...Нас всех собирают. Пунктов выдачи много, весь «Варяг» задействован на охране. Балу, наконец, добрался до стальной двери и теперь оглядывается.
- Завтра ты тоже заступаешь на пост в соседнем районе.
Я киваю и машинально поправляю видавший виды АК-74, рождённый в 1982 году и теперь висящий у меня за плечом. Он не в боевом положении. Здесь не с кем воевать.
Кто назначил меня старшим оперативной двойки? Никто. Но я отдаю команды. И меня слушают. Почему? Не знаю. Здесь очень многое происходит именно так - просто происходит и всё. Одна моя рука на рукоятке, другая на затворной раме. Автомат прижат к груди и переброшен через левый локтевой сгиб стволом вниз. Боевое положение.
Мы движемся в боевом порядке. Я впереди, мой друг с позывным «Гоги» замыкает. Вокруг гаражи и хрущёвские пятиэтажки Калининского района Донецка. И между нами две пожилые женщины. Почтальоны. Мы охраняем почтальонов. В боевом порядке. Патроны в стволах. Пальцы возле курков. Одна секунда, чтобы отщёлкнуть предохранительную скобу и прицелиться. Социальные пособия в Донецке разносятся нынче именно так. И никак иначе.
Я трясу головой. Свежий воздух - это хорошо. Пятый день мы охраняем временный пункт выдачи пособий в ДК «Родина». Доме культуры инвалидов. В основном, слепых. Единовременная выплата Народной Республики касается далеко не всех. Только самых обездоленных: инвалидов войны, тех, кто утратил, кормильца, тех, у кого в семье есть больные дети. Каждого получающего фотографируют на цифровую камеру. Военные власти ДНР установили такой порядок для того, чтобы точно знать: деньги выданы людям и их никто не украл. Вот только прийти могут не все. Много лежачих. Тех, кто не ходит сам. К таким мы приходим на дом.
- Это последний в списке на сегодня? - Мне кивают.- Последняя. Это бабушка лежачая. Ей лет 80 уже. - Ирина Евгеньевна, старшая группы гражданских волонтёров, смотрит в ведомость. Она работает бесплатно. Она ничего не требует взамен. Пожилая женщина с добрыми глазами. Та самая, которая на днях сказала мне, что если укропские свиньи войдут в Донецк, то она взорвёт их вместе со своим домом. Миниатюрная дама, которая очень любит внуков. Но почему-то я ей верю сразу. Она совершенно точно это сделает.
- Паша, мы пришли.
Стоим перед подъездом четырёхэтажного дома 60-х годов. Старого, но опрятного. Заходим внутрь. Мы остаёмся внизу на лестничной площадке первого этажа, а гражданские уходят вверх. Закуриваем.
- Шекспир! - Гоги перекидывает автомат за спину. - Как думаешь, когда они полезут?
Пожимаю плечами. Курим молча. Мы уже 10 дней ждём наступления свиней. Спим с оружием, не снимая формы. Некоторые даже не разуваются. А они всё не идут и не идут. Боятся, что ли? Их больше, чем нас. У них больше техники. У них за спиной всё «цивилизованное сообщество». Но всё равно они нас боятся. И не решаются дёрнуться. Хотя ещё пара недель и это станет бессмысленно. The Winter is coming.
Гоги трясёт головой. Глаза у него слипаются. У меня тоже. То, что мы теперь несём охрану социальных выплат, не сняло с отряда «Варяг» других обязанностей. До обеда мы охраняем пункты выдачи денег. После обеда дежурим по городу, охраняя его от расплодившегося вооружённого сброда - мародёров и бандитов, прикидывающихся ополчением. А ночью боевые. И постоянная боевая готовность. Парни уже несколько дней спят по два часа в сутки. Не успевают мыться и есть. У всех на лице многодневная щетина и чёрные круги под глазами. Но никто ничего не говорит. Никто не спорит.
Слышим шум на лестнице. Спускаются волонтёры.
- Ну, что, выдали? - я снова перекладываю автомат на левую руку.
Ирина Евгеньевна качает головой. Она смотрит сквозь меня.
- Нет. Она умерла. Соседи говорят, что ей не на что было купить лекарства. - Когда? - Позавчера.
Мы молчим. Почему мы не пришли к ней в первый же день? Мы же могли успеть.
Но мы не пришли.
И мы не успели.
Мы молчим. Нам нечего сказать друг другу.
- Паша, на сегодня мы заканчиваем?
Я вскидываю голову. И понимаю, что на секунду отключился. А может не на секунду. Нельзя. Сегодня я дежурю один. Десятый день дежурства.
Ирина Евгеньевна вопросительно на меня смотрит. На часах почти два. Это ограничение по времени было наложено военными для того, чтобы все льготники могли вернуться домой засветло. К каждому ведь не приставишь вооружённую охрану.
Я подхожу к окну и пытаюсь разогнать тяжёлый липкий туман в голове. За окном недостроенная “Кальмиус-Арена” - огромный спорткомплекс, возводившийся для чемпионата мира по баскетболу, который Донецк должен был принимать через несколько лет. Теперь уже это вряд ли произойдёт, и недостроенный колос навсегда останется всего лишь видом из окон... Окон Донецка... Заклеенных крест-накрест, как в блокадном Ленинграде.
- Да. Давайте закрываться.
Скоро приедет Сфинкс и снимет кассу. Несколько дней назад Сфинкса назначили военным комендантом Калининского района. Народная Республика не разбрасывается кадровыми офицерами. Он болен. Как и половина отряда. Только его простуда перешла в ангину и Сфинкс потерял голос. Кое-как общаться вживую он ещё может, а вот по мобильному телефону уже нет. Его просто не слышно. Но на больничный он не ушёл. Никто не уходит. Когда три недели назад у Балу открылся тяжелейший бронхит, почти перешедший в пневмонию, в больницу его клали практически насильно.
- Вы бы вышли подышать, Павел.
Я киваю. Выхожу на крыльцо покурить. Заодно и взбодрюсь. Потом вернусь и, наконец, пообедаю. Банка консервов «Килька в томате» ждёт со вчерашнего дня. Война - это место, где есть хочется всё время. Первое, что ты понимаешь, попав в этот слой сумрака: есть, спать и мыться здесь надо при первой возможности и столько раз, сколько такая возможность предоставляется. Не имеет значения, хочешь ты или нет. Есть такое слово “надо”. Потому, что ты абсолютно не ведаешь, когда такая возможность предоставится снова и что будет происходить вокруг через пять минут. Война - это пространство глобальной неопределённости. Фундамент военной кухни: тушёнка, сгущёнка и чёрный чай. Они не надоедают. Потому, что они - жизнь. Но если тебе попадается такое роскошное яство, как «Килька в томате»...
Ни в одном ресторане высокой кухни в мирной реальности ты не испытываешь такого восторга от вкусовых ощущений. Рыбные консервы - пища богов. Настоящий деликатес в нашей ситуации. Подгон от местного населения. К вопросу о том, поддерживает ли оно нас: с первого дня нам несут еду. Каждый день мы приносим в казарму парням мёд, сахар, соления, нехитрые фрукты, сало, яйца. Сумки еды от людей, которым самим нечего есть. Принимаем это, отводя глаза. Потому, что понимаем: нельзя отказываться. Люди приносят это от всей души, от чистого сердца и это заметно. Это очевидно. И если мы откажемся брать - мы их обидим. Незаслуженно. Жестоко. Мне врезалась в память немая женщина, буквально засунувшая мне в руки пакет яблок из своего сада и жестами просившая их взять. Я сам онемел, встав столбом. А она быстро ушла. А те, кто может говорить...
Они приносят еду и просят, умоляют: «Ребята, не сдавайтесь! Не отдавайте нас им! Не пустите этих свиней в наш город!». Гражданские тоже ждут наступления укров. Ждут не меньше нас.
- Сынок!
Я оборачиваюсь. Передо мной стоит бабушка. Маленького роста. Практически слепая. Без зубов. Седая, как лунь. С палочкой.
- Сынок, подскажи... Мне ваша выплата не полагается. А когда дадут пенсию?
Я не знаю. На пенсии деньги ещё не собраны. Мы каждый день говорим об этом людям. Говорим, отводя глаза. Мы знаем, что пенсии выдавать начнут. Что мы всё сделаем, чтобы это произошло. Но дело не только в отсутствии денег. Деньги найти можно. Но есть ещё одно «но». Страшное «но». Уходя, укропская власть уничтожила все списки пенсионного фонда. Стёрла все компьютерные программы, где они содержались. Уничтожила и стёрла, сознательно обрекая старых и больных людей на голод. Просто для того, чтобы напакостить. И посеять недовольство. ДНР день и ночь пытается восстановить эти списки, но процесс это медленный. Слишком медленный. И не все дождутся его окончания. Мы знаем. Мы ничего не можем с этим поделать.
- Сынок, я же всё понимаю... Не полагается, значит не полагается. Порядок такой... Но мне нечего кушать... Что мне делать, сынок?...
Она плачет.
- Сынок, мне нечего кушать...
Я вдруг чувствую, боль в пальцах. Смотрю вниз и понимаю, что вцепился в автомат до такой степени, что они почти посинели. Пытаюсь разжать их. И вижу, что руки трясутся. Нервы сдали. Я молча поворачиваюсь и ухожу в комнату, откуда только что вышел. Беру банку консервов «Килька в томате», выношу и отдаю ей. Возьмите, бабушка... Мне больше не надо...
И ухожу. Почти убегаю. Я не могу смотреть ей в глаза. Пусть даже она почти слепая. Я знаю, что она скажет, когда поймёт, что произошло. Она попытается целовать руки. Она будет благодарить... Я не хочу этого слышать. Не хочу и не могу. Господи, когда ж эти укропы нападут уже?! Трусливые свиньи. Лучше на фронт. Лучше куда угодно, только не сюда. Лучше всё, что угодно, только не это.
Остановился. Пробую отдышаться. Получается с трудом. Сердце гремит в ушах как разрыв «Града». Эти пособия - хотя бы что-то. Чтобы люди просто не умирали от голода. В начале 21-го века. В самом центре Европы...
А ведь всего пару недель назад было ещё хуже.
Пару недель назад, 20 октября. День последней большой бомбардировки Донецка. День, когда на город упали четыре ракеты «Точка-У»...
