Николай Эпплеhttp: //www.inliberty . ru/blog/2546-Vneshnyaya-politika-pamyati 19001900 Проблема осуждения преступлений советского прошлого и взаимоотношений с советским наследием в целом в год столетия Октябрьского переворота оказывается одной из наиболее волнующих российское общество тем — социологи и политологи исследуют коллективную память россиян, сюжеты про установку или снос очередного памятника Сталину мгновенно вызывают ожесточенную дискуссию, а чуткий к веяниям времени Павел Лунгин начинает работу над фильмом о ГУЛАГе. «Развязывание узлов прошлого» при этом обычно соотносят с движением по временно;й оси — не разобравшись с прошлым, страна лишается будущего. Между тем их развязывание в не меньшей мере связано с движением по оси пространственной. Не определившись с принципами, которым следуют страна и общество, — ценность человеческой жизни или сильное государство, права человека или «порядок», — они лишаются оснований, исходя из которых возможен разговор с окружающим миром. Претензии России на роль лидера на постсоветском пространстве сегодня держатся на «фантомной» памяти о советском прошлом, когда республики СССР были собраны силой, а статус сверхдержавы обеспечивало ядерное оружие. Сегодня эти претензии очевидно не выдерживают проверки политической реальностью. Попытка перекроить политическую карту, присоединив Крым, как будто бы контроль над постсоветским пространством по-прежнему безраздельно принадлежит Москве, обернулась для России катастрофой как во внешней, так и во внутренней политике (не говоря уже об экономике); попытки же предложить Западу разграничение сфер влияния по образцу Ялты-1945, предпринимаемые в связи с конфликтом на Украине, никем в мире не рассматриваются всерьез. В то же самое время историческая, экономическая и социальная близость постсоветских государств — объективная реальность, адекватно «работать» с которой не дает воспаленная (не только у России, но у всех стран бывшего СССР без исключения) историческая память. Залечивание ран прошлого оказывается основой для обретения общего языка и прочной базой для объединения даже недавних врагов, тогда как не до конца залеченные раны и не приведенная в согласие память могут провоцировать расколы и разделения даже внутри с виду вполне благополучных, экономически и политически выгодных союзов. * * * Россия — далеко не первое государство, оказавшееся перед необходимостью «что-то сделать» со своим прошлым и с исторически сложными отношениями с соседями. «Бум памяти», разразившийся на Западе в последние десятилетия XX века, поставил, в частности, вопрос о необходимости строить международные отношения на новых принципах взаимодействия с прошлым. Современная политическая карта мира в значительной степени представляет собой результат послевоенного «этического поворота», стремления выстраивать национальную идентичность на опыте общего поражения и ответственности, а не национальной исключительности. Исторический жест канцлера ФРГ Вилли Брандта, 7 декабря 1970 года вставшего на колени перед мемориалом жертвам восстания в Варшавском гетто, был самым непосредственным следствием переосмысления нацистского прошлого в Германии. Брандт пришел к власти на волне протестного движения 1968 года, которое в свою очередь стало результатом процессов внутренней демократизации западногерманского общества, напрямую связанных с переоценкой прошлого. Как только большая часть общества достигла консенсуса на этот счет — это потребовало переосмысления отношений с соседями и необходимым образом привело к Варшавскому коленопреклонению. Спустя 45 лет связь проработки прошлого с внешней политикой становится аксиомой и проговаривается открытым текстом. В своей речи во время визита в Токио в марте 2015 года канцлер Германии Ангела Меркель говорила о том, что возвращение Германии в международное сообщество стало возможным именно благодаря признанию ошибок прошлого. Германия не просто вернулась в международное сообщество, но стала одной из главных движущих сил создания Европейского союза, наиболее впечатляющего внешнеполитического альянса в новейшей истории. Как отмечает политолог Иван Крастев, европейский универсализм, давший основание и импульс Европейскому союзу, родился как результат общего опыта поражения большинства континентальных держав во Второй мировой войне. Именно поэтому новый универсализм был основан на эмпатии, сострадании и общем понимании гуманизма, а не военного и экономического могущества, как необходимого фундамента политики. В результате внутренней работы по критическому переосмыслению прошлого, запущенной Германией и подхваченной другими странами, основой коллективной идентификации всей послевоенной Европы стала память о катастрофе европейского еврейства. Сознательный выбор этого события в качестве этической точки отсчета в странах Европы с начала 1980-х предполагал объединение на основе общих ценностей, а не разделение, неизбежное в случае опоры на национальное самосознание и «особый путь». Ксенофобские и дезинтеграционные тенденции все отчетливее воспринимаются не просто как забвение уроков Второй мировой и Холокоста, но как предательство европейских ценностей — именно так, например, глава МИД Франции назвал строительство Венгрией стены для защиты от беженцев на границе с Сербией. Память о преступлениях прошлого — причем подчеркнуто старающаяся не замыкаться на конкретных преступлениях, но извлекать из них уроки и проецировать их на происходящее сегодня — оказывается своего рода ценностным обеспечением примата соблюдения прав человека в политике, как ценные бумаги обеспечены активами или золотым запасом. * * * О связи границ на карте памяти с линиями разлома внешнеполитических объединений ярче всего напоминает пример Великобритании. Результаты расколовшего страну референдума о выходе из состава ЕС не выглядят неожиданностью, если учесть непростую позицию Британии по отношению к общеевропейской памяти. То, что Великобритания не относилась к числу стран, проигравших во Второй мировой, не способствовало ее сближению с континентальной Европой. Хотя идея Совета Европы принадлежала Уинстону Черчиллю, а его устав в 1949 году был подписан в Лондоне, Британия поначалу воздерживалась от присоединения к предшественнику ЕС, Европейскому экономическому сообществу. И даже после присоединения в 1973 году опасения интеграции были так сильны, что уже в 1975 году был проведен первый референдум о членстве в ЕЭС. Знаменитая речь Маргарет Тэтчер в Брюгге, которую называют одним из важнейших документов евроскептицизма, декларировала ви;дение Европы как сообщества суверенных государств, а не как единого супергосударства. Физическая удаленность Британии от территорий, на которых происходила катастрофа европейского еврейства, оправдывая отстраненность от обсуждения общей ответственности, долгое время облегчала возможность обходить молчанием некомфортные страницы британского прошлого (например, гибель от немецкой торпеды транспортного корабля Arandora Star в июле 1940 года удобно представлять как пример военных преступлений Третьего рейха, умалчивая о том, что пассажирами корабля были интернированные британскими властями итальянцы и немцы). Неприметный камень, установленный в память о жертвах Холокоста в лондонском Гайд-парке, принято считать подтверждением дистанцирования британской национальной памяти от этого события. С другой стороны, результатом оживленной общественной дискуссии об уроках Холокоста в Великобритании стало включение этой темы в обязательную программу школьного образования (с 1991 года) и учреждение общенационального Дня памяти Холокоста (с 2001 года), причем в первую очередь как комплекса образовательных и просветительских мероприятий по всей стране. Дэвид Кэмерон, убежденный сторонник европейской интеграции, был одним из инициаторов строительства мемориала жертвам Холокоста и образовательного центра в самом центре Лондона — рядом со зданием Парламента. Сменившая Кэмерона на посту премьера Тереза Мэй подтвердила намерение довести проект до завершения. Таким образом, признавая решение большинства граждан (пусть и победившего с небольшим перевесом), которые предпочли «особый путь» институциональной общности с Европой, власти Британии в то же время подчеркивают, что страна не отказывается от центральности темы Холокоста и тем самым единства с Европой на ценностном уровне. * * * Но даже в рамках материковой Европы отношение к прошлому (и в том числе к Холокосту) страдает от разделений и противоречий. Самое отчетливое из них совпадает с границей между Восточной Европой и Западной, странами, пострадавшими от коммунистических режимов и остававшимися свободными от них. Конец войны, ключевой эпизод, от которого страны Западной Европы отсчитывают свою общую память и который в известном смысле служит для них чертой отсечения, для Восточной Европы оказывается окрашен совершенно иначе. Если для первых это освобождение от диктатуры, запустившее процессы свободного сближения стран на основе общих ценностей, то для вторых это начало новой диктатуры и нового порабощения, затянувшегося еще на несколько десятилетий. В перспективе войн памяти это противоречие выразилось в настойчивом требовании Польши и стран Балтии закрепить на общеевропейском уровне за сталинским террором такое же значение «отрицательного ориентира» в политике и этике, как это было сделано в отношении Холокоста. Один из ярких примеров борьбы за легитимацию своего «права на память» со стороны стран Восточной Европы — «Пражская декларация», подписанная в 2008 году рядом европейских политиков и объявившая «признание коммунизма неотъемлемой и ужасающей частью общей истории Европы». Частью «пражского процесса» стало установление Европарламентом 23 августа (даты подписания пакта Молотова–Риббентропа) общеевропейским Днем памяти жертв тоталитарных режимов. Процесс выстраивания общей и непротиворечивой европейской памяти оказывается затрудненным по нескольким причинам. Для стран Западной Европы уравнивание или даже просто соединение Холокоста с Большим террором выглядит девальвацией первого; мешает этому и память о роли СССР в освобождении Европы от нацизма. Другая причина куда серьезнее, поскольку касается фундаментальных противоречий европейской памяти. Если для Западной Европы акцент на Холокосте — это акцент на признании ответственности за собственные преступления, то для Восточной акцент на преступлениях сталинизма нередко оказывается способом уйти от ответственности за собственное прошлое. Большинство государств Восточной Европы избежали разбирательств с трудными страницами собственного прошлого, поскольку ответственность за большую часть его мрачных страниц оказалась возложена на внешнюю силу в лице Советского Союза. (Отчасти это напоминает казус Австрии, для которой роль жертвы Второй мировой позволила в значительной мере сгладить разговор о собственной ответственности за преступления нацистов; в итоге национализм в Австрии сегодня куда более распространенное явление, чем в Германии.) Эту модель очень емко описала Рута Ванагайте, автор книги «Наши», посвященной участию литовцев в массовых убийствах евреев (видео ее выступления на заседании Интеллектуального клуба Светланы Алексиевич широко разошлось в интернете): «Независимая Литва: у нас такой нарратив, что, оказывается, литовцы были жертвами, всю жизнь кто-то их угнетал — то Советы, то поляки, то немцы. И потом мы, смелые люди, сбросили этот гнет и стали героями, потому что разрушили Советский Союз. Мы выпрямились, жертвы стали героями и так и осталось: „жертва/герой“. И тогда признать, что наши нормальные люди участвовали в убийстве нормальных людей, детей и стариков, — нет, это просто невозможно». Особенно показателен в этом смысле пример Польши. Падение коммунистического режима, сближение с Европой и даже вступление в ЕС не сопровождались там решительной переоценкой эпизодов, связанных с антисемитизмом. Среди элементов такой переоценки — извинения, принесенные в 2001 году проевропейски настроенным президентом Александром Квасневским за расправу поляков над евреями в Едвабне. В то же время отношение к антисемитскому прошлому в польском обществе далеко от консенсуса. Споры об уместности извинений за Едвабне продолжаются до сих пор, в последние годы о «неоднозначности» этого эпизода высказываются высокопоставленные чиновники; попытки критического разговора об антисемитизме в Польше (ср. фильм «Ида» Павла Павликовского) оцениваются многими в стране как клевета на польскую историю. Закономерным следствием отказа взять ответственность за прошлое называют победу на президентских и парламентских выборах 2015 года консерваторов националистического толка. Символическим результатом политики нового правительства становится «переформатирование» Музея Второй мировой войны в Гданьске. Музей, строительство которого началось в 2012 году при поддержке проевропейского правительства Дональда Туска, должен был предложить универсалистский взгляд на историю Второй мировой, но в конце прошлого года было принято решение сосредоточить экспозицию музея на рассказе о польской оборонительной войне 1939 года. * * * За пределами Европы аксиома о необходимости преодолевать сложное общее прошлое оказывается скорее пассивным и теоретическим знанием, чем реальным опытом и актуальной практикой. Извинения прежних метрополий перед своими бывшими колониями оказываются преимущественно ритуальным жестом или (как в случае с извинениями властей США перед индейской общиной) приносятся тогда, когда смотрятся скорее эффектным пиаром, чем реальным признанием вины, чреватым потерей лица. В целом, со всеми оговорками относительно специфики каждого отдельного случая, внутренняя демократизация способствует пересмотру истории в этическом ключе и налаживанию отношений с другими странами (ср. политику покаяния за преступления колониализма в Канаде и Австралии, посещение Бараком Обамой Нагасаки в 2016 году и т.д.), тогда как авторитарные государства оказываются не в силах критически осмыслить свою историю, чем часто сами загоняют себя в изоляцию (ср. отказ Турции признать вину в геноциде армян как одну из серьезнейших причин, затруднивших столь желанное для Турции вступление в ЕС). Особенно показательно балансирование между критикой прошлого и отказом от нее Японии, страны, политическая культура которой соединяет черты, характерные для западных демократий и восточных деспотий. Смерть японского императора Хирохито в 1989 году привела к всплеску дискуссий о его ответственности за войну; это способствовало демократизации политической жизни и ослаблению составлявшей большинство в правительстве более 30 лет Либерально-демократической партии. Демократизация общественной и политической жизни сопровождалась важными внешнеполитическими заявлениями — извинениями за агрессию против соседей в годы Второй мировой премьер-министров Морихиро Хосокавы в 1993-м и Томиити Мураямы в 1994 году, считающимися наиболее масштабными и серьезными в ряду многочисленных и часто двусмысленных извинений Японии. И все же, несмотря на из года в год повторяемые извинения, отношение Японии к своему прошлому сохраняет принципиальную двусмысленность. С одной стороны, интегрированность в мировую экономику требует следования правилам хорошего тона, предполагающим признание вины за агрессию против Китая, Кореи и Вьетнама (о чем Японии не дают забыть западные партнеры), с другой, продолжающееся соперничество с этими странами не позволяет вполне отказаться от «оборонительной памяти» и всерьез переосмыслить историю взаимоотношений с ними. * * * Из сказанного очевидно, что замешанные на «сложном прошлом» проблемы во взаимоотношениях с соседями и международным сообществом, с которыми сталкивается сегодня Россия, не уникальны. Пример других стран и самой России показывает, что отказ их разрешать оборачивается проблемами в настоящем, а «замороженные конфликты» памяти обладают не менее опасным потенциалом, чем «замороженные конфликты» в международных отношениях. По итогам Второй мировой, когда государства Западной Европы сближались на основе памяти об общих страданиях, СССР вел разговор с миром с позиции победителя, из освободителя народов Восточной Европы быстро став их диктатором. Именно эта позиция помешала государству — победителю нацизма, освободителю узников Аушвица и одному из главных обвинителей на Нюрнбергском процессе взять на себя роль лидера общеевропейской мемориальной политики. Темы Холокоста (и самого этого слова) в СССР избегали, и даже Бабий Яр, который мог бы стать местом памяти национального масштаба, не стал им — установленный там в 1972 году памятник посвящен «советским гражданам и военнопленным», расстрелянным немецкими фашистами. Не в последнюю очередь это было связано как раз с невозможностью в рамках исторического сознания, выстроенного вокруг победы в Великой Отечественной, критически подходить к прошлому — ведь активное участие в расправах над евреями местного населения неизбежно ставило бы вопрос о критике прошлого. Попытки встать на демократический путь развития в начале 1990-х были связаны с усилиями по переосмыслению советской истории. Эти процессы закономерно нашли отражение во внешней политике. В 1993 году во время первого визита в Польшу Борис Ельцин попросил прощения у польского народа за расстрел польских граждан в Катыни в 1940 году. Акцент на необходимости гражданского примирения, предполагавший признание присутствующих разделений, делался властью сравнительно недолго — характерно, что учрежденный указом Ельцина в 1996 году («в целях смягчения противостояния и примирения различных слоев российского общества») День согласия и примирения 7 ноября уже в 2004 году был передвинут на 4 ноября и переименован в День народного единства. Память о трагическом разделении 1917-го сменила память о преодолении Смуты в 1612-м, время критического отношения к прошлому закончилось вместе с готовностью власти идти по пути демократизации. В том же 2004 году Главная военная прокуратура закрыла дело о Катынском расстреле, отказавшись от его квалификации как уголовного преступления (впоследствии Госдума, премьер и президент признавали катынский расстрел преступлением «сталинского режима», что не снимало напряженности в отношениях с Польшей). К настоящему моменту отказ от критического осмысления прошлого привел к копированию (местами гротескному) советской модели поведения во внешней политике. Результат — головокружительный провал внешней политики как в ближнем, так и в дальнем зарубежье. Особенно это касается постсоветского пространства — войны с Грузией и на востоке Украины, базы НАТО на границах с Прибалтикой, настороженное отношение даже таких верных в прошлом союзников, как Белоруссия и Казахстан. Отказываясь от критики прошлого, Россия только все в большей степени оказывается его заложником, растравливая исторические болячки у себя и своих соседей. Выступая в 2010 году в Гданьске, Владимир Путин (вслед за Госдумой) вполне определенно осудил пакт Молотова–Риббентропа, назвав «различного рода соглашения и пакты», заключавшиеся с Германией в 1934–1939 годах, неприемлемыми, бессмысленными, вредными и опасными, в конечном счете приведшими к началу Второй мировой. Но отказ назвать преступления сталинизма своими именами оказался важнее риторики, и уже в мае 2015 года, выступая на совместной с Ангелой Меркель пресс-конференции, Путин назвал пакт Молотова–Риббентропа оправданной мерой обеспечения безопасности СССР. В предисловии к русскоязычному изданию книги «Кровавые земли» Тимоти Снайдер отметил, что реабилитация пакта Молотова–Риббентропа ставит под сомнение европейский консенсус в отношении оценки Второй мировой войны. * * * Отказ от полноценного признания советского террора преступлением все меньше работает на сохранение Россией исключительной роли избавителя Европы от нацизма и все больше выставляет ее заповедником зомби. По-видимому, пора признать, что потенциал отказа от критики прошлого исчерпан. Тогда как потенциал реальной переоценки прошлого, причем потенциал именно внешнеполитический, довольно значителен. Перспектива глобальной памяти позволяет увидеть не только проблемы, которыми чреват отказ работать с прошлым, но и преимущества, которые такая работа открывает. Менее трудоемкий, поскольку он не предполагает болезненной радикальной переоценки прошлого, «японский вариант» позволяет сгладить явные противоречия и переход от оборонительно-устрашающей позиции к диалогу (первым условием которого неизбежно должно стать изменение позиции по Крыму). Этот вариант предполагает согласие признать преступления перед соседями преступлениями и произнесение ритуальных извинений как тест на вменяемость и условия допуска к доверительным отношениям с международным сообществом. В то же время он не предполагает реального и коренного этического поворота во внутренней и внешней политике. Как показывает пример Японии, такой вариант не приведет к полноценному исправлению отношений со всеми обиженными, сохранит необходимость извиняться и не избавит от настороженности в свой адрес, но может быть достаточно стабильным решением проблемы. Куда более трудоемкий «немецкий вариант», предполагающий реальное переосмысление прошлого, осуждение преступлений и все вытекающие отсюда следствия, в то же время открывает перед Россией значительные внешнеполитические перспективы. Начав реальный, а не формальный процесс признания ответственности за преступления сталинизма, Россия может создать пространство общей памяти со странами бывшего Советского Союза, призвав всех его наследников взять свою часть ответственности за советское прошлое, но приняв на себя роль главного кающегося. Решимость добровольно и без внешнего принуждения взять на себя полную ответственность за прошлое может сделать Россию образцом и примером для соседей, лидером постсоветского «мемориального сообщества», собранного вокруг памяти о Большом терроре, как Германия стала лидером Европейского союза, собранного вокруг памяти о Холокосте. Следствия этого варианта, впрочем, далеко не ограничиваются не только пределами постсоветского пространства, но и внешней политикой, а касаются также возрождения экономики, науки, общественной жизни и т.д. Но это предмет отдельного разговора. Претензии России на роль одного из важнейших членов международного сообщества оправданы ее ролью в новейшей истории. Но предъявлять их с позиции силы бессмысленно. Возвращение достойного места в клубе мировых держав возможно не через упорство в поигрывании фантомными мускулами, не через пугающую агрессивную силу, а через способность свободно проделать трудную работу с прошлым. Проделав ее, Россия могла бы не только преодолеть разрывающие ее этические и нравственные неопределенности, по-настоящему осознать себя как общность, но, сделав это, войти в международное сообщество в качестве государства, говорящего на своем собственном и в то же время внутренне близком другим странам, пережившим подобный процесс, языке. © Copyright: Борис Рубежов Пятая Страница, 2017.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
