Таруса и Мюнхгаузен или кое-что о бароне-поэте

Пребывание барона Мюнхгаузена в Тарусе – факт вполне достоверный и сомнению не подлежит. – Как! – воскликнет иной дотошный скептик, начисто лишённый воображения. – Выдумки! Враньё! Быть этого не может! А почему, собственно, не может? В России же известный барон был? Был! Да к тому же много лет! А почему бы ему не побывать и в Тарусе?! Но дело в том, что речь сейчас пойдёт вовсе не о Карле Фридрихе Иерониме фон Мюнхгаузене, авторе невероятных историй, а о его родственнике и однофамильце, жившем значительно позже – Бёррисе фон Мюнхгаузене.

Он тоже носил баронский титул и фантазером был не хуже своего предка. Более того – свои истории Мюнхгаузен–младший облекал в стихотворную форму и прославился как поэт, да к тому же – один из самых видных в Германии 1910 – 1940 годов. То ещё времечко, правда? Две мировых войны, Веймарская республика, триумф и крушение нацизма… А причем здесь Таруса?! – вновь слышится голос дотошного скептика. Терпение, господа. Всему своё время. Могу лишь заметить, что в сём славном городе герой этого очерка побывал не как завоеватель и оккупант. Так что – спокойствие, только спокойствие.

Вообще о Бёррисе фон Мюнхгаузене в современной России известно чуть–чуть да маленько. В советский период о таком немце–поэте не знали и знать не хотели, а потом и вовсе не до него стало: дал бы Бог со своей литературой разобраться. Столько новых имен и произведений хлынуло во вдруг открывшиеся культурные шлюзы.

Из всех Мюнхгаузенов на слуху всегда оставался один–единственный, незабвенный Карл Фридрих Иероним… О да! О нём писались книги, снимались фильмы, делались мультсериалы. В сознании миллионов людей на свете существовал только один–единственный Мюнхгаузен, тот самый, что говорил в финале знаменитой захаровской ленты: «Улыбайтесь, господа, улыбайтесь! Я понял, в чём ваша беда: вы слишком серьёзны… Но умное лицо ёще не признак ума, все самые большие глупости в мире совершались именно с таким выражением на лицах!».

Между тем, древний род из Нижней Саксонии был славен многими именами. Помимо Крестовых походов и всяческих войн, Мюхгаузены не чуждались науки и политики. Основатель Геттингенского университета, премьер–министр королевства Ганновер, а также биолог, чьим именем названо семейство индийских цветов – все это Мюнхгаузены, люди обстоятельные и серьёзные. Даже их древний фамильный герб нес в себе правильный, деловитый посыл, изображая монаха–странника на фоне воинских доспехов. По легенде в старые времена после череды кровавых баталий из всех Мюнхгаузенов остался лишь один, да и тот в монашеском сане. И тогда юные дамы, желающие выйти замуж, взмолились перед королем и епископами о том, чтоб его расстричь и вернуть в мир, дабы фамилия не исчезла. Как вы, вероятно, догадываетесь, их просьбы были услышаны.

С той поры Мюнхгаузены счастливо плодились и размножались, периодически заявляя о себе то в придворных кругах, то на поле брани. А вот богемные личности в роду были редчайшим исключением, не случайно поэтому, непоседы, выдумщики и рифмоплёты слыли в глазах вельможной родни этакими белыми воронами. Но, как ни крути, а именно они принесли фамилии мировую известность. К тому же, известность эта настигала Мюнхгаузенов не только посмертно, а ещё при жизни, порой даже – в молодости. Как и получилось с героем этого очерка.

Бёррис фон Мюнхгаузен родился 20 марта 1874 года, сразу после победной для Германии Франко–Прусской войны, и рос в самом настоящем баронском замке, овеянном рыцарскими легендами. Ну, а если вы живёте в замке с башнями и гулкими залами, где с портретов взирают на вас закованные в броню предки, то, само собой разумеется, с первых дней вы считаетесь рыцарем и господином, у коего лишь три пути в жизни – шпага, книга или крест. Помня о давнем неудачном монашестве, Мюнхгаузены традиционно выбирали первые две составляющие. Вот и последний их отпрыск уверенно двинулся сперва по научной, а затем и по военной стезе.

Детство и юность Бёрриса совпали с временем все возрастающей немецкой имперской мощи. Яростная музыка Вагнера и жгучие философемы Ницше делали своё дело, будущий поэт буквально впитал в себя бурлящие дрожжи пангерманизма. Он много и жадно учился – Геттинген, Берлин, Мюнхен дали ему широкое образование в разных областях. Он изучал юриспруденцию, стал доктором права. Наконец, удачно женился. Анна фон Мюнхгаузен обладала не только умом и художественным вкусом, но и считалась одной из красивейших женщин своего времени.

Аристократическая пара пользовалась большим успехом. Богатство, связи, благоволение властей… Что ещё нужно для беспечной жизни? Но призвание Бёрриса было в другом, ведь более всего привлекали молодого барона литература и история. Средние века, расцвет и упадок рыцарства, романтика «плаща и кинжала»… И – баллада, как совершенная форма сюжетной поэзии.

В 1903 году, накануне своего 30–летия, Бёррис выпустил в свет первый поэтический сборник – «Книгу рыцарских песен». Это стало событием! В эпоху тотального милитаризма она пришлась как нельзя кстати. Автора не просто заметили, его подхватили на руки и вскинули на вершину немецкого литературного Олимпа. Шутка ли, восторженную оценку Мюнхгаузену–поэту дал сам кайзер Вильгельм! Не удивляйтесь, кайзеры и президенты тоже порой кое–что читают. Но всё это стало бы очередным литературным казусом – мало ли бездарей попадает «в случай» – если б… не подлинная талантливость представленных произведений. Хоть и не в юном возрасте, но поэтом Мюнхгаузен–младший заявил себя настоящим, таким, каких мало. Тут всё по–честному, без дураков. Традиционный немецкий романтизм он облёк в жесткий балладный панцирь, строфы смело вооружил едкой народной лексикой, плюс к тому – глубокие знания немецкого фольклора, культуры Средних веков… И чудо произошло! В литературу пришёл готовый, сложившийся поэт на самом взлёте таланта.

Лежать на старинном диване
И брать безрассудно взаймы
Издревле привыкли дворяне –
Иные, но только не мы!
Рассвет начинается мерно,
Клубится над Рейном туман.
Знамена несут из Гельдерна,
Стучит вербовщик в барабан.
Но что я возьму для похода
Из милых отцовских пенат?
С мечом знаменитого рода
Мой старший сражается брат.
Судьба так щедра на расплату,
И вместе с последним добром
Второму оставила брату
Родительский перстень с гербом.
Никто обо мне не заплачет,
Обычай дворянства такой:
Я младший из братьев, и значит,
Я должен стать верным слугой.
Я медленно шёл через залу,
Мой шаг триумфально звучал.
И к верности, как к пьедесталу,
Я нёс наш фамильный кинжал.
Его рукоятка светилась,
Клинок растекался огнём,
И надпись «Последняя милость»,
Как солнце, сияла на нем…

Так начинается баллада о верной службе и неблагодарной судьбе бедного рыцаря, без денег и титулов… Поклявшись в верности, он служит трем поколениям графского рода, все они погибают в боях и последним – юный граф, не оставивший потомства.

…Он землю, как рыцарь, покинул
И доблестный меч до небес,
Как будто распятие, вскинул,
Целуя холодный эфес.
Псалтырь я прочел над могилой,
О милости Божьей моля.
Отныне сие говорило:
Голубчик, гуляй от рубля!
Куда–то — к закату, наверно –
Побрел мой коняга... Увы,
Я графам служил из Гельдерна,
Теперь эти графы мертвы.
И в каждой усадьбе богатой
Я слышал надменный ответ:
Ты был слишком верным когда–то,
А стал слишком старым, ландскнехт!

Знакомая ситуация? И в наши дни люди, отдавшие лучшие годы солдатской службе, израненные и покалеченные войной, нередко оказываются не нужными никому, ни армии, ни обществу… У героя этой баллады всего и богатства – старый фамильный клинок, которым он наносит последний удар… себе самому.

Кому состраданье под силу,
Когда оборванец с клюкой
Под окнами роет могилу
Себе же своею рукой!
…И кровь по кинжалу струилась,
Стекая на землю ручьем,
И надпись «Последняя милость»,
Как солнце, погасла на нем.
(перевод Е.Лукина)

А вот – ещё один сюжет, из Саги о кожаных штанах: тут тоже история нескольких поколений, но – более удачливых в войне и в жизни. Дед героя подстрелил однажды оленя и сделал из его шкуры штаны, которым не было сносу. От отца к сыну, от сына к внуку переходили они, становясь лишь крепче, а менялось в них только одно…

С дедовских дней дошла до нас
Легенда семьи, старинный рассказ,
Будто штаны в младые их лета,
Роскошного были зелёного цвета.
Отец же – сомнений в том никаких –
Всегда называл серыми их.
Но вот девятнадцатый век: в наши дни,
Как хороший табак, буры они.

Так рейтузы, не чужды эстетству,
Меняли масть, перейдя по наследству.
Когда мой старший их заберёт,
Может, и синей наступит черёд?
В тумане грядущего, в мареве дрём
Уже я их вижу на сыне моём…

Все вроде ясно: кожаные штаны – символ стойкости семейных традиций и т.п. И вот концовка баллады. Заветная одёжка переходит к последнему владельцу. Штаны вновь гарантируют свою надёжность.

Он выдержит в них стужу и зной,
Ему на всю жизнь их достанет с лихвой:
Ведь кожу, как прежде, не нужно латать,
Лишь пуговицы истерлись опять,
Но это, конечно же, сущий вздор –
Подобно отцу, он сменит набор.
Да, одно поколенье другое сменяет –
А оленья кожа сносу не знает.

Но тут – появляется финальное «но», столь характерное для балладной формы.

Но если внезапно явятся музы
И новым талантом одарят рейтузы,
Если штаны, не дай Бог, согрешат
И увлекутся сложеньем стишат…
Тоска, мой мальчик, сжимает мне грудь –
Боюсь, что им долго не протянуть.
(перевод М.Лукашевича)

За этими строками – весёлая усмешка автора, он ведь знает, о чём говорит.
Наверное, и ему приходилось встречать порицания и косые взгляды степенных родственников, он же «увлёкся сложеньем стишат», выбиваясь из общего ряда… Но тут Бёрриса выручал юмор, доходящий порой до гротеска. Все, достойное смеха, под каким бы саном и в какой бы эпохе оно не пряталось, вызывало острую реакцию поэта.

В балладе «Епископ-сквернослов» комический дар автора выразился наиболее ярко. Некий епископ Мегинганд столь много и непотребно ругался, что об этом прознал сам папа и вызвал виновного в Рим для крепкой взбучки. Но велико милосердие святых отцов! В путь сквернослову было дадено отпущение грехов на сто проклятий. Цифра казалась внушительной, и, скрепя сердце, епископ пустился в дорогу.

…Трусит карета под луной.
Всё тихо. Подбородок
В окне колышется двойной.
Две брови выгнулись волной,
Губительной для лодок.
К утру, подагрой изнурён,
Прелат нарушил мирный сон
Природы: «Мать твою ети!
Я сдохну посреди пути!»

Служитель в замке Эльбердам
Не разбудил, зараза.
Ух сколько брани было там!
Запас дорожный – аз воздам! –
Усох почти в два раза.
Под Лемницем дорога – дрянь,
Сломалось колесо, и глянь –
Вновь повод к перепалке:
«Ах ты, дерьмо на палке!»

О, Мюнхен! Порт пивных морей!
О, пенная прохлада!
В пивной паршивый брадобрей
Задел посудиной своей
Молитвенник прелата.
Как тот на дурака понёс:
«Свиная жопа, вшивый пёс,
Блевота в кислом тесте!
Спалить тебя на месте!»

Легко и свободно автор использует самую подзаборную лексику, но это оправдано поставленной задачей: характер вздорного персонажа проступает в его словах, а суть папских индульгенций видится во всем её псевдо–благочестии. Конец же истории прост: епископ, исчерпав на средине вояжа дозволенную ругань, счёл за благо далее не ехать.

О, Мюнхен! Всех монахов дом!
Оставив скупость на потом,
Здесь буду помышлять о том,
Когда пришлёт духовный
Добро на пыл греховный.
Запас, что он в дорогу дал,
Был для меня настолько мал,
А путь такой неровный!
(перевод А.Белякова)

В 1912 году выходит вторая книга баллад Мюнхгаузена «Сердце под кольчугой». И снова – триумф. Его стихи становятся песнями, иногда – маршами. Для немцев, охваченных военным угаром, строфы о железных рыцарях, осадах и турнирах, крестовых походах, неистовых набегах были точно хмель, пролитый в пересохшие пьяные глотки.

Тёмное небо, ветер шальной,
Дикая пустошь, ливень стеной,
Зарево, словно деревня горит,
Сумрачный отблеск в болоте дрожит.
И вдруг из–под неба клокочущий вой,
Как будто внезапный порыв штормовой.
Колеблется твердь и трепещет, когда
Всё ближе и ближе несётся орда.
О, гуннов весёлые крики во мгле!
Грохочут копыта по зыбкой земле,
И брызжет с налёту болотная грязь
К седельной луке, на точёную вязь…
(перевод Е.Лукина)

Но не только кимвалы и литавры звенели в мюнхгаузеновских балладах. Умных читателей не обманешь, их привлекало другое: независимый, острый взгляд поэта на жгучие проблемы современности, выраженный хоть и в стилизованной форме, но прямо и честно. Современный ему германский милитаризм Мюнхгаузен отнюдь не воспевал и не видел в нём ничего рыцарского. Более того – предчувствовал грядущие беды:

Едва ли для тебя секрет,
Что мы обречены,
Поскольку бродим тридцать лет
Дорогами войны.
В пути состарится ландскнехт,
И вот уже близки
Его последние деньки:
Никак нельзя бродить весь век
Дорогами войны.
(перевод Е.Лукина)

Да и те же крестоносцы у Мюнхгаузена сразу превращались из героев в антигероев, если поэт предлагал взглянуть на них с другой стороны, глазами противника. Одну из баллад он посвятил Яну Жижке - слепому предводителю восстания чехов против псов–рыцарей, по легенде, завещавшему перед смертью такое, что заставляет вспомнить античные мифы:

Сиял ореол над седой головой,
Когда наступил его час роковой,
И сердце его трепетало слегка,
Как полог палатки от ветерка.
Когда зазвучал походный рожок,
Он молвил друзьям: «Приближается срок!
Как только возьмет мою душу Господь,
Моя зарокочет ослепшая плоть –
Прошу мою кожу в дубильне распнуть,
Потом на пустой барабан натянуть,
И палочки будут на ней танцевать,
И будут в последний поход призывать
Мою лихую гуситскую рать:
– Пора с крестоносцев шкуру сдирать!
И колокол вновь загремит в вышине:
– Сегодня железный порядок в цене!
И голос раздастся, исполненный гроз:
– Сегодня желает сражаться Христос!»
(перевод Е.Лукина)

Видимо, так уж легли звёзды на небосклоне мировой поэзии, что примерно в одну эпоху – конец 19–го – начало 20–го веков в Англии, Германии и России возникли поэты единого импульса и склада – Редьярд Киплинг, Бёррис фон Мюнхгаузен, Николай Гумилев… Они не одинаковы, нет. Но творческая близость всех трех несомненна. Их более ранний предшественник – Френсис Брет Гарт, француз, ставший американцем – уже заложил в своих балладах не рефлексивное, а жесткое, действенное начало. Киплинг возвел это в стихотворный принцип. Гумилев создал целую акмеистическую теорию. Ну, а герой этого очерка, подобно своему знаменитому предку, просто оседлал летящее сквозь время ядро европейской романтики и лихо ворвался на нем в новое 20–е столетие. Впрочем, писал он и любовную лирику, но в той же средневековой, слегка «дон–кихотской» манере:

За темной рекою, за лесом
Стоит непогода стеной,
И ливень, стуча по навесам,
Идёт над пасхальной страной.
Кружится по ветру солома
И стелется к замку в лугах.
Ах, лучше, наверное, дома
В ненастье сидеть при свечах.
Любовь не удержишь стенами —
Несётся, крылами звеня,
К той башне, укрытой дождями,
Где спит королева моя.
(перевод Е.Лукина)

Меч – королю, сердце – даме, честь – никому. Древнему девизу рыцарей–предков Бёррис фон Мюнхгаузен следовал на протяжение жизни. Он и в стихах провозглашал тот же принцип, совершенно нелепый на взгляд скептичных, расчетливых современников. «Мой меч посвящен Государю, а сердце – отчизне моей» – восклицает один из его героев. Но жизнь – та же баллада с мистическим, страшным сюжетом. Жизнь требует подтверждения слов.

1914 год. Мировая война. Друг против друга воюют не только страны, друг с другом по разные стороны фронтов сражаются и поэты. Гийом Аполлинер гибнет, защищая Париж, старый Киплинг отправляет на смерть сына, гвардейский улан Гумилев и саксонский кирасир Мюнхгаузен несутся, обнажив клинки, в конных атаках на полях Восточной Пруссии. Тут уже нет поэтов, а есть кавалеристы, стрелки, разведчики, авиаторы…

Известна фраза «русского конквистадора» по поводу Александра Блока, надевшего военную форму: - Посылать на войну поэтов всё равно, что жарить соловьев… Наверное, это правда. Но штука в том, что поэты гумилёвского склада, а таким был и Бёррис фон Мюнхгаузен, во время войн, мятежей, мировых катастроф всегда оказываются на линии огня. Их и посылать туда не надо, сами идут. Нередко и падают первыми…

Бёррис фон Мюнхгаузен мог порицать имперские устремления кайзера, мог скептически относится к германской «военной машине», но он был немцем, сыном своей страны, потому и разделял её судьбу, разделял в полной мере. Пришла война – сражался, настал час поражения – пережил это, как личную трагедию. Естественно, социалисты всех мастей, люди без Бога и отечества, вызывали у него не лучшие чувства, - примерно такие, как и у героев Э.М.Ремарка в романе «Возвращение». Но политики Мюнхгаузен сторонился. Уйдя из армии, он вернулся в литературу.

В 1924 году вышла наиболее полная по составу «Книга баллад» - итоговый сборник, роскошно изданный к пятидесятилетию автора. В послевоенной Германии этот юбилей стал крупным литературным событием. Признанием выдающихся заслуг Мюнхгаузена перед литературой стало избрание его президентом Германской академии поэзии. И тут же начался новый, самый большой взлет популярности его баллад, совпавший с временем Веймарской республики, периодом национального унижения немцев и подготовкой к будущему реваншу. Тогда читатели видели в стихах любимого поэта некое энергетическое средство против всеобщего декаданса, против растления и упадка. Пока обывательская пошлость бесновалась в кабаре, под пером Мюнхгаузена оживали образы старого рыцарства, иногда в победном блеске, но чаще – в тревожных, пугающих красках:

Колокол нынче гремит перед бурею,
Нынче на улице ливень стеной,
Но через эти предвестия хмурые
Слышится издали голос иной.
Вынутый из деревянного ящика,
К небу охотничий рог вострубит,
Будто застонет душа и расплачется:
«Бог да простит тебя, Бог да простит!»
Бог да простит тебя, белое рыцарство!
Крепко стоит на земле мужичок,
И силой темною, силой корыстною
Будет раздавлен твой герб и значок.
Рыцарский замок сияет за облаком,
Только однажды сюда подойдут,
Как кузнецы, поработают молотом –
И вековые врата упадут.
Скажут хозяину: «С рыцарством кончено!»,
И между ребер лопатой его.
В ножнах останется меч остро точеный –
Рыцарь не станет клеймить никого.
Чёрное пламя под сводами рыскает,
Рушатся стены, растоптан значок.
Бог да простит тебя, белое рыцарство!
Крепко стоит на земле мужичок.
(перевод Е.Лукина)

1930-е годы. Гитлер на вершине власти, разгул нацизма, тень свастики падает на Европу… Старым немецким аристократам, таким, как Мюнхгаузен, вряд ли доставлял большую радость рожденный фюрером массовый психоз. Но общество раскололось. Запылали костры из книг. Вожделенный военно–экономический реванш Германии взял с нации страшную плату. Людям творческим, как всегда, предлагалось три пути – лояльность, изгнание или смерть. Бёррис фон Мюнхгаузен выбрал лояльность. Но – отошел от литературы, замкнулся в себе. Почти безвыездно он жил в родовом имении около Дрездена, вместе с женой, всё ещё красавицей Анной фон Мюнхгаузен. С пронзительной остротой поэт осознаёт теперь важность семейных ценностей, христианской морали. Вот – его строки, обращённые к супруге, благородное признание в любви:

Я шёл всю жизнь к тебе, тебя искавший,
По влажным травам и сухой стерне,
Так пролетает голубь одичавший
Над зеленью к родимой стороне.
Я думал о сражениях… Так много
Я странствовал, не изменив судьбе.
И видится: вся жизнь моя — дорога,
Одна и неизменная, к тебе.
(перевод С.Симкина)

Тогда же он пишет стихотворение «Золотой мяч», которое нередко любят цитировать психологи, рассуждая о конфликтах отцов и детей, о сыновней неблагодарности. Точные, глубоко продуманные строки кристаллизуются в формулу взаимоотношений, в жизненную аксиому:

Я в отрочестве оценить не мог
Любви отца, её скупого жара;
Как все подростки — я не понял дара,
Как все мужчины — был суров и строг.
Теперь, презрев любви отцовской гнет,
Мой сын возлюбленный взлетает властно;
Я жду любви ответной, но напрасно:
Он не вернул её и не вернёт.
Как все мужчины, о своей вине
Не мысля, он обрёк нас на разлуку.
Без ревности увижу я, как внуку
Он дар вручит, что предназначен мне.
В тени времён мерещится мне сад,
Где, жребием играя человечьим,
Мяч золотой мы, улыбаясь, мечем
Всегда вперёд и никогда назад.
(перевод А.Штейнберга)

Конечно, совсем уж отстраниться от культурной жизни страны Мюнхгаузену не давали. Лидеры Третьего рейха, как и их конкуренты – строители мирового коммунизма, уделяли особое внимание идеологической подготовке народа. Автор знаменитых рыцарских баллад был им крайне необходим в качестве классика, поддерживающего режим. И он его поддержал… по-мюнхгаузеновски.

Полагаю, ротмистр русской службы, Карл Фридрих Иероним (тот самый, в общем) был бы доволен своим потомком, узнав, что тот в 1941 году в Германии, на средства, выделенные министерством Геббельса, издал и пустил в продажу… «Антологию еврейской поэзии». В этом само собой видится некая смертельно опасная шутка, этакий вызов нацистским идеологам и даже полное на них наплевательство. Возможно, Мюнхгаузена спасло положение признанного классика. Хотя… прибить тогда могли кого угодно – и классика, и не классика, но старого аристократа всё же не тронули, обошлось.

Горькая ирония Мюнхгаузена прорывалась и в балладных стихах, принимая подчас форму гротеска, а сами баллады превращая в некие фантасмагории.
Рыцари из молодых становились стариками, в строфах сквозила тоска одиночества:

Угасает мой род. Я — последний в роду.
Золотая листва опадает в саду,
И дыханье зимы уже слышится мне.
Я — последний в роду и последний в стране.
Помню, пылкая страсть уносила меня:
Я держался за гриву лихого коня.
Но другая, увы, наступила пора,
И теперь меня держит за гриву хандра.
(перевод Е.Лукина)

Но даже пессимизм Мюнхгаузена был по–рыцарски возвышенным, его тоска – это тоска старого воина, это грусть странника перед концом дороги:

Семь пар башмаков истоптал я средь гор и пучин.
Мой посох всё тот же и сердце всё так же стучит.
Семь лет поливали дожди, и слепил яркий свет,
Но так мне пути и не выдали счастья секрет.
(перевод А.Равиковича)

Между тем, баллады Мюнхгаузена тогда уже переводили на разные языки во всём мире и, в частности, в России, в советской… Переводили их и русские эмигранты – поэтесса Мария Волкова, известный литератор и шахматист Савелий Тартаковер. Ещё до Второй мировой войны, в свои совсем молодые годы переводом стихов героя этой статьи занялся Аркадий Штейнберг. Но – годы на фронте, арест, тюрьмы и лагеря… И тут настало время вспомнить Тарусу и Мюнхгаузена, в ней «побывавшего».

Наверное, вы уже поняли, куда я клоню. В советское время вообще, и в 50–е – 60–е годы, в частности, многие выдающиеся литераторы зарабатывали на жизнь переводами, а жили где–нибудь в ста километрах от Москвы, например, в Тарусе. Аркадий Штейнберг – типичный случай. И вот представьте – вечер, излучина Оки, человек с удочкой... Волосы, тронутые сединой, характерное лицо, из тех, что запоминаются раз и навсегда… Он отдыхает, он только что закончил работу над новым переводом.

Есть в Небесах домишко простой,
Где находят вояки посмертный постой….

«Ландскнехты в раю» - так называется баллада, изложенная им по–русски.
Напечатают ли? Хорошо, если ничего не знают про автора, а если знают? Могут быть неприятности… И всё же – дело сделано, текст переведён. Пусть не сейчас, спустя годы, но баллада будет жить, её русский вариант существует. О чём она? О псах войны, которым устроители войн обещают райские кущи, о жутком солдатском рае, который, в сущности, хуже ада, о стирании понятий добра и зла, о душах, будто бы спасшихся, но безвозвратно погибших:

Гонимые пасынки райской семьи,
Ландскнехты, спасшие души свои.
Наскучив молчанием благоговейным,
Рубаки вздыхают о флягах с рейнвейном.
Ан в Небесах угощаться нельзя!
Разве что херувимчик босой,
Среди облаков разноцветных скользя,
Напоит их свяченой росой…
Сыграть бы в картишки, ругаясь при этом!
Но карты и ругань в раю под запретом;
Когда же бедняги идут напролом,
Из уст вылетает не брань, а псалом….

Автор баллады, Бёррис фон Мюнхгаузен, помнил имперские парады времен кайзера Вильгельма, видел помпезные нацистские шествия, он сознавал сумасшествие народа, взвинченного пропагандой, распаленного миражами быстрых и лёгких побед. Он знал, как быстро романтики превращаются в заурядных убийц, знал что их ждёт:

Щеголи, весельчаки, горлопаны,
Их собутыльники и друзья,
Рубленый сброд, оголтелый и пьяный,
Грешное братство меча и ружья, —
Все они, все, по воле Господней,
Коптятся и жарятся в преисподней.

Читая оригинал, Аркадий Штейнберг зримо ощущал терпкий вкус кабацкой лексики, используемой Мюнхгаузеном для максимальной экспрессии. Русский перевод баллады сохранил этот вкус, как хранит последний винный аромат опустевшая бутыль.

… Иногда искушают спасенных солдат
Знакомые громы, что снизу летят.
Барабанная дробь рассыпается там:
«Тара–там–там–там,
тара–там–там–там».
Бегут ландскнехты к небесным вратам
И жадно глядят, толпясь на пороге,
В пыльную пропасть, где вьются дороги,
Где барабан на парад сзывает,
Где фанфара, как щука, пасть разевает;
Лошади ржут, оружие блещет,
Рваное знамя в воздухе плещет,
Деревни горят, и пламя, играя,
Клубится к вратам постылого Рая.
Ландскнехты смакуют знакомую гарь,
Вслушиваются в хриплые трубы,
Трясутся их руки, сжимаются зубы…
Но тут появляется Петр–ключарь
И гонит несчастных ландскнехтов назад.
Ещё последний, единственный взгляд!..
Они сидят у камина снова,
Но ни один не промолвит слова.
Они внимают, как еле–еле
Бормочут внизу барабанные трели,
Как ветер доносит к небесным вратам:
«Тара–там–там–там,
тара–там–там–там…»
(перевод А. Штейнберга)

Так был ли Мюнхгаузен в Тарусе? Ну, безусловно, был. Переводчик сродни поэту, а если переводчик и сам поэт - да ещё такого уровня как Штейнберг! – то тут уже связь духа и интеллекта. И потом – с Мюнхгаузенами возможно всё, не забывайте об этом!

Вернёмся к герою нашей статьи. Осталось совсем немного, ибо жизнь героев, даже самых удачливых, не бесконечна. Весной 1945 года Бёррису фон Мюнхгаузену должен был исполниться 71 год. Он чувствовал, что новый крах Германии вряд ли переживет. Только что английская авиация уничтожила Дрезден. Его дом – старинный родовой замок – стал последним пристанищем для сотен людей, оставшихся без крова. Но – пусть говорит современник.

Вот строки из книги воспоминаний немецкого писателя Эрнста Юнгера «Годы оккупации»: «Германия, Кирххорст, 15-го июня 1945 года. Разговор свернул на Бёрриса Мюнхгаузена. Будучи в командировке, Мартин как–то навестил семидесятилетнего старика в одном из его поместий, в Виндишлейбе, где недавно скончалась жена Мюнхгаузена. Обстановка была уже шаткая, дом был переполнен беженцами. Они посидели вдвоем в библиотеке, пили бургундское, закусывая консервированными куропатками «из Анниных припасов». Между прочим, обсуждали и надвигающуюся катастрофу, причем Мюнхгаузен был совершенно спокоен. Говоря, он показал рукой на свой «комод свидетельств лояльности» — произведение барочной эпохи с четырьмя ящиками. В верхнем лежали письма и поздравления от германского императора и монархов государств Германского союза, во втором — того же рода документы времен Веймарской республики, в третьем — послания Геббельса и других деятелей Третьего рейха «дорогому барону»; Мюнхгаузен сказал, что четвертый ящик тоже наверняка заполнится. Задумчиво выдвинув его, он с улыбкой сказал: «Я ещё доживу до девяноста лет». Затем с хитрой миной, подняв палец, добавил: «Конечно, если мне дела не понравятся, я тут же уйду к Анне».

Когда делалась эта запись, Бёрриса фон Мюнхгаузена уже не было в живых. 16–го марта 1945 года он принял яд. Но поэт не был бы Мюнхгаузеном, если бы ушёл из жизни просто так, войдя в верховный час одиночества. После себя он оставил стихи. Свои последние строки. Вот они:

Однажды спросят ваши дети:
«Отец, где Гёте наших дней?»
И вам придётся им ответить:
«Он далеко – в краю теней.
За Даугавою, за Доном
Его похоронили мы
Не под высоким небосклоном,
А посреди болотной тьмы.
К чему его мечты и песни?
Мы за собою жгли мосты.
И это было, если честно,
Куда важнее, чем мечты».

Однажды спросят ваши дети:
«Ужели наш Рембрандт убит?»
И вам придётся им ответить:
«Он спит под сенью пирамид.
В Египте, над песчаной бездной,
Сражались мы – за брата брат.
И это было, если честно,
Куда важнее, чем Рембрандт.
Он рухнул в бездну, как лавина,
А мог бы осчастливить всех.
Но такова была судьбина,
Где нет надежды на успех»

Однажды спросят ваши дети:
«И наш Бетховен – тоже прах?»
И вам придётся им ответить:
«Он сгинул в северных морях.
Волна его качает ложе,
О борт холодный ветер бьёт.
Его последний крик – о, Боже! –
Погасит русский самолёт.
И шторм из ледяных аккордов
Песнь колыбельную совьет,
Что дальше скандинавских фьордов
Его, Бетховена, полёт!»

Когда–нибудь и ваши дети
Состарятся наверняка,
И захотят они отметить
Тех, кто вознёсся на века,
Кто осветил, как яркий факел,
Сороковые времена,
Кто возвестил: в грядущем мраке
Другие вспыхнут имена.
Иную песнь, иную оду
Иные сложат господа…
Но Бог величие народу
Не возвращает никогда.
(перевод Е.Лукина)

Тут ничего не добавить, ни убавить. Поэт–рыцарь даже в смерти своей остался предельно честным перед собой, перед людьми, перед Вечностью.

Другие статьи в литературном дневнике:

• 21.07.2014. Таруса и Мюнхгаузен или кое-что о бароне-поэте