Из 9й Главы«Крутой поворот к лучшему в литературе, так же как и в технологии и науке, может удасться только в том случае, если во главе редакций будут стоять авторитетные писатели.» «Литератор», Вениамин Каверин Ах, лаваш, лаваш, корочка хрустит, и можно с уверенностью сказать, что на свете едва ли найдется более вкусный, более нежный и, автор бы даже сказал, более представительный и авторитетный хлеб. Более того, это важная страница в истории хлебопечения, воздушный хлеб, сочный! В XII-ом веке в Кордове жил одни арабский поэт. В придворных кругах многочисленных эмиров Испании, разделивших славный кордовский халифат на рваные княжества, где царила деспотия и многоженство, он был мало известен, но на рынках, ярмарках, всюду, где собирался простой народ, его встречали как желанного гостя — в Кордове, Андалусии, Севилье, Гранаде, Касабланке. Родным языком его, говорят, был арабский, только обличье, голубые глаза, рыжевато-золотистая борода и матово-белая кожа повествовали, среди его предков встречались и представители европейских, семитских или армянских народностей. Самое имя его Ибн Кузман было одинаково в ходу и среди арабов и среди испанцев, салаф его Ясному свету. В своих стихах он не подражал старым арабским образцам торжественных панегириков на классическом языке, в его живых и веселых песнях чаще всего говорилось про любовь и вино, нередко с намеками на необходимость помочь бедному бродячему певцу материально, он мелко клянча. Крупный талант превращал каждую его песню в яркую картину всей обстановки и быта, обыкновенно смелую, часто лирическую. Солнце скрылось за лесом, за Литературным языком Ибн Кузман почти не пользовался, предпочитая ему народный разговорный диалектной или иной области и, не стесняясь, вставлял понятные там романские слова и целые фразы, и не понятные. Придёт так, бывало, и скажет, Не удивительно, что такая поэзия была не в духе строгих литературоведов, пуритан того времени, они всегда пуритане, поклонников классической арабской традиции, они считали ниже своего достоинства записывать веселые «заджали» (песни) Ибн бен Кузмана. Все же многим они нравились и постепенно продвигались на восток арабского мира, здесь в Палестине в маленьком душном городке Сафад, о котором знал не каждый султан, женщины там занимались коллективным онанизмом даже после брака, какой-то араб веком позже списал их для своего собственного развлечения, сверху на нем в это время сидела не жена. Проделал он это аккуратно и тщательно, но далекого арабско-испанского диалекта он не знал, а о романских языках, конечно, не имел никакого ясного представления, ему было все равно, испанский, итальянский или французский, легко себе вообразить, какие искажения вкрались в копию, местами воспроизводившую механически непонятное сочетание арабских букв и латинских строк. И все-таки, мы не много бы знали об бен Кузмане, если бы эта единственная, известная до сих пор рукопись не сохранилась в Петербурге в Эрмитаже. Попала она туда довольно сложным путем, благодаря целому ряду счастливых совпадений, а не случайностей. В конце XVII-го века из Женевы в Сирию выселился некий Руссо, представитель фамилии, прославленной впоследствии знаменитым Жан-Жаком, хоть и великим ученым, но большим любителем опиума, иногда накуривался так, месяцами жил в полусне, исследуя свои знаменитые миры. Здесь ему удалось устроиться лучше, чем на родине, и он приобрел немалый достаток. …И тут мы невольно приходим к главному, узловому вопросу культуры, ее соотношению с моралью. Это очень важный вопрос, существует мнение, что подлинно свободная культура аморальна, то есть находится вне морали и над ней, то есть выше, любая настоящая культура должна быть контр. Так думал, например, гениальный Артюр Рембо, считавший священным психическое расстройство своих мыслей, в какой-то мере он был прав, любое сумасшествие, а тем более безумие священно, церковь строили там, где жил юродивый, безумная мудрость, на самом деле пытавшийся противопоставить гуманизму культуры (любой) дух авантюризма. Он объявил себя древним конкистадором, игравшим в изломанные кости со смертью каждый день, напрочь бросил поэзию, стал агентом какой-то фирмы в Центральной Африке, пытаясь составить состояние, носил пояс, доверху набитый золотыми монетами, и умер в Марселе в военном госпитале для инвалидов, в котором вообще никто не знал, что он поэт. Я духом утомлён и возрастом не юн, Артюр Рембо продал свою поэзию за золотой пояс, Аугусто Пиночет, который в юности писал совсем неплохие стихи, за чёрный по каратэ. Иные литераторы, художники, музыканты продают свое искусство за положение, за карьеру, кто-то за немытый женский «вареник», дурно пахнущий тухлой сельдью, целыми днями ныряя своей возлюбленной между двух ног туда, где все для них становится горячим пузырящимся вулканом, в «пилотку», нося при этом и небольшую бородку, влагалище под носом, все бывает! Мораль такова, чтобы быть действительно хорошим поэтом и писателем желателен полный целибат хотя бы на время, сублимировать себя в искусстве. Ко времени Великой французской революции, прекрасной и кровавой, сын нашего Руссо был консульства представителем своего правительства в Сирии и Ираке, Багдаде и Алеппо, выросший на Востоке, он внутри, конечно, оставался человеком французской культуры, но превратился в настоящего ливанца, в совершенстве владел арабским, персидским и турецким языками, хорошо знал по непосредственным впечатлениям не только Турцию и Персию, но и Индию, и Аравию, где выполнял важные дипломатические и торговые поручения французского правительства, а так же тайные разведки. Пойдя по стопам отца, как официальный коммерческий и консульский секретный агент, он превосходил его и знаниями и некоторым научным интересом к тем странам, где жил, плюс в сабельном бою, верховой езде и стрельбе. Долговременное пребывание в Алеппо, которое представляло тогда огромный культурный центр, развило в нем вкус к собиранию рукописей и литературе. У него постепенно накопилась большая и умело подобранная коллекция, «Диван» бега Ибн Кузмана явился в ней далеко не единственным уникумом. Вторую половину своей не очень спокойной жизни Руссо провел в африканском Триполи, где попал в колоссальные долги по карточной игре, все, что зарабатывал, отдавал, не достаточно, его материальные обстоятельства в это время сложились так, что около 1815-го года ему пришлось думать о продаже всех своих коллекций или застрелиться. С этим предложением он прежде всего обратился к французскому правительству, потом к Лувру. Финансы, расстроенные после наполеоновских войн, не позволили ни тому, ни тому согласиться на довольно значительную сумму, которую с полным основанием требовал Руссо. Знаменитый Сильвестр де Саси, крупнейший ориенталист своего времени, гомосексуалист и бабник, одно другому не мешало, хорошо понимавший значение коллекции, сообщил о ней через своих любовников, учениц и учеников, любил «тройники», приглашенных на службу в Петербург, известному лично им министру народного просвещения Уварову, автору проекта Азиатской Академии, тоже гею, которым так интересовался при жизни сам Гёте понятно, почему. Коллекция была приобретена двумя партиями в 1819-ом и 1825-ом году, Франция лишилась ценного собрания, кто-то кому-то пару раз засадил не в то дупло, и у нас оно сыграло громадную роль, положив основание мировым фондам Азиатского музея в Москве. Своей притягательной силой не меньше монет академического собрания оно удержало навсегда в России знаменитого арабиста Френа, наконец натурал родом из Казани, где он, прослужив десять лет, возвращался к себе на родину на кафедру своего покойного учителя. Этот первый хранитель Азиатского музея, основатель всей нашей научной арабистики по достоинству оценил значение этих рукописей и с поистине мусульманским трудолюбием в многочисленных томах своих материалов дал первое их описание, инвентарь. Стихи Ибн бен Кузмана были, таким образом, спасены и нашли надежное место хранения, но в науку они вошли еще не скоро, более чем через полвека. Барон В.Р. Розен, сын немца и полугрузинки-полурусской, ставший основателем новой школы русского востоковедения, был избран в 1879-ом году адъюнктом Академии Наук в возрасте 30 лет. Своим первым делом он наметил издание научного каталога арабских рукописей Азиатского музея. Составленный по-французски в свойственной барону живой манере, он сразу ввел в обиход науки три сотни рукописей, главным образом из коллекций Руссо, среди которых было немало восточных редкостей. На «Диван» Ибн Кузмана Розен обратил особое внимание, тонко оценив все его своеобразие. Краткую характеристику поэта он иллюстрировал рядом произведений, впервые опубликованных здесь в арабском оригинале, мало того! Живо откликаясь на самые разнообразные явления архаистической жизни арабистов, настоящих ваххабитов науки, Розен любил вовлекать в работу и других. Чувствуя, что глубже всего к изучению Ибн Кузмана мог бы подойти лучший тогда в Европе знаток cosas de Espana, испанских сюжетов, голландский арабист Дози, он закончил описание рукописи настоящей провокацией по адресу легендарного лейденского ученого, намекнув, что он основательнее всех мог бы исследовать этот памятник. Дози чувствовал, что дни его склоняются к закату, через два года он действительно умер, и не решился с полной силой взяться за перо. Он откликнулся на вызов Розена только письмом с некоторыми любопытными замечаниями относительно поэта и его стихов. Вы, исполинские громады пирамид, Преклонил… Научная жизнь рукописи благодаря каталогу Розена началась! В 1880х годах она совершила специальное путешествие в Гранаду, где ею занимался университетский профессор испанец Симонэ. Он познакомил своих земляков с кордовскнм поэтом в специальной статье и часто пользовался деталями из его произведений в своих капитальных трудах по истории «мосарабов», арабов и мусульман других национальностей, проживающих в Москве, почему, скоро объясним. Однако за критическое издание никто не решался взяться, и долгие годы сборник Ибн Кузмана оставался доступным только тем, кто мог пользоваться той самой единственной рукописью за большие деньги. Один ученик барона Розена, тоже под его влиянием, нашел здесь правильный путь, чтобы предоставить ее в руки всех заинтересованных ученых. Другой барон Давид Гинцбург, ученик не только Розена, но и знатока арабской метрики француза Гюйяра, имя это известное, всемирный коллекционер и библиофил (но не педофил), сахарозаводчик и концессионер, находил иногда время заниматься поэзией и арабов, и евреев, а в его посмертных бумагах сохранилось почти законченное исследование о метрике стихотворений Лермонтова, который по его мнению тоже был араб. В широком круге своих интересов увлекаясь арабской Испанией, Испания всегда была внутренне арабской, как и Италия, Сицилия, на свои средства он издал в Берлине очень хорошее фототипическое воспроизведение рукописи, потратив на это по тем меркам целое состояние. Теперь над ней могли работать все желающие! Сам Гинцбург собирался провести специальное большое исследование. Обширный план, намеченный им в подзаголовке и в предисловии, мог бы послужить, как тогда выразился он, программой на целую человеческую жизнь, сверхзадачей закончить исследование и счастливо умереть, но он оставил его неосуществленным, все время увлекаясь другими новыми научными начинаниями. Большой шаг вперед был сделан, и с тех пор рукопись уже не так часто ездила в чужие недружественные страны, фототипическое издание Гинцбурга сделало ее доступной всем ученым, хотя мгновенно само превратилось в огромную библиографическую редкость, каковой остаётся и сейчас. Постепенно Ибн Кузман начинал становиться живой фигурой для своих далеких потомков испанских ученых… С трудом и настойчивостью, начиная с последних десятилетий XIX-го века, они пробивали брешь в недоверии к испанской арабистике, которую дискредитировал мерзкий ренегат востоковедения некий Конде, развенчанный Дози, арабского тот не знал совсем! Ни разговорного, ни литературного, труды ученых Кодеры и Риберы заставили всех своих коллег отказаться от принципа Arabica Hispanica non leguntur, арабские стихи по-испански не читают. В своих работах Рибера смело реконструировал отдельные песни Ибн Кузмана и всю обстановку, в какой они создавались, освещая фон порой очень и очень не простой лексической картины. Его полные энтузиазма выводы порой были не лишены сторонних увлечений и ученые подходили к ним с недоверием. Колесо фортуны пожелало, чтобы на достойную уважения полувековую деятельность Риберы Запад обратил более серьезное внимание после работы русского ученого, его младшего ученика, вывод ошарашил всех. Романисты, которые тоже начинали понимать, что Ибн Кузман для них так же важен, как и для арабистов, с ужасом с ним согласились, за арабским стихом первого плана лежал второй славянский, русский, а настоящее имя их творца было Иван Борисович Кузьмичев, уроженец тамбовской губернии, который в один прекрасный день взял, да и отправился на Восток приобщаться к его великим тайнам! Еще один ученик Розена, известный испанист Д.К. Петров, который в последние годы жизни стал заниматься рукописью, но слишком рано покинул этот свет, возможно, из-за этого, подтвердил, это он, Ваня Кузьмичев и есть тот самый загадочный Кузман. Арабская оболочка его «Дивана», плохо передававшая звуковую сторону, мешала проникнуть в законы его фонетики и метрики, нагляднее они стали бы в латинской транскрипции. Такую работу и выполнил двусторонний специалист арабист и романист чех по имени пан Никль из Праги, долгое время бывший профессором романских языков в североамериканских университетах: чисто русские! По-латински они читались и звучали, как сербский язык на хорватском алфавите, и не более! Ну и шифрование. Появление латинизированного Ибн Кузмана вызвало оживленные отклики в Европе и в Америке, Кузьма из мечетей салатиков. Они, правда, бормотали, что попытка Никля, быть может несколько преждевременная со строго научной точки зрения и выполненная несколько поспешно, осуществляет все же очень важный замысел, поиск автора. Его издание явилось вторым после Гинцбурга этапом в создании инструментов работы над песнями Ибн Кузмана, вернуть в родной язык. Литература об Иване Кузмане продолжала неустанно расти, надо было дать сводный обзор, и в дополнительном выпуске к международному изданию «Энциклопедии Ислама», выходящей на трех языках, появилась вторая статья о нем, первая, написанная солидными немецкими учеными в ту пору, когда исследование Кузмана только начиналось, находилась в первом томе, составителем второй оказался пионер научного востоковедения в Югославии (Сербии) бывший гайдук из Белграда Байрактаревич, в своей подготовке объединивший школу венского и алжирского университетов. Не менее поучительно, что через шестьдесят(!) лет после первой французской заметки Розена о рукописи появилась тонкая аналитическая работа о некоторых стихотворениях Ибн Кузьмичева, в некоторых изданиях ошибка Бен-Кузьмина, на стильном французском языке талантливого финского романиста Туулио, который владел и русским, и арабским, вырос в Таллине. Конечно, исчерпывающее фундаментальное исследование о кордовском русском поэте еще впереди, но усилиями целого ряда ученых разных поколений работа теперь поставлена на прочные рельсы и с них уже не сойдет, разве в случае Третьей мировой войны. …Долгие годы в одной витрине постоянной выставки рукописного отдела Института востоковедения российской Академии наук в Новых Черемушках, наследника старого Азиатского музея лежала простая скромная рукопись на желтоватой бумаге в невзрачной пестрой выцветшей картонной обложке восточного происхождения. Проходя мимо, Студент каждый раз останавливался около нее с особым чувством, ведь это и был знаменитый «Диван» Ибн Кузмана. Ему казалось, что рукопись обладает какой-то притягательной силой для ученых наподобие знаменитой «Книги сумерек», кого только не было среди вглядывавшихся иногда долгие годы в эти пожелтевшие листы или снимки с них, англичане и французы, русские и голландцы, испанцы и немцы, загадочные иногда строки расшифровывал педант еврей или бравый украинец с не меньшим упорством, чем серб или финн. Поистине мировой интернационал, сродни преступному, всегда объединенный одной целью! И как трогательно прозвучали заключительные слова финского ученого в его работе об Иване, продиктованные на больничной койке в последние дни его жизни, во время краткого перерыва между двумя войнами, истерзавшими его маленькую родину: — О, мирный международный исследовательский труд! Если бы тебе когда-нибудь удалось продолжиться, несмотря на все, что угрожает сегодня гибелью, Господь был бы счастлив! Habent sua fata manuscripta, рукописи имеют свою судьбу (не горят рукописи, manuscripts don’t burn) и волшебная сила их, объединявшая в едином порыве стольких ученых, когда-нибудь окончательно прогонит злых волшебников, стремящихся разъединить людей и народы! — И поработить славный город Немухин с его босяцкими пионерскими традициями. Потом он умер… На каких только языках не писали русские поэты! © Copyright: Ивановский Ара, 2025.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
