22. 04. 2017
Дерек Уолкотт. Лес Европы
(перевел Валентин Емелин)
Последний лист упал, как звук рояля,
оставив эхо нот овальных; зимний лес
похож на брошенный оркестр, нелепо
порос пюпитрами, как будто нотный стан,
расчерченный на партитуре снега.
Дубовых лавров вычурная медь
блестит сквозь бурое стекло над головою,
светла, как ви;ски, зимнее дыханье
строк Мандельштама, что читаешь ты,
змеится, словно дым от сигарет.
«А над лимонною Невою хруст рублей».
Бурлят слова на языке изгоя,
шуршат, как под ногами жухлая листва,
в луче кружа;тся стансы Мандельшама
по бурой комнате в бесплодной Оклахоме.
Под этим льдом Архипелаг Гулаг,
Дорогу Слёз пробил солёный ток,
в плато;, обветренном, как пастыря лицо,
в сухих морщинах, со щетиной снега.
Взрастая шёпотом писательского Съезда,
снег окружает, как казаки, труп
усталого чокто;, пока метель метёт
из догово;ров и бумаг, а мы теряем
за этим из виду отдельную судьбу.
Изданья свежих листьев каждую весну
лежат на ветках, как в библиотеке,
пока не станут снежной пульпой, но
при обнулении страданий ум один
жив, словно дуб, пригоршней медных листьев.
Минует поезд в му;ке лики леса,
поля из льда, звенящие, как рельсы,
замёрзших слёз спирали, пар гудков
на станциях свистящий, написал
он их единым выдохом зимы,
согласные в котором смёрзлись в камень.
Он знал поэзию забытых станций
под облаками шире Азии, в районах,
что Оклахому поглотить могли легко,
не тот степной перрон под купами, но глушь
таких пространств, что цель пути – издёвка.
Кто это тёмное дитя на парапетах
Европы, что следит, как на монетах
река ночная власть штампует, не поэтов,
хрустят банкнотами и Темза, и Нева,
и, чернь по золоту, Гудзона силуэты?
От льдов Невы и до гудзонских струй
в аэропо;ртах и вокзалов гулких залах
дань эмигрантов, ссылка для которых
бесклассова, как заурядный грипп,
гражданство языка, что стал твоим,
и, каждым февралём, и «осенью последней»
ты пишешь от жнецов вдали, в скирды
кладущих сено, словно девка ко;су,
вдали от дрожи вод каналов русских,
живущий в комнате с английским языком.
Мой юг – архипелаг туристов, острова
его, подобно тюрьмам, развращают,
хотя поэзия – тюрьма ещё страшней,
что в ней, когда б не стоила той соли,
той фразы, что ко рту возможно поднести?
Рукой ко рту, через века пребудет
тот хлеб, что тлен систем переживёт,
когда в лесу из проволки колючей
блуждает узник, фразу всё твердя,
чья музыка переживёт листву,
что по;том мраморным на ангельских челах
вовек не высохнет, пока павлиний
свой веер медленный Аврора не свернёт
по линии Лос-Анджелес – Архангельск,
и память повторений избежит.
Испуганный, голодный Мандельштам
дрожал в священной лихорадке, каждой
метафоры он ощущал озноб,
и каждой гласной груз, как камень межевой,
«а над лимонною Невою хруст рублей»,
но этой лихорадки жар, Иосиф,
нам руки греет, мы же, как приматы,
общаемся рычанием в пещере
коттеджа бурого, пока снаружи тащат
сквозь снег свои системы мастодонты.
(с английского)
Другие статьи в литературном дневнике:
