепости Елагина.
Пугачев с бою взял Нижне-Озерскую, устроил резню, и израненному Харлову откупиться от смерти деньгами не удалось. Его, полуживого, с вышибленным, висящим на щеке глазом, вздернули на перекладине вместе с другими офицерами.

В захваченной Татищевой крепости мятежники, пьянея от вина и крови, лютовали.
Пугачев между оцепеневшими от ужаса пленными приметил искушенным глазом Харлову. Кровь бросилась ему в голову. Этот непобедимый мятежник в мгновенье ока был ослеплен и побежден. Он, истреблявший беспощадно дворянскую знать с женами и детьми (всего за время «пугачевщины» их было умерщвлено 1572 человека, не щадились даже младенцы), вдруг подарил жизнь прекрасной незнакомке и ее семилетнему братцу!

Дворянка Харлова стала верной исполнительницей желаний предводителя, угодницей его привычек и страстей. Сопровождала его в вояжах в отдельном фаэтоне, с братцем.
Сподвижники-душегубы стали наседать на «царя»:
- Гони в шею искусительницу! Остудись, скаженный, уймись!
Пугачев не поддавался требованиям об изгнании Харловой.
Ибо не на шутку увлекся. Доверял ей, принимал советы, благо обладала та светлым разумом. Так Харлова превратилась из наложницы в близкого и любимого человека вождя грозной крестьянской войны.
Только одна она могла беспрепятственно входить в его кибитку в любое время суток, вызывая злобу и зависть иных: «Ишь, цаца-недотрога!».

Возник зловещий заговор командиров: «Не помыкать стерве государем нашим!».
Пушкин посчитал, что любовницу в жертву выдал на растерзание Пугачев самолично, а граф Салиас описывает расправу, случившуюся в отсутствие вождя. Советский же писатель Шишков утверждает, что Харлова якобы упорно не отдавалась Пугачеву, и казак сек ее нагайкой. Тогда строптивой завладели его командиры.
Так или иначе — среди заснеженной улицы застрелили безжалостно прелестницу Харлову вместе с братцем ее.
Тела их забросили, словно падаль, в кусты, где они долго валялись без христианского погребения. Перед смертью, истекая кровью, несчастные страдальцы подползли друг к другу и, обнявшись, умерли.
Емельян долго скорбел о роковой потере Харловой: «Без нее померк божий свет для меня». Пил горькую,буянил, мучился.

Пока на горизонте не появилась блудная жена войскового старшины Прасковья Иванаева, ярая поклонница бунтаря Пугачева. Слыла она в Яицком городке женщиной порочной и на язык брехливой. Из покоев бесстыжей казачки не вылезали полюбовники-ухажеры, когда муж нес службу. По требованию негодующего общества высекли за блуд пышнотелую потаскуху на площади в базарный день.
Прасковья, славой дурной наделенная, обиды не простила. При штурме Яицкого городка мятежниками, она, переодетая казаком, примыкает к ним и мстит за учиненные унижения.

Эта молодуха-воин становится преданной грозному Пугачеву.
Прасковью Пугачев прибрал к рукам своим, приблизил вроде адъютанта и доверил вести награбленное «царское» хозяйство.
Сладострастная Прасковья почивала на лаврах, «государь» снисходил к ее ласкам-утехам.
Но восставшим яицким казакам, бредившим о «казачьем царстве», надоел сей вертеп. Вдобавок Пугачев продолжал кручиниться о Харловой. Вот и порешили они на кругу — женить предводителя на своей землячке.
Самозванец поначалу отнекивался: мол, законная жена его императрица Екатерина II, и грех великий при живой-то жене жениться (а еще где-то пропадала Софья с детьми).

Однако невесту ему все же подыскали — наливную и румяную казачку Устинью Кузнецову из Яицкого городка.
И соблазнился, пожирая глазами молодуху, женолюбец-«государь».
После роскошной «царской» свадьбы, где столы ломились от дорогой награбленной утвари и яств, юная Устинья стала «государыней-императрицей». Молодые почивали на жарких пуховиках в наскоро возведенном «царском дворце», и почетный караул вовсю бабахал из пушек у ворот.
Завертелись кутежи-пиры обжорные с морем разливанным сивухи, плясками и бубнами... До упада!..

Ах, Устинье в объятиях «Петра III» все казалось сказочным сном!
На застольях статная «императрица Устинья Петровна» в шикарных нарядах, в кокошнике на голове, с замиранием сердца принимала почести и поклоны. В руководстве этим маскарадом важную роль играла Прасковья Иванаева, призывавшая почитать всенародно новоиспеченных супругов за истинных царя и царицу.
Но красота не есть защита от жизненных невзгод.

На самом деле Устинья равной подругой Пугачеву не была! Таковою могла стать Харлова, но ее столкнули с дороги раньше времени. Неразвитая Устинья могла быть только наложницей, и Пугачев первый это увидел. Он не приблизил новую жену к себе, как Харлову, а оставил ее за 300 верст от Оренбурга... и лишь наезжал побаловаться с жаркой семнадцатилетней девицей.
Вскоре в одном из боев мятежников разбили, а «царицу Устинью Петровну», ее мать и верную Прасковью Иванаеву заковали в железа по рукам и ногам.
В марте 1774 года их с 220 колодниками этапировали в Оренбург, в секретную экспедицию для допросов тайных с целью поимки неуловимого Пугачева.
Над Прасковьей опять засвистели-заплясали жгучие плети, и после трехмесячного заключения ее вернули в Яицк, где так хорошо помнили ее позор и кратковременное торжество.

А Пугачев тем временем взял Казань, где обнаружил вдруг в тюремных казематах свою первую жену с тремя детьми, жалкий вид которых потряс его!
Но хитроумный самозванец объяснил войску, что это, мол, женка казака с Дона Пугачева, который ему, государю Петру III, оказал однажды великую услугу.
«А для него таперича и бабу его жалею», — и велел взять их в свой лагерь. Емельян однако не мстил ей за то, что в трудный час выдала его.

Отмечая поход свой пожарами, грабежами, потоками крови, мятежник по Волге вошел в Саратов, Камышин, Дубовку...
Тщетно пытался Пугачев привлечь донских казаков и взять Царицын — единственный непокоренный им город, обороняемый комендантом Цыплетовым. Отступив и дойдя до колонии Сарепты, «царь» в своей роскошной палатке бездействовал сутки, окруженный наложницами. А Сарепту изрядно пограбил... и двинулся дальше, оглядываясь.

Возликовала Екатерина II — вновь захвачена Софья Пугачева с дочерьми!
Их опять доставляют в Казань, где томилась понуро Устинья Пугачева. В каземате сошлись теперь жены Пугачева, и с этого времени у них одна трагическая судьба и один тернистый путь.
До гробовой доски.

Пойманного «царя» Пугачева привезли в Москву златоглавую в поржавевшей клетке, аки зверя, а с ним и сына Тимофея.
В столицу свозли и «женок» — Софью с дочерьми и Устинью с матерью. После допросов Софью специально выпустили по базарам со стражей, дабы она поведала бурлящему люду о муже-самозванце и показала его жалких детей.
10 января 1776 года, в свирепый мороз (даже воробьи не чирикали), Пугачева люто казнили четвертованием на Болотной площади.

Не стало мужа, неукротимого любовника, царя великой крестьянской войны, так и не истратившего всей своей жизненной энергии. Но семье его долго пришлось нести тяжкий крест.
Измученную Устинью доставили в сияющий Петербург. Императрица, оглядев увядшую, поникшую казачку, хмыкнула:
- Да она вовсе не так красива, как прославляли!
И отпила глоток кофию...

Пугачевским женкам вынесли вердикт: «А понеже в никаких преступлениях не участвовали обе жены самозванца... и малолетние от первой жены сын и две дочери, то без наказания отдалить их, куда благоволит Правительствующий Сенат».

Упрятали всех на дикий Север, на Карельский перешеек. Заточили в Кексгольмскую крепость, приказав «не выпускать из крепости, а давать только в ней свободу для получения себе работой содержания и пропитания».
Без вины виноватые, ничем не нарушив законов империи, молодые женщины и трое детей оказались в пожизненной ссылке.

Но это еще не конец беззакония. В неволе начались над ними насилия и надругательства.
Оказывается, Екатерина Великая тайком отслеживала их судьбу.

В дневнике её за 1789 год находим жуткую запись.
«Вот уже 14 лет, как первая жена Пугачева — Софья — и трое ее детей вместе со второй женой Устиньей сидят в Кексгольмском крепостном заточении. Не слишком ли много для людей, ни в чем не повинных?
Дочери Пугачева выросли, им уже около 20 лет. Тюремные надзиратели, по слухам, учиняют над ними непристойные прелюбодейства. Да и вторая жена Пугачева еще молодая женщина, ей только 30 лет. Над ней тоже чинят насилие тюремщики. Пусть!
...Ах, какое мне дело до справедливости! Против меня восстал самозванец, этот маркиз Пугачев, грозивший меня в монастырь заточить, покушавшийся на мой престол. Так пусть же его жены умирают в тюрьме, за каменными стенами. Мне до них нет никакого дела». И все.
Вот такое правосудие просвещенной императрицы! Больше о заключенных ни слуху, ни духу — как сгинули заживо...

Император Павел I, взойдя на престол и жаждая многое переиначить, запросил о судьбе арестантов этой крепости. Так спустя 21 год появились первые официальные сведения о них:
«В Кексгольмской крепости: Софья и Устинья, женки бывшего самозванца Пугачева, две дочери-девки Аграфена и Христиана — от первой жены, да сын Тимофей. С 1775 года содержатся в замке в особливом покое. А парень на гауптвахте... Имеют свободу ходить, выпускаются, читать и писать не умеют».

Может, Павел I проявит милость к жертвам нелюбимой им Екатерины II и освободит их? Но велик еще страх перед женами царя крестьянского. И резолюция императора убийственна: «Всем оставаться в нынешнем их положении».

А положение то было ужасное. Архивы сохранили только одно дело — об изнасиловании дочери Пугачева Аграфены комендантом крепости Гофманом.
Злодей, пользуясь неограниченной властью, заманил с помощью сообщников цветущую казачку в квартиру плац-майора и, невзирая на ее мольбу, изнасиловал. Аграфена руки на себя чуть не наложила, но потом с болью стала вынашивать плод от ненавистного коменданта. Соучастники преступления подговаривали ее: «Как родится дитя — ты его задуши аль утопи». Но грех детоубийства она на душу не взяла.
Перепуганный насмерть Гофман угрозами принудил Аграфену объявить отцом новорожденного ребенка... одного из солдат стражи.
Через месяц Гофмана перевели служить в другое место. Аграфена заявила дерзко новому коменданту: «Я стала жертвой изнасилования». Следственное дело подтвердило ее показания и правоту. Так и было доложено Павлу I...
Аграфена через два месяца, рыдая, похоронила младенца и прожила в заключении 60 лет.

…Текли годы. В 1811 году путешественник Ф.Вигель встретил в крепости из семьи Пугачева престарелых сына и двух дочерей. Жертвы эти пережили Екатерину II и Павла I.
«Женки» Софья и Устинья уже не упоминаются, видимо, их не стало на белом свете. После 1825 года оставшихся в живых членов семьи Пугачева перевели из крепости в городок Кексгольм (сегодня Приозерск).

...И поныне его жители Круглую башню крепости, где содержались узники, называют Пугачевской, такое же название носит и одна из улиц города.
Над могилами узников шумит молодая листва. Пригожие жены и дочери Пугачева прошли по земле бесследно, что тени.
И пропали бы они в забвении прошлого, если бы однажды не вошли в жизнь бунтаря Пугачева, до краев наполненную неистовыми страстями.

ПРОДОЛЖЕНИЕ ЗДЕСЬ: http://www.proza.ru/2011/06/27/1381

«СКАЗКА ПРО ПУГАЧЕВА И ПРО ВДОВУ ХАРЛОВУ»– ПЕРВОЕ ФОЛЬКЛОРНО-ПОЭТИЧЕСКОЕ ПРОИЗВЕДЕНИЕ О КРЕСТЬЯНСКОЙ ВОЙНЕ 1773-1775 гг. ПОД ПРЕДВОДИТЕЛЬСТВОМ Е. И. ПУГАЧЕВА

(Автор выражает признательность Л. Н. Большакову (Оренбург), а также сотрудникам Института литературы им. Т. Г. Шевченко АН УССР Н. Г. Жулинскому и И. А. Лучник за помощь в работе по разысканию и использованию рукописи)

Крестьянская война 1773-1775 гг. под предводительством Е. И. Пугачева нашла отражение в различных исторических исследованиях, произведениях литературы и искусства, фольклоре. Однако в XIX в., особенно в первой половине, объективных исторических работ и литературно-художественных произведений, посвященных этому величайшему в истории России народному движению и самому Пугачеву, имя которого находилось под запретом, было очень мало.

В этой связи большой интерес представляет «Сказка про Пугачева и про вдову Харлову», рукопись которой была недавно обнаружена в Отделе рукописей Института литературы имени Т. Г. Шевченко Академии наук УССР.

Рукопись находится в фонде О. М. Бодянского (1808-1877 гг.), известного слависта, профессора Московского университета, основателя и редактора «Чтений в обществе истории и древностей российских», собирателя различных рукописей по истории, литературе, фольклору и т.д. После смерти Бодянского часть собранного им материала и его собственные рукописи попали к А. А. Гатцуку (1832-1891 гг.) – украинскому писателю и издателю «Газеты Гатцука» и «Крестного календаря», у наследников которого, в свою очередь, они были приобретены А. А. Титовым. «Куплены мною с декабря 1894 по март 1895 г. Большая часть принадлежит О. М. Бодянскому и куплена у наследников А. А. Гатцука; из этих последних значительное число написано своеручно Бодянским, а прочие представляют оригиналы статей, напечатанных в «Чтениях…» (А. А. Титов. Охранный каталог славяно-русских рукописей, вып. 6. М., 1895).

А. А. Титов (1844-1911 гг.) – крупный промышленник Верхнего Поволжья, обладая большими средствами, покупал различные рукописи, древние книги, архивы писателей и занимался научно-публикаторской деятельностью. Свое огромное собрание он еще при жизни безвозмездно передал из Ростова (Ярославского), где жил, в Публичную библиотеку (имени М. Е. Салтыкова-Щедрина, Ленинград). Однако в 1929 г. основная часть рукописей О. М. Бодянского была передана в Академию наук Украинской ССР. Так Краснова Мария «Сказка…» оказалась в Киеве. Как она попала к Бодянскому – не известно. Однако можно предположить, что рукопись была передана ему для издания в «Чтениях в обществе истории и древностей российских», но в них «Сказка…» не публиковалась. Не встречается она и в других известных нам изданиях. В своих записях Бодянский о «Сказке…» не упоминает.

Автора «Сказки…» установить пока не удалось, но судя по смелой правке рукописи, она является беловым автографом.

В отношении датировки можно предположить следующее. Во-первых, рукопись находится в «Сборнике украинского народного творчества и стихотворений разных авторов 40-х – 50-х гг. XIX в.» (в сборнике 141 лист – 54 единицы). Далее. «Сказка…», занимающая 16 страниц тетрадного формата, находится между рукописями «О смерти Ивана Коновченка или о походе казаков против татар» и «Русские свадебные обряды» (последняя датирована мартом 1842 г.). Находящиеся рядом другие материалы имеют даты 1841, 1842, 1844 гг. Особенности графики «Сказки…», написанной гусиным пером, свойственны рукописям 30-40-х годов XIX в. И, наконец, при проведении анализа бумаги, по штемпелю, изображающему корону в овальной рамке, удалось установить, что такая бумага изготовлялась в Париже в 1847 г. Заметим, что рукописей, написанных подобным почерком и на подобной бумаге, в упомянутом сборнике не имеется. Таким образом, датировку «Сказки…» мы относим, в определенной степени все же условно, к концу 40-х годов XIX в.

Остановимся на исторических источниках «Сказки…». Время действия относится к началу восстания. Лиза (Лида) Харлова – дочь коменданта Татищевой крепости полковника Григория Елагина – была незадолго до восстания выдана замуж за коменданта Нижне-Озерной (Столбовой) крепости майора Захара Харлова. Накануне штурма Нижне-Озерной крепости он отправил жену к отцу в Татищеву, которая на другой день (27 сентября 1773 г.) после падения Нижне-Озерной и казни Харлова была захвачена повстанцами. Елагин и его жена были убиты, а Харлову вместе с ее малолетним братом Пугачев взял к себе. Однако вскоре (в ноябре того же года) наложница Пугачева Лиза Харлова и ее брат были убиты. Совершено это убийство по приказанию Пугачева или нет – не известно.

Драматическая судьба Харловой нашла отражение в фольклоре, ряде художественных произведений XIX в. и нашего времени, а также некоторых исторических работах.

Известные литературно-художественные произведения о Крестьянской войне 1773-1775 гг. являются в основном прозаическими. Поэтических произведений на эту тему, особенно в первой половине XIX в., практически не было. Имевшийся поэтический фольклорный материал того времени и более позднего периода представлен в основном песнями. Произведений, подобных «Сказке…», среди устного народного творчества мы не встречали. Тема «Пугачев – Харлова» не получила отражения в известных сборниках, в первую очередь посвященных устному творчеству уральских казаков: И. Железнова «Уральцы. Очерки быта уральских казаков», А. Мякутина «Песни Оренбургских казаков», П. Мякушина «Сборник уральских казачьих песен», в собрании песен П. В. Киреевского и т.д. Не встречается она и в более поздний период. Однако не вызывает сомнения то, что «Сказка…» имеет прямое отношение к казачеству, к устному творчеству уральских казаков, на чем мы остановимся ниже.

Большой интерес вызывает литературная история «Сказки…». Заметим, что в разговорном обиходе XIX в. под понятием «сказка» часто выступали и басня, и поэма, и повествование, и даже деловой документ, например, «Ревизская сказка». «Сказка…», как мы предполагаем, первое стихотворное произведение, посвященное восстанию Пугачева, задумано, вероятно, как романтическая поэма с сюжетом классической баллады, имеющим народные источники.

Содержание «Сказки…», на наш взгляд, в определенной степени экспонировано с «Историей Пугачевского бунта» и «Капитанской дочкой», что устанавливается сходством некоторых ситуаций и событий, аналогичностью ошибок фактического порядка. В частности, ни Хлопуша-Соколов, ни Перфильев не принимали никакого участия в трагедии Харловой. Перфильев вообще появился в стане Пугачева лишь в декабре 1773 г., когда Харловой и ее брата уже не было в живых.

Иногда в поэму вводятся вымышленные лица, например, полковник Фадей, к которому Пугачев обращается как к близкому человеку. Однако среди окружения Пугачева полковника с таким именем не было. Автор знаком с бытом яицкого казачества, но иногда создается впечатление, что эти знания книжные, а не жизненные. Но надо отдать должное его знанию устного народного творчества, особенно казачьего фольклора, в значительной степени отразившегося в «Сказке…».

Начало «Сказки…» очень напоминает песенные зачины, встречающиеся в песенниках начала прошлого века, весьма популярных среди казачества. Автор выступает как патриот родины, прославляя ее силу, вольность, могущество. В этом в какой-то мере прослеживается преемственность и связь с традициями декабристов.

На протяжении всей поэмы, проникнутой духом и идеями казачества, ярко выражена мечта перестроить на Руси жизнь на казачий лад. В думах о привольной жизни казаки мечтают завести свои обычаи и порядки и «за морями» в «царствах шамаханских и немецких», подчинив их себе.

Особый интерес представляет образ Пугачева.

Прежде всего он показан как ставленник казачества и выразитель его интересов. В этом отношении Пугачев находит полную поддержку своего окружения.

Заметим, что на протяжении всей «Сказки…» окружающие обращаются к Пугачеву как к царю Петру. Это очень характерно для преданий уральских казаков, для которых Пугачев «не беглый с Дона казак», не «Емелька Пугач», а сам император Петр III Федорович.

Автор явно симпатизирует Пугачеву, наделяя его богатырскими чертами героев былинного эпоса, показывая «очи бойкие и плеча могучие». Он умен, храбр.

В отличие от произведений того времени, где Пугачев показан лишь как «кровавый убийца», «вор и грабитель», в «Сказке…» дана в основном положительная трактовка его образа; в этом автор солидарен с А. С. Пушкиным.

Только в «угоду товарищам он казнил бояр не милуя». При этом Пугачев выступает против своего ближайшего соратника Перфильева, укоряя его в ненужных жертвах. Пугачев упрекает и Хлопушу за грабежи и обиды простого народа, выступая его защитником. Такое отношение Пугачева к своим ближайшим сподвижникам, его упреки, «либерализм» вызывают их недовольство и протест. Они напоминают Пугачеву, что он их ставленник и зависим от них, «на Москве царем не сидит еще».

Лирико-драматическим планом дана в поэме любовь Пугачева к Харловой. Автор показывает искренние чувства Пугачева к своей возлюбленной. Его сердце «полюбя ее, мягче сделалось», «для нее Пугач жизнь щадил в боях, умерял свое молодечество и осаживал перелетного скакуна-коня сердитого». Он испытывает перед ней угрызения совести, «что убил ея отца с матерью».

Благородство Пугачева проявляется в момент, когда он предается размышлениям о возможном поражении восстания. Он готов рассказать государыне «правду-матушку», просить ее «обнародовать царству Русскому», что его возлюбленная «ни в чем не преступница, а во всем была лишь невольница».

Драматизм образа Пугачева усиливается в момент его конфликта с атаманской верхушкой, требующей выдать для расправы «Офицерскую вдову Харлову, нижнеозерску красавицу и щенка ее брата малого». Чтобы спасти свою возлюбленную, Пугачев идет на отчаянный шаг. Он хочет отказаться от «царского» титула и разделить ее участь.

Однако обстоятельства складываются так, что Пугачев не может что-либо сделать, и автор подчеркивает его глубокие переживания и бессилие, когда под насмешки казаков, повесив «буйну голову», он «пошел домой поруганный».

На этом кончается первая часть «Сказки…». Существует ли вторая – нам не известно. Однако даже одну первую часть можно считать оригинальным поэтическим произведением первой половины XIX в., посвященным Крестьянской войне 1773-1775 гг. под предводительством Е. И. Пугачева.

В. В. Сидоров (Уфа)

Сказка про Пугачева и про вдову Харлову

Ночь осенняя, ночь ужасная
Уж покрыла свод черной тучею,
Ветры буйные разгулялися,
С лесом черным разыгралися –
Шутки шутят богатырския:
Зелены ломают сосенки,
Дубы с корнем вон вырываючи.
Ох вы, ветры, ветры буйные,
Дай-ка, ветры, к вам прислушаюсь –
Чу, несетесь вы степью гладкою;
А люба вам Русь привольная?
Чу, реку Урал вы вспенили
И волну волной приподняли –
Берега крутые вздрогнули.
Чу, воротами церковными
И запорами железными
Застучали… Сила крестная!
Понеслися с страшным шепотом,
Задрожали окна крепкия,
Но не страшно сердцу русскому:
Оно любит ветры буйные,
Ведь меж ними с ним много сродного.
Не глядя на ночь ненастную,
На брегу реки молодцы сидят,
Пугачев сидит со казаками
И с разгульной русской вольницей,
А пред ним стоят с вином кружечки,
А в одной из них вино хлебное,
Вино хлебное, водка живная сердцу храброму;
А в других блестят вина дальния,
Разноцветные и янтарныя.
Много яств, всего, саблей добыто.
Льются вина те, как лилася кровь
Христианская и невинная за добычу их.
И разносятся, и сливаются
Песни дикия с шумной бурею;
Враны черные подымаются,
Над главами их в небе носятся.
Что вы носитесь, птицы вещия,
Вы пророчите смерть позорную?
Не страшна она: с нею свыклися
И сдружилися дети вражия, супостатския.
Ох, летите прочь: в головах у них
И страшнее вас, и чернее вас мысли носятся.
Чара общая обошла три раз артель шумную и разгульную,
Улыбаются лица страшныя и улыбка та
Как зарница в тьме неба дальняго,
И страшней она лица делает,
И блестит она, что булат в очах,
Что булат в очах, змея в кустах.
Стали пити по четвертой все,
Разгулялся Емельян Пугач,
Заходили очи бойкия, затряслись плеча могучия;
Стал одной рукой сабельку похватывать,
А другою бороду поглаживать
И товарищей похваливать,
И перед ними начал речь держать:
«Что же, любо пировати
С провославным вам царем?
Дай Московию нам взяти
Уж тогда не так попьем.
Я вас выведу всех в паны,
Янеральством награжу,
Всех бояр отдам в крестьяны,
И уроком обложу.
Перья. Ляпорты. Законы.
И подьячих сожгу я,
Чтобы не было препоны
Для казацкого житья,
За трусливость, за измену
Суд быть должен в двух словах:
Того весить, кто не прав,
Иль закласть на веки в стену.
С неприятелем будь враг,
А с товарищем дружися,
Коль повздорил – разочтися
Не в суде, а на мечах.
Смерть – безсильному и трусу,
Слава – доля молодца.
Будет так, коль доберуся
До Московского венца.
Будет ныне, как бывало, –
Чудеса, богатыри… только силы бы достало
Сесть в Московские цари.
Что же, любо пировати
С православным вам царем?
Дай Московию нам взяти
Уж тогда не так попьем!
Уж тогда не так попьем, уж тогда не так попьем!!..»
Все разбойники в голос вскрикнули,
И на вопли их буря хлынула,
И угрозы их царству Русскому,
Понесла она к небесам на суд.
И звезда стремглав с неба канула,
И луна, плывя, в небо спряталась.
«Что ж? еще винца, друзья, выпьемте,
И царя Петра все объимемте,
И его покачаемте за слова его молодецкия,
Справедливыя прямо царския.» –
Все с Хлопушею в голос вскрикнули,
На руках царя приподняли;
Опустя царя, в пояс кланялись
И желали жити лета многия.
Пугачев тогда благодарствовал
И к товарищам вновь возговорил:
«Нет нигде сильней
Царства русского
Ратью, верою
И обычаем –
Уж таким Москаль,
Знать рожден на свет
И нуждой своей
Уму выучен.
Нету всадника,
Чтобы всю он Русь
Из конца в конец
Конем выездил.
Захотел орел
Поглядеть на Русь
Облетавши треть,
Крылья вымахал.
Ветру вольному
Трудно дуб сломать;
А упавши, дуб
Пригнетет кусты.
Льдина страшная
На волнах лежит –
Придавила их
Грудью мощною,
И кипят под ней
Волны бедныя
И столкнуть ее
Силой силятся.
Льдина тронется.
Беда льдиночкам:
Изломает их
В мелки дребезги.
Трудно нам сломить
Русь железную,
Обольстить хитро
Душу русскую;
А как милостью
Русь запотчуем,
Как привяжем мы
К ней обычай свой,
Да спознается
Русь широкая
С вольною волею
Да с казачеством
Тогда всяк из нас
Навербует полк,
Поведет его
Гулять за море.
А чем дале в даль
Идти за море,
Тем житье, бают,
Быть привольнее, А там шуб, бают,
Да не надобно:
А там люди де
Ходят голые.
Вишь, цари одни
Со царицами
Для отличия
Наряжаются;
Пауки царям
Там одежды ткут
И в одежде те
Звезды смотрятся.
А вино у них
На лозах растет
И родится сам
Хлеб крупичатой.
Звери дивные, –
Львы косматые
К рукам ластятся,
Слова слушают –
Хорошо житье
То заморское,
Сладко пьют, едят,
Чудеса глядят.
И чем дале в даль,
Тем народ слабей,
От того что-де
Не работает,
Мочь не пробует
И умом простой;
Мало думает –
Нужд не ведает,
Спит покойнее.
Всякой сам себе
Царство выберет,
Шамаханское
Иль немецкое.
Иль какое там
Кому встретится.
Полонить царство
Шутя можете,
Просто шапками
Закидаете,
Бородами всех
Запужаете.
И убив царя,
На жене его
Всякой женится.
А царицы там –
Де умней царей.
Говорят оне –
Соловей поет;
Улыбаются –
Что заря в небе
Занимается.
Прямо в очи им
Поглядеть нельзя,
Что на солнышко
В половине дня.
Обоймет кого
Рукой царскою –
Позабудет он
Дела прежния
И заснет его
Совесть грозная.
Обезумеет
Он от радости
И ни жив, ни мертв
С час останется.
А царем у них
В царстве будучи,
Можно их авось
И повыправить
Русскою палкою
Да нагайкою,
Уму-разуму
Народ выучить,
Завести у них
Жизнь казацкую
И обычаи
Сердцу сладкие.
И об нас потом
Сказки сложатся;
Наши детушки
Нам подивятся.
Скоромох-гусляр
Вспомнит песенкой,
Пропоет ее
Красным девицам».
И разсказ Емельки слушая,
Дивным дивам дивовалися,
Молодцуя, за усы рукой хваталися,
Поправляючи на бок шапочки
И с собою думу думали:
Как бы нам туда забратися?
А кому в словах что нравилось,
Тот себе, смеясь похмыкивал.
Всем слюбилась Пугачева речь,
Но из всех один молодой казак,
Молодец собой, слушал пристальней.
И как шум – говор, – похвальба слову позамолкнули,
Подошел казак к Емельяну тут
И сказал ему: «Полюбился ты мне за разум свой;
Когда баешь ты – слушать хочется –
В поле носишься, на врага летишь, –
Не насмотришься, за тобою в след порываешься.
Так позволь же мне стремяна держать.
Не из подлости, из любви к тебе унижаюся.
За тобой позволь всюду следовать.
На плечах носить твои доспехи.
В сечах биться рука об руку.
Будь отцем вторым, сироту меня в сыновья возьми,
Ты прости меня – я хохол простой.
Не околицей с тобой речь завел,
Не тая думу, прямо высказал.
Крепкий мед твой мне развязал язык.
Чтоб товарищи не подумали,
Что я милости царя добиваюся,
Так возьмите, – вот, отдаю назад
Заслуженный чин – ваши почести,
И клянусь, друзья, что из рук царя
Не возьму себе царской милости,
Остаюся в век казаком простым
И к царю в рабы иду волею».
«Нет, останешься атаманом ты,
Не рабом будешь, а наперсником,
Казаки наши не завистники,
В этом дьяволу не товарищи» –
Пугачев ему так ответствовал,
По плечу его потрепал шутя,
Поглядел ему в глаза пристально
И промолвил к нему слово ласково:
«Знаю, ты, мой сын, не притворствуешь,
Ты душой своей не лукавствуешь.
Вон шумит Яик, волнуется
Что на дне его таилося,
То наверх теперь волна вынесла.
А душа кипит, что река бурлит.
На тебя похож я был с молоду,
Что же делать? – посастарился –
Часто старый конь спотыкается».
Тут задумался Емельян Пугач
И поник себе головой на грудь.
То он хмурился, ночи пасмурней лицом делался,
То кажися бы улыбался он, но улыбка та
Пуще горьких слез наводила грусть на лицо его;
Видно вспомнил Пугач свою молодость.
Долго думал он и возговорил:
«Словно детушки родной матушки
Милы почести сердцу воина,
Не за так они, не за даром доставалися.
А купил он их своей кровию,
Да смертельною опасностью,
Да к отчизнушке любовию.
А ты почестей отрекаешься из любви ко мне;
Ими жертвуешь доброй славушке.
Велика жертва твоя чистая.
Исполать тебе, детинушка,
Сын казацкий – Яицкий!
Как бы все были таковы, как ты,
Не боялся бы я измен тогда.
Пусть дают суммы несметныя
За мою буйну головушку.
Незамай, ставят столбы с перекладиной,
Мы б на них дворян повесили
И гуляли бы в каменной Москве,
И ласкали бы жен купеческих.
Гей, товарищи, войсковые старосты!
Хорошо бы нам взять пример с него.
Хорошо бы нам из усердия к делу общему
Заречись того, что вредить ему.
Али в нас душа не кипит уж так?
Что же, али мы состарились
И с грехами больно свыклися?
Ну-ка, брат Фадей, ты полковник мой,
Так с тобой вдвоем подадим пример,
Да закаемся вином до пьяну упиватися».
И Фадей, молча, нахмурился.
– «А Хлопуша пусть откажется
В деревнях грабить – своевольничать.
Мужика, други, не затрогивай.
На Руси мужик, что медведь в лесу –
На зло памятен пуще нашего.
Надо нам привлечь народ ласкою.
Попостися в пост – разговеешься.
Дай Москву нам взять – надоволишься».
И Хлопуша тож понахмурился
И сказал друзьям он в полголоса:
«Журавлем в небе он нас подчует:
А синицу дать, вишь не хочется».
Емельян, тех слов не разслушавши,
Речь повел свою и к Перфильеву:
«Ты послушай-ка, друг-сподвижник мой,
Как на нож-булат, на тебя всегда я надеялся.
Ведь не спорю я, что наказывать
Всех ослушников смертью надобно.
Коли лесом мы проложить дорогу вздумали,
Так рубить надо сосны встречныя;
Но без пользы, брат, не губи людей:
Пусть живут они, пусть любуются светом Божиим.
Не труслив я, кажись, знаете –
И не больно, чтобы жалостлив, –
Не ценю я жизнь ничью дорого,
А всегда меня инде дрожь возьмет.
Как ребят резать ты примешься,
Вишь де любо, как они дрягаются.
Вишь де все они хорошо тебе
Под ножем кричат, в крови плавая,
Ай-да друг, нашел чем тешиться!
Как на том свете все реветь они в голос примути.
Так, смотри, что бы не соскучилось!
Да уж бес в тебя не вселился ли?
Ненавидишь ты все живущее –
Разоряешь гнезда птичия,
По дорогам бьешь Божьих горлинок,
Не оставишь рожь в поле цвесть-рости, глаза радовать,
Чтобы лошадью не повытоптать,
Иль огнем лихим не повыпалить.
Сам не ест казак, коль коню не даст корму добраго;
Холит лошадь он, что Боярченка мамка старая,
Бережет ее пуще глаз своих, –
А ты пятую лошадушку
Под собой ножем уподчивал».
Пугачева слова слушая, побледнел, как снег, душегубец злой. –
Засверкали глаза серые, заходили злобно челюсти.
За упрек такой он хотел уже растерзать его,
Но одного же перемог себя и от тяжкого от усилия
Свет померк в глазах, повернулось серце злобное
И сперлось в груди дыхание.
Долго он не мог слова вымолвить,
Наконец сказал глухим голосом:
«Уж давно ты, царь, все плачешься
Что тесна больно твоя улица,
Что тебя-де все мы не слушаем.
Рано, царь, задумал властвовать,
Коль одна нога в стремене стоит,
А другая на седло не закинута,
Так коня ласкай, да поглаживай,
А поводьев вдруг не задергивай,
А не то гляди, не в седле ездок,
Под конем лихим со стыдом в грязи в миг очутишься,
Погоди еще помыкать нас, царь, –
Ведь на шею к нам не совсем ты сел,
На Москве царем не сидишь еще,
Эй давно, братцы, я говаривал: змею мерзлую
Отогреть беда в теплой пазухе.
Что же? дивитесь суду правому – делу царскому!
Аль не слышали, как он выскачку казака Петра войску выхвалил
И всем старостам в пример выставил.
Вишь, словами он угодил царю,
За дела же нам и спасиба нет.
Знать, друзья, спасибо царское,
Не простое, стоит дорого.
Что же смотрите атаманы-старосты?
Встаньте все да в пояс кланяйтесь
Царю-батюшке, аль не слышали,
Как за службу нашу верную
Поголовно он нас выкорил?
Что же, товарищи, не дворяне мы
Вишь у тех, бают, все заветное.
Мы потешим, так и быть, царя,
Бросим мы привычки глупыя,
Жить поучимся с сына царского,
Хоть нежданнаго, да названнаго,
Но пускай вперед нам подаст пример
Справедливый царь: пусть докажет он дружбу верную
Не разсказами, да не сказками:
Мы не парни вислоухие, молодые-деревенские, –
Нам балясы слушать некогда.
Пускай выдаст он нам любовницу –
Офицерскую вдову Харлову, нижнеозерску красавицу
И щенка ея, брата малого.
Мы помучим их, да потешимся
И потом в угоду царскую,
Даже мух поганых бить закаемся».
Побледнел Пугач, то услышавши:
Стало жаль ему полюбовницу.
Он спознался с ней и молиться стал;
Сердце зверское, полюбя ее, мягче сделалось:
Он по-прежнему не разбойничал
И в угоду лишь товарищам
Он казнил бояр, не милуя,
Хотя, правда, нечестивое он таил в душе:
Разделю свою власть с полюбовницей,
Ее сделаю я царицею, всего света государыней.
Станет плакать ли красавица
Об отце родном, об матушке:
Истерзается Пугачев душой,
Что убил ея отца с матерью.
И не знает, чем заподчивать горемычную полюбовницу.
Смотрит в очи ей, несет бархаты разноцветные,
Камни-яхонты самоцветные,
Сироту брата тешит ласками.
По кудрявой по головушке его гладючи
И зеркальной дом обещает им в Москве выстроить.
А вспомянет ли вдова Харлова
Про майора-мужа храброго, –
Побледнеет Пугачев от ревности,
От себя ее оттолкнет рукой,
И воскликнет грозным голосом:
«Аль не люб тебе, голубушка –
Привередница, дочь Боярская?
Аль покойный муж был разумнее?
Аль майор царя был чиновнее?
Перед ней Пугач властью хвастался,
Ей говаривал: «Коли буду жив, будут все чины
В пояс кланяться тебе, милая, ненаглядная.
А как выдадут головой меня государыне,
Так скажу я ей правду-матушку,
Что ни в чем ты не преступница,
А во всем была лишь невольница.
Попрошу о том государыню
Обнародовать царству Русскому,
Чтоб тобою не гнушались люди добрые-провославные».
Посмеялся ей, оскорбил ее молодой поляк,
И своей рукой умертвил его Емельян Пугач.
Зная ненависть к ней товарищей,
Для нея Пугач жизнь щадил в боях
Умерял свое молодечество
И осаживал перелетнаго скакуна-коня сердитаго;
А теперь ее полюбовницу
Должен выдать он головою сам.
Долго думал тут Емельян Пугач:
Стало грустно с ней разставатися.
И сказал Пугач своим ворогам:
«Чем же Харлова провинилася,
Чем вредит она делу нашему?
Вы скажите мне, я не ведаю»!
И Перфильев тут стал ответ держать:
«Чрез нее теперь ко боярам ты, царь, попал в родню,
Ты боярской род, ныне милуешь,
Ты советы, царь, ее слушаешь –
Так нам чтить тебя не приходится.
А нейдет тебе, царю, бабиться.
Что-ж и мы с тебя все пример возьмем,
Тоже баб с собой на войну возьмем.
Без заботушки птицы божии в небе носятся.
А придет весна, совьют гнездушки,
Все попарно врозь разлетаются».
И задумался Пугачев тогда пуще прежняго,
И не знал на то, что бы вымолвить.
А и вещим Пугачем заколдованный
Молодой казак над ним сжалился:
Юность, молодость не расчетлива,
Хоть и то казак купил ненависть,
Все однако же во невзгоде той
Пугачеву он пособить хотел.
Вставши с места он,
Поклонился всем на две стороны,
Поклонился он, начал речь держать,
Пугачевскую руку правити,
Но тут зверски так все разбойники
Казаку в очи прямо взглянули,
Что в устах его слова замерли,
И осмеянный от Перфильева
Сел казак бедный закрасневшимся,
Уж не буря тут мощно хлынула,
Восполился гневом Емельян Пугач,
И задумал постоять до последняго,
И воскликнул он громким голосом:
«Коль хотите вы убить Харлову,
Так царем Петром не хочу я быть.
Уж убейте вы меня с полюбовницей,
А не то во всем государыне я признаюся».
Лишь успел Пугач то промолвить,
Поднялся спор-шум меж казаками.
Коль убить его, так Московию чем обманывать?
Весь народ тогда взбунтуется
И, гляди, от нас отложится.
Согласися с ним, так покажешь тем,
Что его-де слов испугалися,
Казаки ему покорилися.
Но уж многие малодушные,
Испугавшися, в голос вскрикнули:
«Коль люба-те, царь, больно Харлова,
Грех-беду свою пополам дели!
Жизнь ея изволь мы тебе дарим,
Но за то и ты не держи с собой полюбовницу, –
Награди ее золотой казной, –
От себя ее отпусти в Москву».
«Ах, вы головы, – ах вы головы неразумные –
Вдруг Перфильев тут завопил на них.
Поддавайтеся, он на вас возить воду вздумает.
Не согласен я отпустить гулять дочь боярскую.
Я вам каюсь, коль отпустите,
Я найду ее, я убью ее!
Она знает ведь силу наших войск,
Она ведает наши замыслы,
Обо всем наш царь с ней совет держал,
Она тайны наши выскажет,
Она сгубит нас, неразумные,
Как ребят малых запугал он вас,
Пособить горю я подам совет.
Мы царю язык прочь отрежемте.
Крепко накрепко бичевой крутой
К трону царскому царя чучелой привяжемте!
Коль он забрал в ум такой замысел.
А народу ведь только был бы царь,
Чтоб глядеть ему на что было бы;
С языком ли царь, ведь о том народ не справляется,
В рот глядят царя ведь придворные».
Казаки долго совещалися, над Емелюшкой насмехалися:
Власть разбойничья, власть не царская; не от господа, не крепка она.
Разойтись наконец все решилися:
Мудреней ведь утро вечера,
И свежей пьяной голова тверезая.
Буря все реветь не унималася,
Хоть уж зоренька-заря красная
В небе сером занималася.
И повесил Пугач буйну голову.
И пошел домой поруганный.
Не на радость он распотешился;
Веселяся пировати зачали,
За то плохо пир покончили.

(Конец первой части)

Отдел рукописей Института литературы им. Т. Г. Шевченко АН УССР, ф. 99, д. 194, лл. 44-51 об.

Текст воспроизведен по изданию: "Сказка про Пугачева и про вдову Харлову" - первое фольклорно-поэтическое произведение о Крестьянской войне 1773-1775 гг. под предводительством Е. И. Пугачева // Южноуральский археографический сборник, Вып. 2. Уфа. 1976

© текст - Сидоров В. В. 1976
© сетевая версия - Тhietmar. 2011
© Южноуральский археографический сборник. 1976

Другие статьи в литературном дневнике:

• 21.02.2016. Женщины и любовь в жизни Емельяна Пугачёва
• 09.02.2016. ***