Гадалка
ГАДАЛКА. https://stihi.ru/2021/01/20/7645
Воспоминания… они обесцвечиваются, тускнеют, покрываются царапинами и пятнами диссоциированной амнезии, истираются тонкие детали, пропадают полутона... На киноленте памяти продолжают двигаться размытые, почти обесцвеченные фигуры на фоне трудно распознаваемых ландшафтов и интерьеров.
Порой блеснёт в маловыразительном кадре осколок «образной бижутерии», выхваченный памятью, – что-то из тех малоценных впечатлений–безделиц, которые некогда бросались в глаза и, что называется, «врезались в память».
Ведь какая-то совершенно малозначимая деталь, казалось бы, – безделушка!..
И вдруг именно она-то и спровоцирует подкрашивание всего кадра: и вот уже проступают цвета, оживляется вся картинка…
Конечно, наиболее ценные эпизоды воспоминаний стараешься сохранять, возвращаясь эпизодически к их просмотру, подрисовываешь подзабытое, подкрашиваешь, допридумываешь...
Что примечательно, очень стойкими к изнашиванию оказываются имена: помнятся, вне зависимости от необычности и многосложности, даже спустя десятилетия.
Но некоторые фрагменты из многосерийного фильма памяти удивительным образом сохраняются даже без регулярных просмотров!
Может быть, объясняется это тем, что лежат они в дальнем уголке обширного архивного помещения?
Тем, что сохраняются они там – под слоем консервирующей их «пыли забвения», не позволяющей «озаряющим лучам воображения» перекрасить, перерисовать, переосмыслить… а значит – исказить, деформировать образы и сцены, заменить лица реальные на воображаемые.
Факт, признаем, довольно странный!
А захламлённый «архив» наш почему-то принято представлять этаким загадочным комком органики, глубоко изрезанным то ли Создателем, то ли самой жизнью...
Не знаю, что там говорится о нейронах и симпатических связях в этом слепом и немом сгустке жировой ткани, тяжело и вальяжно разлёгшемся под защитой купола черепной коробки?.. Но «чердак» – он и есть чердак, большой и полутёмный!
Так вот, о подобном коротком фрагменте семейной документалистики, не часто востребованном ностальгией, и попытаюсь сейчас рассказать.
Это именно то, что вдруг и высветилось столь ярко, в деталях, из полумрака собственного запущенного и переполненного хранилища. И валялось это что-то на очень уж отдалённой полочке, и блуждающий по архиву взгляд бездну лет не проникал в ту его часть, заставленную стеллажами бесконечного вылеживания, под грифами «Для долговременного хранения» и «Не очень-то и надо».
Немалое количество лет разделяет само это событие и момент повествования. Уже давно ушли в лучший мир все из участников той сцены.
За совсем недавним разговором с членами семьи «о беспомощности предсказаний и бессмысленности гаданий» и высветился вдруг на «дальнем, тёмном стеллаже» этот эпизод из прошлого, рассказанный более полувека назад моей доброй тётушкой Тамарой...
Это было летом–летом… летом 1945 года. Только–только закончилась Великая Отечественная война, и деды наши возвращались домой из Европы, освобожденной ими от неё же самой! Освобождали её и старики, и совсем ещё мальчишки от очередного рецидива исторически перманентного мракобесия – припадка неистового человеконенавистничества, охватывающего из века в век этот изломанный и ломающийся угол «просвещенного мира».
Жёны и дети ждали каждого... но возвращались немногие.
Родные мои по маминой линии проживали в то время в Поволжье, в Ульяновской и Пензенской областях. Места были лесистые. Села и деревни тогда еще не могли похвастать многонациональностью состава жителей их: этнической мозаикой перемежались села русские, татарские, мордовские…
Старшие родственницы мои также ожидали возвращения и своих защитников Отечества.
Вестей долго не было...
Незабвенная моя тетушка Тамара, тогда ещё пятнадцати годков от роду, также ждала возвращения с фронта отца, и впоследствии – моего деда.
Старшая же родственница её – тетя Маруся ожидала ещё и возвращения мужа, Федора.
Они-то и решились по совету уже умудрённых жизнью сельчанок съездить в отдалённое мордовское село к незнакомой гадалке. Вот такая альтернатива весточкам с фронта… Трудно описать состояние постоянного тревожного ожидания новостей о близких, когда готов ухватиться за любую «соломинку» надежды.
Несколько часов добирались родственницы на телеге до указанного села. Пораспрашивали местных, зашли в нужную хату и застыли нерешительно на пороге. За столом – средних лет женщина, кричащая что-то на мокшанском в отворенное окно – детям, копошащимся на улице в пыли. На вошедших – никакого внимания. На столе царил беспорядок: среди прочего – рассыпанные карты, скомканная шаль… И мухи, мухи…
Гадалка, не прекращая оглушительную ругань, взмахнула шалью, прикрывая разбросанные карты, запустила под платок обе руки… Казалось, она перебирала карты вслепую… И вот, спустя несколько минут, она отвернулась от окна и наконец-то «удостоила» недоброжелательным взглядом женщину и девочку-подростка, застывших на пороге.
Последовал короткий монолог уже на русском, без всяких приветствий и вопросов:
– Ты-то что стоишь! – это адресовалось тёте Марусе, – Твой-то муж уже дома дожидается! Беги!
И, скользнув взглядом по испуганной Тамаре, бросила:
– Не бойся, твой отец уже едет. Через девять дней будет. Их поезд на границе стоит.
– Ах! – метнулась было бежать на улицу тётя Маруся… Но, опомнившись, обернулась к гадалке:
– Как нам Вас отблагодарить?
– Пустое, передашь потом с кем-нибудь платок – черный в белый горошек…Он у твоего в вещах будет, и то ладно.
…
Можно было бы скептически улыбнуться… Но, когда молодая женщина с девочкой добрались до родной Павловки, дядя Фёдор уже дожидался их дома.
А вот что касается моего деда (и отца моей тетушки)... то он действительно приехал именно через девять ней и на вопросы дочери отвечал:
– Да-да, всё правильно, наш поезд девять дней простоял на Румынско-Молдавской границе!
На этом и можно было бы закончить просмотр эпизода, если бы ни ещё одна незначительная деталь: в вещах у дяди Фёдора оказался тот самый, упомянутый гадалкой платок – черный в белый горошек!
Скромные трофеи, в виде подарков родным, привозились порой с фронта. Будем считать их мизерной компенсацией за все ужасы и бедствия, кои обрушили на страну нашу «демократичные» соседи.
– Того факта предсказания, ещё и такого непостижимо-стремительного, и по сей день рационально объяснить не смогу, – говорила мне тётя Тамара, педагог, человек с высшим образованием, атеистическим советским воспитанием и материалистической матрицей мировосприятия.
Только и остаётся, что выдвигать свои версии о «случайностях и закономерностях»…
***
ВТОРАЯ ЖИЗНЬ. https://stihi.ru/2023/08/04/5221
Георгий Афонин и спешил, и размышлял о жизни, и негодовал одновременно…
Уж с этим-то он справлялся не хуже Юлия Цезаря. И Гоша даже не просто спешил – он буквально, бежал, стремясь отвязаться от семенящего обок Евстафия.
Но пребывал Гоша уже в том представительном возрасте, когда спешки становится всё больше, а скорость уже давно не оправдывает ваших намерений – никак не поспевает за спешкой.
И "банный лист", в образе благочестивого Евстафия, не отлипал.
«Вот бы годков ещё пожить так… что уж там мелочиться, – с полсотенки бы! – бессловесно негодовала Гошина сущность. – Ничего-то в жизни толком и не успеваешь, только соберёшься пожить в собственное удовольствие… ан, нет, извольте бриться, на выход вам, товарищч!
А ведь всё для них, всё для людей старался, о себе и подумать было некогда. Дети… ох, детки! Толку-то от них, – разбросало их всех… обоих ветром "Перестройки", будь эта "горбатая" неладна! И ни на одной из "работ" не вспомнят, а ведь столько лет отдал всем им! А может статься, и вспоминать уже некому? Эх, жизнь – жестянка! Вот, Евстафий, к примеру, бездельник, человечишка пустяшный, – Гоша покосился на нежелающего отставать, успешно семенящего бок о бок спутника. – А ведь лежать будем с ним одинаково и одиноко, некому будет и слово доброе произнести над последним пристанищем...»
Так они – Георгий со спутником – и подходили к цели маршрута своего; над крышами домишек, в сером небе, словно на грязноватом холсте, загрунтованном облаками и городским смогом, уже нарисовались купола храма Малостаничного Казанско-Богородицкого.
Однако, не стоит и полагать, что данный богоугодный маршрут являлся привычным для Гоши, – воля "благоверной супруги его" руководила многими поступками мужа, и надлежало сейчас Георгию поставить свечки "о здравии" деток да "об упокоении" сродственников, что поторопились оставить супругов в одиночестве расхлёбывать то, что сообща и успели натворить за жизнь стремительную и взбалмошную.
По строгому наставленью супруги следовало поставить этот "символ горения сердца", пока храм не заполнился народом благочестивым.
– Эх, вот если бы годков ещё так с пятьдесят бы пожить! – вдруг вырвалось у Гоши. – Вот бы успел тогда столько полезных делов натворить! Лучшие годы ведь пустил псу под хвост!
Какие из лет его были "лучшими", – этого Гоша пока ещё для себя не сформулировал, но с умозаключением в принципе был согласен.
Семенящий сутулый спутник тут же отозвался, как ждал его откровений:
– От лукавого это всё.
– Чего? – не понял Гоша.
– Всё эти твои «вот если бы да кабы!» – грех, говорю, это всё, от лукавого.
Георгий Афонин даже споткнулся, словно спутник сделал ему подножку.
– «Пусть слово ваше будет: "да", если да, и "нет", если нет; а что сверх того – то от духа злого», – продолжил проповедовать нудный старикашка, процитировав из Евангелия от Матфея.
– Что заслужил, то и прожил! – добавил он, хмыкнув злопакостно.
Нудный и пренеприятнейший тип, надо заметить, этот сосед, навязавшийся в спутники, – вечно лезет со своими проповедями! Точно, не зря наименовали его Евстафием – упёртый, вечно упорствует в этих своих бессмыслицах да каламбурах*. Да и на ногах пока вон как твердо держится! И откуда он только всего нахватался!? Почитал бы лучше… последние новости. Пишут, в Гондурасе – потоп, в Гватемале – извержение… Хотя, чёрт их разберёт, где все эти Гваделупы находятся!?
Вот дать бы ему затрещину, чтобы полетел умник… вон через то, скажем, разбитое окно, и в храм! И чтоб потом ещё и чинил всё за свой счет!
Подумать-то Гоша подумал и даже картинно представил всё в витиеватом воображении своём, – как летит "умник", раскинув руки… но сказал только раздражённо в ответ на назидания соседа:
– А у тебя-то, вижу, и сожалений нет, что жизнь свою никчёмную прожил впустую? Вот смотрят на тебя люди умные и думают: "Э-э, жалкий человечишка, вот помрёт, и никто-то о нём и не вспомнит".
Евстафий только ухмыльнулся:
– Да, брат Георгий…Тут у тебя на лицо "кризис среднего возраста", так сказать. Это когда осталось уже и не средне даже, а, можно заключить, "толика от среднего". По молодости меня жутко беспокоило, что обо мне думают. Теперь я уже на той стадии мудрости, когда понимаю, что всем абсолютно безразличен. Да и на твоём-то лице написано, что уже не тот возраст для пустяшных беспокойств. Толку тревожиться о том, что о тебе каждый, спешащий по своим делам, думает! Вот я же вижу, что и тебе тоже безразличен.
– Ты лицо-то моё не тронь! Овелан оге тирдя! – пробормотал Гоша с раздражением, силясь парировать интеллектуальный выпад какой-никакой глубокомысленной тирадой.
– Чево эт ты? – прищурился неотвязный то ли спутник, то ли конвоир его, словно готовясь к стрельбе по мишени, в качестве каковой выступала Гошина переносица.
– Чево, чево... Тирдам тирде, говорю! – с мстительным удовольствием подытожил Гоша.
…
И входили они уже за ограду храма, когда Гоша заметил неясное копошение на пустынном участке небольшого некрополя, что тянулся вдоль северного придела храма. Находилось там несколько могил священников и монахинь, упокоенных под прозрачной сенью старых, как и сам храм, сосен. Небольшая, сгорбленная фигурка суетилась у старого каменного креста…
– Сосед, глянь! Кто это там вандальничает – на крайней могиле-то? Видишь, нет?
– Что ты, Георгий, нет там никого. Подустал, соседушка, мерещится тебе уже всякое. Вот потому и околесицу несёшь! – ответствовал Евстафий и вдруг захромал к паперти с противоестественной прытью.
Но Гоша-то продолжал видеть всё или почти всё, и тоже – почти отчётливо: вокруг креста копотливо перемещался священник во внебогослужебном облачении – в подряснике из видавшего виды сукна.
«Минута-другая ничего не решают, – сказал Гоша уже себе самому. – Может, подсобить что случится, глядишь, и зачтётся где-нибудь когда-нибудь!»
Сутулый "старичок" в однорядке вроде бы и выглядел не более чем на пятьдесят пять, но Гоша почему-то уверился, что святой отец был намного старше его самого, и был достоин называться именно "старцем".
А пытался тот, видимо, без видимого успеха, подровнять покосившийся крест.
– Помощь не требуется? – как можно бодрее осведомился Георгий, расправив плечи по-молодецки.
Священник глянул снизу вверх, в глазах вспыхнули насмешливые искорки:
– Что же, грех отказываться. Помогите, сын мой, потрудись во славу Бога нашего и Господа Иисуса Христа.
Георгий всматривался в чёрную металлическую табличку, каким-то чудом закреплённую поверху креста, изрядно потёртую:
– А что это выгравировано-то? Вроде как "Священник Казанской церкви протоиерей Парфений. Погребен 16 апреля 1919 года"…
– Так-то оно так, – улыбнулся моложавый "старичок" в подряснике. – Вот так и бывает, служишь бескорыстно, наставляешь рабов божьих на путь истинный, а потом – мало, что сожгут тебя, так никто ещё и не удосужится крест покосившийся выровнять… Не так ли, Георгий? Ты ведь о том же думаешь, не правда ли?
Гоша вздрогнул и отдёрнул руки, словно ожёгшись о крест:
– А ты, а Вы… откуда знаете, святой отец? – и, подумав, выдал, – Вы знакомы были с настоятелем?.. Господи, что это я такое несу! Век минул уже с того времени, как…
– Как же, знавал, можно сказать, как себя самого, – легкая улыбка не сходила с лица этого странного, даже забавного "старичка".
– А звать Вас, батюшка, как прикажете?
– Да уж, думаю, сам знаешь. Да, отец Парфений – я... Так как, Георгий, подсобишь?.. Гляди, дел-то здесь сколько: вон, окно бы кто застеклил… Да и стены давно пора бы подновить, подкрасить. И иконы бы надобные во славу Господа нашего написать. Богоугодное дело, как сам понимаешь.
Гоша растерялся совершенно. Уж что-что, а подобное никак не укладывалось в парадигму его представлений о возможном и мыслимом.
– Что застыл-то, раб божий, – подбадривающе воздел подбородок преподобный отец Парфений. – Мы в самый раз "Там" о тебе говорили. Как рабу божьему ни помочь! Годков пятьдесят – это можно, – ты же именно о стольких говаривал? Никак, не веришь? Вот те крест! – сказал пастырь. – А ну-ка, с крестом-то подсоби, что стоишь!
Закружилась головушка у Гоши:
– Щас, отец Парфений. Чтой-то голова кружится… Отсижусь минутку, и всё сделаем так, как и положено... ох, нет, как и поставлено.
Присел Гоша, где стоял, прислонился спиной к стволу сосны… да и заснул…
…
Просыпается, а над ним – ангел, весь в белом!
– Господи, как же так! Обещали ведь, что поживу ещё!
Ангел склонился и говорит:
– Ну, раз "Обещали", то грех не исполнить "обещанное": поживёте ещё, счастливчик Вы, милостивый государь!
– Пятьдесят лет?
– В годках, допустим, не скажу, но месяцев, даст Бог, ещё будет не меньше того! Много успеете чего. А то жёнушка уже беспокоится, всё не дождётся Вас – каждый день приходит!
– Как это "каждый день приходит"? – изумился Гоша, насколько позволяла его полудремотная сущность.
– А вот так и приходит! Повезло Вам, голубчик с супругой, надо заметить, – сущий ангел! Денечка через три и выпишем Вас. Инфаркт у Вас, мил человек, был...
…
Вернулся Георгий домой, лежит на диване, вспоминает да диву даётся.
А жена колготится вокруг:
– Отдохни, дорогой, успеется всё, дела-то – они никогда не заканчиваются.
– Да уж точно, – думает Гоша, – что суетиться, успею всё, времени-то теперь – полвека впереди. Окно в церкви вставлю... Евстафию мозги вправлю... Переговорю с настоятелем. Было ведь дело по молодости – рисовал неплохо. Хвалили. А начну иконы писать для церковной лавки... А поднакопим деньжат, так, глядишь, и вокруг Света по Святым местам!
Смотрит на жену:
– Да… моя-то совсем уже не девчурка. Как она такую долгую дорогу вынесет? Сходить бы завтра в Казанско-Богородицкий, попросить отца Парфения замолвить словечко и за Светлану Афонину, рабу божью.
Представил всё это Гоша, прикрыл глаза, и так хорошо ему стало!..
~~~~~
*Евстафий, с др. греч. – крепкий, уравновешенный, "твердо стоящий".
Другие статьи в литературном дневнике:
