Я долго молчала. А толку бухтеть в небеса? Кому рассказать вообще о себе, горемычной? Торшеру? Самсунгу, в котором лежит колбаса? Компьютеру – да, но для слов там лимит лаконичный.
Вот, пользуясь случаем, вылью ушат на того, кто буквам учен и забрел на сомнительный кипеж моих откровений, где мёрзнет моё естество, как та колбаса в холодильнике.
Призрачный Китеж – тотем и метафора жизни моей. Так узрите ж.
Мой дом я любила, пока не настал кавардак, и смерть не вселилась в его побеленные стены. В нем мать умирала, его не покинет никак вторая старуха, притихшая, вроде мурены, в тени многочисленных думок, как в щели морской. Ее постоянно зовут небеса на покой, не могут дозваться.
Не помню ее говорящей. Старуха глуха и хитра, притворяется спящей, но часто сопит, чтоб не спутали с ненастоящей.
Вон там, за торшером, помянутым в первой строфе, явленье успения — смерть ожидает старуха. Она прирастает спиною к промятой софе, сознаньем прикована к ней, поелику разруха во всем организме. Особенно, ей доброта давно не дается, и к смерти не чувствует страха. Она не встает. Не выходит во двор, но в места не столь отдаленные ползает, слава аллаху. И я вместе с ней ожидаю начала конца. Но тут забегает в потемки малец из ларца.
Ребенок, в котором заложен взрывной механизм, растет по велению странных законов природы, не зная, что то, что терзает его – это жизнь, но дублей не будет, и я не согласна на роды повторные. Он — безотцовщина. Есть документ. Ах, жаль, что таких не дают одиноким девицам, о том, что зачатье случилось в счастливый момент отсутствия в мире мужчин, если сверить по лицам. Но нам, несвятым, что богов, что младенцев растить - одна лишь забота: насытить и выпустить в дебри. А этот – теленок, и некому зверя вселить в телячье обличье его, чтобы выдержал дерби. И весь мой стоический день от зари до зари одиннадцать лет посвящен высеканию искры. Ту искру потом ведь поди еще и раскури. А хлеба насущного нам не приносят министры. Поэтому день световой отдается вовне пригожему офису. Тратя во имя зарплаты, возможность лелеять младенца, я никну вполне стандартно, зато извела как явленье заплаты. Ученье его тяготит, ибо стало оно не светом у нас, а подсветкой фасадов и арок. И как ни крути, а внутри безвозвратно темно.
Но жалоба - грех, если чадо — небесный подарок.
Еще о любви, о любви.
Абсолютный провал!
Я думала в юности — жить без любви невозможно! любовь прививают, вливают прививкой подкожно! влюбляясь, проходишь такой невозвратный портал, становишься птицей над гладью стремительных рек! Но выплюнул кто-то обратно меня из портала, без крыльев и юности.
Вот я – не то человек, не то уголек, но зато в стратосферу слетала. Обуглилось, что ли, обуглилось что-то внутри. Расплавился шарик душевной субстанции, что ли. Предмет «Приближение смерти» и, черт подери, предмет «Одиночество» надо вводить в средней школе.
Ты думаешь, сколько? Ты думаешь – пару деньков она без звонков, без рывков, без заморских цветков?
Никто никогда не приблизился словом к признанью в любви предо мной! Это где-то сродни наказанью… за что, почему? Хоть соврали бы в День дураков!
Короче, я в панике. Я в лабиринте, в гробу. Ко мне в саркофаг не совались лет восемь земляне. Тут только старуха вблизи завершает судьбу, и где-то поодаль пасется теленок в нирване.
— Да как же такое возможно!? - ты хором вскричишь.
Встряхнется листва, перестанет ячмень колоситься, застопорит кран, поднимающий балки до крыш, и сам Президент из Кремля на меня покосится: такое возможно? Да как же ты, ****ь, без любви живешь почитай пятилетку и треть пятилетки? А я им: зато по предметам такие отметки в моем дневнике, что хоть в космос меня призови.
Меж детством и старостью я разрываюсь совсем. Повязана долгом пред детством и старостью. Долгом. А чем я жива? – да стихами, мой ангел, я толком не знаю, откуда берутся они и зачем. Но только порою сверкнет на орбите хвостом открытье, какая-то искорка, промельк, догадка: что как-то увязано это – стихи и повадка нести этот крест. Ну да я не о том, не о том.
