Света Хохломская. Мёртвый сезон.
Он ушел за вдохновением в рощу над рекой,
там шуршало под ногами Болдиным, хоть вой.
Сел на мокрую скамейку, «Примой» задымил.
– Вот, брат Пушкин, вроде, осень, – ну, а я без крыл…
Расстелил обрывок «Правды», четверок почал,
а на сердце пусто-пусто, а внизу – причал,
а внизу баржа (надгробьем) посреди Оки,
в ожидании тревожном – где же бурлаки?
Вдруг с небес – тишайший ангел – в клеточку листок,
приземлился осторожно у артрозных ног.
В голове открылась ставня, скрипнув мимо нот.
Карандаш в ладонь вонзился, словно в глину крот.
Муза, в виде побирушки, шла наперерез.
В ожидании первой строчки затаился лес.
Только Вова много выпил да не закусил,
замутило, закрутило… Из последних сил
он, шатающей походкой, в дуб вошел, как в дверь,
а когда из дуба вышел, стал обличьем – зверь.
До стихов ли, до красот ли, пофигу Ока,
в дубе темном, лукоморном застудил бока.
Вроде – кот, а вроде – некот, с черепа – Сократ,
по цепи незримой ходит, через слово – мат.
Лишь листок – напоминанием, что когда-то он,
словно Пушкин или Белкин, нахерачил том.
Уходил поэт из Вовки, как из брюха тиф.
Бурлаки сбивались в стаи, фланги укрепив,
над Окою куролесить наперегонки.
Лукоморная верховка, дуй в свои манки!
14.09.2013
Другие статьи в литературном дневнике:
