Перекрёстный огонь

И всяко благо, и всяко свято.

Отец наш, сущий не на небесах.

Отец наш — скрипяще-хрустящее месиво из костей, крови и дерьма, зубы, выдранные из хрупких челюстей, и снова, и снова облезающие слои новой кожи, и изогнутые бесчувственные куски плоти, истекающие спермой, и гноем, и сладостью кишащих червями младенцев, и слизь из их древних глазных яблок, воняющая гнилью, и серой, и гнилью.

Отец наш — короткий, резкий хруст ломаемых пальцев, во тьме, во тьме, в огне и во тьме.

Отец наш, сущий в дивной тени.

Отец наш — нежнейший из вздохов.

Да святится имя твоё.

Аминь.

Прими своё воздаяние.

Зовёт мама:
- Милый, просыпайся, а то опоздаешь, - и ты просыпаешься, и открываешь глаза, и смотришь в потолок на серо-белый солнечный свет, проникающий сквозь щели.

Зовёт мама:

- Пора вставать.

Встаёшь.

Завтрак уже на столе и уже остывает, но ты съедаешь половину, пока мама гладит тебя по голове и шепчет на ухо утреннюю молитву:

- Господь гордится тобой, малыш, так гордится.

- Аминь, - шепчешь ты в ответ.

Во время твоей лекции небеса словно взрываются, облака расходятся в стороны, и дождь падает на землю тяжёлыми серыми каплями. Он барабанит в окна так, словно просится внутрь, и ветер воет, чтобы его тоже впустили.

Ты пишешь курсовую работу о Мильтоне, о вызывающем сопереживание дьяволе, и о влажном, красном отпечатке пальца на уголке твоего стола, который оставляет Тина, когда встаёт, собираясь уходить.

- Порезалась о бумагу, — шепчет она с улыбкой, которую тебе хочется сцеловать с ее губ.

Профессор окликает тебя, замечая в толпе студентов, идущей мимо неё к выходу — лекция закончилась.

- Валера, — зовёт она, - Валер, этого ты хотел, да?

- Да, — отвечаешь ты, — конечно.

Она улыбается.

- Мы все гордимся тобой, — говорит она, держа тебя за руку, красная помада слежалась в уголках её губ.

Рука холодная.

- Очень хочу прочитать твою работу, — говорит она.

Снаружи кричит дождь.

Впусти меня, впусти меня.

Тина приносит тебе кружку бесплатного кофе, когда в кафе затишье, а там всегда тихо, особенно в дождь. Никто не выходит наружу, когда идёт дождь. Он - серое покрывало на окнах, стена, словно все щели и проёмы во вселенной заполнены жидкостью, и ручейки стекают по стеклу, смешиваются друг с другом, попадая на деревья, на руки, на искажённые лица.

- Так, как ты любишь, — говорит Тина и ставит перед тобой кружку, тряпкой вытирая то, что выплеснулось через края.

Ты отвечаешь:

- Спасибо, - и делаешь глоток, и кофе недостаточно горячий. Как обычно.
Но ты всё равно пьёшь.

Снаружи, за завесой дождя, за шумом воды по тротуару, за железной оградой, за серым песком на пляже море идеально спокойное, зеркально-гладкое и черноглазое, и ты видишь, как ворон рассекает воздух и летит вниз-вниз-вниз под поверхность воды.

Он не возвращается назад.

- Вот за что я ненавижу это время года, — говорит Тина, — всё всегда умирает.

Этой ночью ты видишь сон.

Потолок в огне, и там, где ожоги, незажившие раны вскрываются, и потолок истекает кровью, и багряные капли - это снежные хлопья, которые ты ловишь своим пылающим языком.

Это то, чего ты хотел, — произносит твой профессор сверху, — именно этого, да? — и она закрывает глаза, открывает рот, и из него валит дым.

Ты отвечаешь:

- Не знаю, - и просыпаешься.

Завтрак уже на столе, когда ты встаёшь утром, и он такой же холодный, как и губы твоей матери, когда она целует тебя в лоб, читая утренние молитвы.

- И прости нам все прегрешения, — шепчет она, глядя в окно, на море.

Ты отодвигаешь тарелку, подхватываешь сумку и касаешься маминого плеча, проходя мимо, а когда ты выходишь за дверь, то на крыльце тебя поджидает мёртвый кот. У него вспорото брюхо, и из него воняет гнилью, вываливаются кишки и ползают черви, и когда ты рукой касаешься его липкой головы, раздробленный череп, скрытый под слипшейся шерстью, просто разваливается под твоими пальцами.

- Господи, - бормочешь ты, и ещё, - Кристо, - пока никто не слышит.

Ты оставляешь труп на берегу, рядом с парой ободранных вороновых крыльев, выброшенных на песок. Море всегда голодно.

Просто такое время года.

Сегодня в колледже появляется новенький.

Всё исчезает, растворяется до неясного пчелиного жужжания, - тихого, непрерывного и неразборчивого - когда твои одногруппники обсуждают вчерашнюю лекцию, а ты через всю аудиторию смотришь на него. Он сидит прямо напротив и смотрит на тебя в ответ.

- Сфотографируй, Валерка, — шепчет тебе Тина, — сохранится дольше, - но её прекрасные шелковистые волосы и та улыбка, которую ты всегда хотел сцеловать, исчезли.

Весь мир стал серым вокруг него.

Ты хватаешь его за локоть на обратном пути и спрашиваешь:

- Слушай, мы знакомы?

Он смотрит на тебя — без намёка на удивление — и трёт шею сзади. Люди расступаются и обходят вас, словно волны, разбивающиеся о скалы.

- Я не знаю, — наконец, говорит он.

И говорит так, — да ты и сам это чувствуешь, — будто что-то во вселенной подсказывает ему, что он должен знать.

- Как тебя зовут? — спрашиваешь ты.

- Сергей, — отвечает он.

И это ты тоже должен был знать.

Тина плюхает чашку перед тобой, и вы оба молча наблюдаете, как её содержимое выплёскивается через края и стекает по бокам.

- Не думаю, что тебе стоит ещё с ним говорить, — произносит она, касаясь края чашки, ловя стекающие капли и слизывая их с кончиков пальцев. Ногти синие.

- С Сергеем? — уточняешь ты.

- С Сергеем, — отвечает она. Смотрит в окно, на море, вздрагивает и произносит: - С ним что-то не так. Он какой-то неправильный.

Ты тоже смотришь в окно. Море волнуется, дрожит и накатывает, словно чувствует твой взгляд, и ты знаешь, что труп кота уже давно пропал, смытый водой. Всё неправильно.

И ты оборачиваешься к Тине и говоришь "ладно", и она улыбается идеально-красиво. Ты хочешь сцеловать эту улыбку. Ты хочешь поцеловать её.

Она касается твоего колена, наклоняясь вперёд, и от этого движения её голова запрокидывается в сторону, челюсть отпадает, губы становятся серовато-синими, а во рту у неё черно от гнили, уходящей в горло, где что-то ползает, и шевелится, и копошится, и ты отталкиваешь стул так сильно, что он падает у тебя за спиной.

- Кристо, — выдыхаешь ты.

Тина удивлённо моргает, глядя своими прекрасными глазами, маня шелковистыми волосами, а потом опускает взгляд на свою руку, всё ещё протянутую вперёд и как будто лежащую на твоём колене, с синими ногтями и кровью на пальце.

- О, ради Бога, Валера — говорит она, — это же всего лишь порез о бумагу.

Когда ты приходишь домой, мама молчит, а обед уже остыл. Не важно, ты всё равно не голоден. По столу между вами ползёт муха, и ты садишься и наблюдаешь, как она умирает.

- В группе появился новенький, — говоришь ты.

- А Тина, наверное, больна.

- Я хочу, чтобы отец был здесь.

Тут мама моргает и смотрит на тебя. У неё синяки под глазами, синюшно-лиловые, словно от ударов. Она похожа на смерть.

- О, милый, — говорит она, тянется через стол и сжимает твою ладонь своими холодными, влажными пальцами. — Не волнуйся. Он скоро приедет, обещаю. Очень скоро.

Она опускает голову и нашёптывает молитву.

Снаружи альбатрос рассекает небо, прорезая грозовые облака, и, расправив крылья, устремляется вниз, к берегу. "Улетай, — думаешь ты, — улетай", но он всё равно снижается, крыльями задевая поверхность воды, и этого хватает, чтобы пробудить их.

- Защити нас от скверны, — бормочет мама, когда костлявые руки высовываются из воды, тянутся вверх-вверх-вверх, пока кончики их пальцев не касаются оперения альбатроса, хватают его и утягивают под воду.

- Аминь, — шепчет мама.

Птица кричит до тех пор, пока полностью не исчезает, и только тогда ты позволяешь себе отвести взгляд.

- Аминь, — шепчешь ты в ответ.

Ты видишь сон.

Снится дверь, и ты ломаешь замок, пробуешь открыть, а из неё сочится кровь. Кто-то зовёт тебя с другой стороны, но когда ты, наконец, распахиваешь её, всё, что видишь — это только яркий, белый, обжигающий свет.

Он обволакивает тебя.

Ты просыпаешься.

Ты держишься подальше от Тины, от колледжа и от мамы, и с ними это получается так просто, но только не с Сергеем и не с морем. Вода поднимается выше с каждым днём, шепча каждой крохотной зеркально-гладкой волной, а дождь умоляет впустить его.

Сергей — это неспокойствие и нетишина.

Ты сидишь на ступенях старой библиотеки, прислушиваясь, как город трещит и вздрагивает с каждым порывом ветра, когда он опускается рядом и говорит:

- Послушай, похоже, ты — единственный более-менее нормальный человек во всём этом чёртовом городе, а я чувствую, что меня не должно быть здесь.

- Я тоже, — признаёшься ты.

Он обхватывает руками колени и пристраивает на них подбородок, и хмурится грозовым тучам, облепившим горизонт, и он — незнакомец, но ты смотришь на него, и ты знаешь его, и это настолько правильно, что всё остальное не важно.

- Я даже не знаю, кто я такой, — говорит Сергей.

И это тебе тоже знакомо.

Порыв ветра, и ты вздрагиваешь вместе с ним.

- Они пытаются войти, — говорит мама, стоя возле окна, — бледные руки прижаты к стеклу, бледное лицо обращено к небу, и, хотя оно тёмное, свет льётся через окно, словно флуоресцентная лампа, сея холод и смерть повсюду.

На скатерти кровь.

Ты смотришь на ложку, зажатую в руке, и на свою тарелку и зачерпываешь ещё, и ешь, закрывая глаза, чувствуя уже привычный металлический привкус, от которого вяжет язык и зубы. Это кровь, — понимаешь ты, — и ты её ешь. Холодная и густая, свернувшаяся, чёрная, и всё в комнате покрыто ей, и твои руки тоже.
Ты роняешь ложку, делаешь глубокий вдох через нос и отодвигаешь тарелку.

- Они пытаются войти, — снова говорит мама, лбом прижимаясь к оконному стеклу, и кровь выступает из раны у неё на животе, и скользкие, белые личинки ползут у неё изо рта при каждом слове, и лопаются у неё на зубах, и... — ангелы, — говорит она, — ангелы хотят войти.

- Мам, — зовёшь ты, и добавляешь, — ты не моя мама.

Она не отвечает.

Сороконожка ползёт по её щеке и через приоткрытые губы исчезает внутри, и умирает в ней.

Ты запираешь дверь, хотя что это даст, когда дом ломается, разваливается и складывается, словно карточный домик, и штукатурка осыпается со стен, обнажая его развороченное нутро. Ключ ломается в замке, когда ты поворачиваешь его.
Идёт дождь. Воздух пахнет серой, но не обжигает, а над головой вспороты облака, и через просвет в центре неба льётся яркий свет, а город кричит, умирая пеплом и прахом.

Тина ждёт тебя в кофейне. Крыша обрушилась и продавила ей череп, и её прекрасные волосы провалились внутрь и блестят от крови, её чёрные глаза вваливаются в глазницы, когда она прижимается к окну, разделяющему вас.

- Это было твоё воздаяние, — произносит она, язык распух и зубы в крови. — Ты освободил Его, и Он отплатил тебе, и вот чем ты платишь ему?

- Кристо, — говоришь ты, и она с шипением отшатывается назад. Не Тина.

Стекло медленно трескается под её пальцами.

- Он идёт, — кричит она тебе вслед, — Он идёт.

Ты переходишь на бег.

На пляже тебя ждёт Сергей, целый и невредимый, и льющийся из раны в небесах этого умирающего мира свет падает прямо на него.

Бежать больше незачем, и ты говоришь:

- Я знаю тебя, - подходя к нему, и ты знаешь, действительно знаешь. Ты знаешь, каким было его лицо и в четыре, и в двадцать шесть, и в тридцать лет.

- Что-то происходит, — говорит он.

- Это война, — отвечаешь ты.

- Хм, — вздыхает Сергей. Чешет затылок, и ты знаешь, знаешь этот жест. — И за кого мы?

- За нас, я думаю, — произносишь ты, — просто за нас.

Вода касается твоих ботинок, земля дрожит под ногами, когда миллионы крохотных землетрясений вспарывают её насквозь. Вверху разрываются, раскрываются облака, и за дождём ты видишь свет, за светом видишь ярость битвы, за битвой слышишь чей-то шёпот.

Ты слепо тянешься и цепляешься за Сергеево запястье, и он поворачивает руку и хватается за тебя в ответ, и вместе вы наблюдаете, как мир рушится вокруг.
Наверху ангел кричит на древнем, безмолвном языке, и крик его полон боли за жертв этой битвы, и он летит сквозь небо, сквозь облака и дождь, оставляя след из крови, перьев и сияющего света, такой величественный и прекрасный, словно комета в падении.

Внезапно неба слишком много, а мира слишком мало.

- Он идёт, — говоришь ты.

- Кто? — спрашивает Сергей.

- Все.

Ангел падает, и внизу целый миллион костлявых рук поднимается над водой, чтобы поймать его.

Боль в душе погасит свет.
Рядом сядет на кровать.
Знаю я её ответ,
Только силы нет прогнать.

Дверь-то накрепко закрыта,
До рассвета далеко.
Песнь свободы не забыта.
Вспомню я её легко.

Одиночество стучится,
Летним ливнем за окном.
Мне нельзя совсем забыться,
И не думать ни о чём.

Утыкаюсь я в подушку,
Попытаюсь помечтать.
Жизнь ведь это не игрушка,
Но её легко сломать.

На карнизе ночь уселась,
Скучно ей за сотни лет.
На промозглость она взъелась.
Вся промокла спасу нет.

Ветер нежно утешает,
И поёт ей свой сонет.
Боль мою он заглушает,
Вижу ровный лунный свет.

Может что-то изменилось.
Нелегко теперь понять.
Дверь тихонько приоткрылась:
Утро... Стало рассветать.