***

Просят вспомнить что-то о листстудии Ефима Друца "Спектр".

На большой монастырской трапезе памяти святого русского подвижника пью ароматное вино, доставленное из Крыма, а вспоминается «тлетворный» «Мурфатлер». Так, как это узбекское вино, не кружил мне голову ни один напиток.
= Глоток – и вы в раю. Говорят, в нем содержится вытяжка опия, - объяснял один поэт, знакомя нашу девическую компанию с этим венцом соблазнов. Помню чувство небывалой свободы в тот вечер и желание разделить со всей Москвой это чувство.
= Куда-нибудь убогемиться, умеценатиться… - повторяла я, блаженно выласкивая общежицкого котофея.
И тогда наш гость предложил нам поехать в литобъединение «Спектр».
= Филологи заелись и разучились слушать. А там ничто настоящее не остается без внимания, и успех вам обеспечен.

Теперь напротив меня сидит красивая тридцатилетняя прихожанка. Она странно похожа на Инну Клемент и как раз годилась бы ей в дочери.
= Сколько было убито, затерзано, сведено с ума, одурачено прежде, чем сюда принесли эту вкуснятину и красоту, - говорит она, внимательно рассматривая положенную на большое блюдо каспийскую стерлядь. Настоятель мужского монастыря делает ей знак – негоже женщине в таком собрании брать первое слово…

Инна Клемент была черноглазая блондинка с затаенной болью во взгляде. Детскость осталась в ней до конца ее жизни, а жизнь кончилась в сорок с небольшим. Однажды, придя домой с литературного собрания, я услышала из не выключенного динамика, что какая-то москвичка, на год меня моложе, получила тяжелейшие ожоги от огня непогашенной сигареты. Только спустя время я поняла, что речь шла об Инне.
Уже не помню почему, я когда-то, в восемнадцать лет, посвятила ей стихотворение с образами из сказки Андерсена о стойком оловянном солдатике.
Снимешь комнатку в Малом Яблонном
Или в Старом Кривоколенном…
И однажды под утлой крышицей
Рухнет свечка и вспыхнет хвоя –
И не знаю, память отыщется ли,
Чтоб хранила твое былое.
Ее забыли, хоть была яркой из ярких. Она не была так образованна, как третья в нашей компании, Маша Чемерисская, с богатыми кудрями, изумительной лепкой рук, но лицом похожая больше на мальчишку, а точнее на юного Пушкина. Но у Инны была невероятная интуиция. Мне кажется, что успей она войти в лоно веры, стала бы прозорливой…
Рецензии молодых доцентов на ее работы по истории средневекового искусства напоминали объяснения в любви. Помню такое: «Инка! Об этих людях сохранилось пять слов в анналах, а у тебя они живые!» Не слишком разбираясь в шахматной теории, Инна за доской не раз озадачивала и мастеров. И даже просто в быту…
Помню, она впервые пришла ко мне в гости, а я запаздывала. Тем временем бабушка собиралась с подругой в театр и в слезах разыскивала пропавшие очки и чулки.
= Очки могут быть только под письменным столом, а чулки только под ванной! – твердо проговорила Инна и оказалась кругом права.
В ее стихах нередко присутствовала какая-нибудь нелепинка, погрешность против правды, сообщавшая всему тексту странное обаяние:
Порубили стражу за туманами
И ушли в задымленные гати,
Где медведь зализывает раны
И в скиту уснула богоматерь…
Или:
Когда по скалам, черно-белым скалам –
О дальтонизм эпохи королей! –
Проходят менестрели и вассалы
И проплывают тени кораблей…
У Маши Чемерисской был легкий характер и чудесный дар дружества. Скольких наших товарищей ее шутливо-ласковые укоры спасли от падения и гибели! Были у нее стихи об Артюре Рембо, как все восторгались гениальным мальчишкой и никто не удерживал от погибельных страстей. И он ринулся на своих наставников с фруктовым ножом.
Накормишь, вознесешь,
Ну, а спасти – слабо!
И за фруктовый нож
Хватается Рембо.
Вспомнив это Машино стихотворение, мы заключили, что идя к меценатам надо брать с собой фруктовый нож. И вот мы направились в сторону Ефима Друца. Он был руководитель упомянутой литстудии «Спектр» при институте химического машиностроения. Он был одаренный, темпераментный балладник, писавший про голодный год в Поволжье и про дочь Монтесумы, но при этом проявил недюжинный дар управлять литературной стихией. Он создавал из всех приходящий к нему своего рода оркестр, находя свое место эрудиту и невежде, скорописцу и медлителю, патриоту и космополиту, «советчику» и антисоветчику. В конце каждого месяца он устраивал нам вылазки в дальнее Подмосковье и даже в «иные области». Тексты, назначенные к прочтению, он заблаговременно проглядывал и просил, чтобы читалось это и не читалось то. Мы обычно слушались его, а если ослушивались, то было потом стыдно.
В местах вылазок вместо «тлетворного» «Мурфатлера» предлагался не столь тонкий яд в виде ямайского рома. Вообще обилие выпивки и курева населяло демонами царство размеров и рифм. Являлся соблазн игры, мимикрии, обмана и обмена. Писалась уйма пародий, каждый стремился побывать в шкуре другого, на время отречься от своего «я». Как писала Маша Чемерисская:
Педераст целует плечи женские,
Пьет с мускатом ром диабетичка,
И за русское, за деревенское
Громко ратует Абрам Лептичкер
.
В вечерние рейды за автостраду часто посылались две-три уже почти «узаконенные» пары. Но нередко из Москвы уезжали пары одни, а в Москву возвращались уже поменявшиеся. В дороге происходили рокировки. И «два Аякса, стоявшие напротив ЗАГСа» из поэмы Алеши Цветкова были очень актуальны для обстановки конца шестидесятых.
И все же скажу в нашу защиту: мы трудно расставались с нашей чистотой. Как сказал недавно один поэт и философ: «В Петербурге бывало так и эдак, а московские барышни много позволяли себе в стихах, но не в личной жизни».
И в своих убеждениях мы, москвичи и москвички, тоже были затаенно стыдливы. Влюбленные во все лучшее, что было на Западе, мы все же Западу не доверяли вполне. Вспоминалась Ахматова:
А с Запада несло викторианским чванством,
Летело конфетти и подвывал канкан.
Да что там! У Инны Клемент были стихи об Ульяновске:
А если что и было истинно,
Так это Волга, дом над пристанью
И мальчик – первый ученик.
Печатать это было нельзя, но читать просили.
Если у Лени Губанова была строчка:
В зипунах забот стреляются восьмиклассницы –
То, кажется, дело было в героине ибсеновской «Дикой утки» Хедвиг, которая застрелилась как раз в возрасте ученицы советского восьмого класса.
Самый большой скандал разразился вокруг стихотворения «Памяти Гумилева», написанного молодым офицером, который очень порывисто отвечал партийным «опекунам» «Спектра» (на вопрос, почему он пишет о Гумилеве, а не о Джалиле):
= О Джалиле я напишу в свое время. А Гумилева расстреляла та власть, которой я присягал, и вот я от ее имени каюсь и прошу прощения.
Помню, после этих слов его отпустили с миром.
Даже Алеша Цветков, давно уже эмигрант, вдруг проронил в споре о детской литературе:
= А вообще-то одиннадцатилетним мальчишкам лучше всего читать Гарина-Михайловского.
Нет, ни в каком смысле «рассадниками диссидентства» ни СМОГА, ни «Спектр», ни университетский «Луч», ни самое крупное московское ЛИТО «Магистраль» никогда не были. Политическая фронда казалась слишком узким желобком широте наших душ. Протест же духовный, связанный с воцерковлением и аскезой, зарождался в иной среде и лишь изредка тогда находил отклик в молодой поэзии.

Другие статьи в литературном дневнике:

• 24.09.2009. ***
• 23.09.2009. ***
• 22.09.2009. ***
• 19.09.2009. ***