Михаил Анищенко-Шелехметский
Из подборки "Песни слепого дождя"
Утки
Вот что такое разлука,
Вот мне теперь каково!
Нет у меня даже звука,
Чтобы исторгнуть его.
Так вот – ни крика, ни стона.
Ночь да костёр на Двине,
Где в перволедье затона
Утки вмерзают во сне.
Что же, озябший и грешный,
Водку не в силах допить,
Выйду на лёд не окрепший
Уток уснувших будить.
Пусть улетают до света,
Не потеряв и пера…
Пусть вспоминают поэта,
Пьющего водку с утра.
***
Наклонилась вишенка.
Смотрит и сопит.
Михаил Анищенко
Спит себе и спит.
День уже кончается.
Сына ищет мать.
А над ним качается
Божья благодать.
И звучит над кручами
Голос неземной:
«Это сын мой мученик,
Пьяный и босой».
И заходит солнышко
За гнилой умёт.
И всё так же матушка
Сына не найдёт.
***
Меня менты мололи и месили
С безумием расстрелянных отцов,
И не было в оскаленной России
Защиты от державных подлецов.
Прикованный на ржавом табурете,
Я фонарём в грядущее светил,
И Путин улыбался на портрете,
Но так хитро, как будто бы грустил.
***
А ты, что ждала над водой Иртыша,
Ты помнишь ли, как обмирает душа,
Над льдами холодными, словно латынь,
Над мхами поверженных русских святынь?
Ты помнишь, как женщины плачут в ночи,
Как кровь проливают в Кремле палачи;
Как вера и слава идёт на распыл?
Ты помнишь, родная? А я позабыл.
Во мне и повсюду – безмолвье и тишь,
Я знать не хочу про замёрзший Иртыш;
Я умер, родная, я сплю и молчу,
И вашей России я знать не хочу.
***
Семь футов разлуки под килем, уносят матросики трап.
Сейчас мы с тобою покинем Отчизну туманных утрат.
Библейская тайна исхода – как спуск рокового бойка.
И память кричит. И свобода, как Мёртвое море, горька.
***
Какое там, к чёрту, запечье, тем паче – горячая печь…
Всё ближе чужое наречье, всё дальше родимая речь.
Я пью охлаждённую водку. А где-то, уже вдалеке,
Мою допотопную лодку без вёсел несёт по реке.
Летит над долиною поезд, дымится за окнами лёд;
И чья-то собака, как совесть, всё дальше от нас отстаёт.
Даром эта лишенка
Бродит по Руси.
Михаил Анищенко,
Господи, спаси…
Цап-царап
Звёздный час пришёл невольно,
Как с ночной галеры раб.
Отчего же сердцу больно:
Цап-царап да цап-царап?
Молоко горчит, а пенка,
Словно сладкое желе.
Зря ты, Женя Евтушенко,
Помогал мне на земле.
Не осталось, Женя, веры,
Всё отбито на испод.
Не хочу бежать с галеры
В мир банановых господ.
Полно стынуть на морозе!
Пусть живут подольше, брат,
И в стихах твоей, и в прозе:
Цап-царап да цап-царап.
Проводи меня, Евгений,
В нищету мою и грусть.
Пусть во мне вздыхает гений,
Я с ним дома разберусь.
***
В мире бездомности, в мире вранья
Тонут и тонут державные струги;
И не погибнуть за други своя.
В круге базара какие же други?
Пять челобитных отправил царю
И не сокрыл подступающей жути.
«Папа мой бедненький! – я говорю. –
Ты уже взвешен. Григорий Распутин».
Японское утро
В старом доме, в Шелехмети,
Где я мучился вчера,
Отведу дыханье смерти,
Встану с грустного одра.
Закурю и выпью водку,
А друзьями сбитый гроб
Переделаю на лодку,
Плыть и радоваться чтоб.
Поплыву над пеной рынка,
Сделав мачту из весла.
Вместо паруса – простынка,
На которой ты спала.
Поплыву без слёз и гнева,
И наполнит свет зари
Простынь белую, как небо,
С красным солнышком внутри.
***
Ждала. Так ждут теперь едва ли.
Час ожиданья – словно век.
Не часто тьму такой печали
Осилить может человек.
Ждала – высокая, большая,
Хранила прошлое в душе,
В забытом мире воскрешая
Всё то, что умерло уже.
Ждала, не думая о хлебе,
Ждала, как света ждут во мгле.
Но ты ждала меня на небе,
А надо было на земле.
***
Зря я мгновения чудные длю.
Зря запасаю одежду для тела.
Рот открываю. Снежинки ловлю.
Рот закрываю. А жизнь пролетела.
Господи Боже, язви не язви,
Поздно на путь наставлять вертопраха.
Это вливается речка любви
В чёрное море бездонного страха.
***
Выйду в двенадцать с лопатой во двор.
Снег разбросаю и вправо, и влево.
Снежная баба с помойным ведром,
Здравствуй, забытая мной королева!
Даром даны нам сугробы любви.
Что же, родная, в отсутствие Бога,
Буду я плакать в ладони твои,
Чтобы обоим согреться немного.
Выпьем шампанского над городьбой,
Над неподвижным безмолвием нети…
Вот и остались одни мы с тобой
В этом селе и на этой планете.
Я выпью ужас из стакана,
Уйду туда, где нет ни зги.
И волки выйдут из тумана,
Узнав мой запах и шаги.
Я закурю. Захорошею.
И на лугу, где зябнет стог,
Сниму пальто. Открою шею
С татуировкой «С нами Бог!»
И там, у рощицы, у Волги,
Перешагнув через ружьё,
Пойдут ко мне седые волки,
Как люди, знающие всё.
Всё будет выглядеть достойно.
Какая жизнь – такой итог.
Они убьют меня не больно,
Разрезав плоть под словом «Бог».
И в поле, в снежной мешанине,
В сырой, как залежи газет,
Меня в дырявой мешковине
Потащит к зимнику сосед.
Потащит труп к нелепой славе,
Благодаря меня под нос
За то, что я ему оставил
Пальто и пачку папирос.
После…
Холодно. Топится баня.
Полоз ползёт под лопух.
Словно кричащее пламя,
В небо взлетает петух.
Это под Суздалью? Или
Где-то в рязанском селе?
Как же мы это любили
В прошлом году. На земле.
© Михаил Анищенко, 2010–2012.
© 45-я параллель, 2012.
Другие статьи в литературном дневнике:
