Сестренка. Рассказ

   Томочке было пять лет, когда умерла трехмесячная сестренка Пана. Ночью маленький гробик одиноко стоял в зале на столе. Завтра нужно хоронить. Вернее, быстро закопать рядом с остальными. У них это второй подряд умерший младенчик женского пола. Предыдущую сестренку тоже звали Паной. Страшное совпадение. Великая Отечественная война диктовала свои условия многодетной семье. Причина смерти девочек не была известна. В стране свирепствовали голод и разруха.
   Возле гробика никого не было. Все спали. Утром детям и взрослым нужно идти на завод, пятилетней Томочке – тоже, чтобы все отдать фронту ради Победы. Она убирала острую металлическую стружку с пола возле станков, на которых работали ее братья и сестры. Некоторые из ребятишек стояли на деревянных ящичках, чтобы доставать до резака. А брат по имени Маркс даже курил в свои 9 лет, как взрослый, чтобы подавлять голод. И никто его за это не ругал. Он кашлял от дыма, но трудился наравне со взрослыми, выдавал за смену полную мужскую норму.
   Томочка проснулась нечаянно, словно кто-то задел ее. Уже давно она видела только один сон, в котором искала уголок под станками, чтобы хоть ненадолго прилечь, так уставала. Но теперь совсем не хотелось спать. Она тихонько встала и прошла в горницу.
   На гробик сквозь кружево занавески падали тонкие лунные лучики. Это было красиво. Томочка залезла коленками на табуретку, протянула к сестренке руку и погладила через верхнюю пеленку.
   Томочка уже знала, что такое смерть, но все равно в этом оставалось что-то необъяснимое. Ей вдруг показалось, что малышке одиноко, что она испугана и не понимает, что происходит.
   – Пана, сестрица моя! Ты тут одна. Страшно? Думаешь, тебя бросили? Нет. Они просто спят, всем на работу. И мама спит. И ты спи. Не плачь. Ну и давай я с тобой посижу. Посидеть?
   Томочка посмотрела на бледное личико и снова ей показалось, что сестренка отвечает каким-то особым невидимым согласием.
   – Здесь я, здесь, с тобой. А вот, ну-ка, я тебе ножку поглажу, ты скорее заснешь… – Тома осторожно отодвинула ткань и погладила худенькую босую ступню. – Как лед... Ты замерзла, Паночка, ты замерзла? Холодно? Так я укрою!
   Томочка слезла с табуретки, в привычной темноте стащила в коридоре с вешалки отцовскую телогрейку, прижалась к ней всем телом. Та была еще теплая и пахла родным отцовским потом. Сегодня, как всегда, он вернулся очень поздно, его единственная фуфайка не успела остыть, снятая второпях и повешенная поверх тонких ребячьих пальтишек. Дети почти не видели его. Он уходил раньше, а возвращался позже всех.
   Отец не работал на заводе. После тяжелого ранения он был комиссован и назначен главой их небольшого города. Любой промах руководителя его уровня в военное время грозил расстрелом, часто без суда и следствия. Все дети в семье работали на оборону, и все они, как дети коммуниста, в отличие от родителя, – он сам в детстве даже на клиросе пел, – не были крещены, а, значит, не отпевались после смерти. Вера считалась пережитком прошлого, с ней беспощадно боролись. Не приведи Бог, если кто-то узнает и донесет! Анонимки были в ходу, им верили, по ним принимались скоропалительные меры. Но иногда, в строжайшем секрете, церковные обряды все же проводились. Часто только тот, кто крестил новорожденного, один в семье и знал, что дитя крещеное.
   Обветшалая маленькая церквушка стояла недалеко, туда украдкой любила заглядывать Томочка. Церковка казалась заброшенной. Внутри не было икон, их растащили, но на стенах еще можно было разглядеть облупившиеся фрески с ликами святых. Посередине уверенно и громоздко возвышалось подобие креста, грубо сколоченного из досок, с нарисованной углем фигурой, едва напоминающей Христа. Здесь, как мог, служил добрый-предобрый батюшка, который при обращении отчаянно всплескивал руками и шептал в ответ родителю:
   – Да как жеж, как жеж? Это ж дитятко – Агнец Божий! Как не отпеть? – и по ночам тайно отпевал, так же, как и тайно крестил. Спецслужбы по непонятным причинам его не трогали. Наверное, сам Бог хранил местную церковку.
   Томочка вернулась к гробику, закинула на стол единственный, видавший виды, ватник отца, и снова забралась на табуретку.
   – Ну вот, родненькая моя, теперь тебе не страшно будет. Грейся. Папка горячий у нас, тужурка еще теплая, а дырки в ней я рукавами прикрою.
  Томочка так и просидела до утра с мертвой сестренкой, что-то бормоча и получая молчаливые ответы.
   Чувствовал ли ее детский ум то, что бывает скрыто от мира людей или ей это просто казалось?
   На рассвете отец вошел в комнату попрощаться с телом. Томочка спала, сидя на табуретке, уронив русую головенку на стол. Ее израненная металлической стружкой рука была протянута под его старый ватник к гробику и касалась босых ножек сестры. В комнате было непривычно тихо и спокойно. Он поднял глаза и увидел, что встали огромные напольные часы. Обычно они торжественно тикали на весь дом. Наверное, вчера дети забыли их завести. Он взял живую дочку на руки и отнес в постель. Мертвую осторожно поцеловал в лоб – казалось, что малышка крепко и спокойно заснула.
   Строгая мать, которую даже влиятельный муж называл в семье по имени-отчеству, вышла в коридор проводить отца. Похороны ребенка полностью лежали на ее плечах. Все нужно было сделать быстро, чтобы и самой успеть на смену. Она не догадывалась, что малышка ночью была заочно отпета по просьбе отца-коммуниста.
   Никто в семье не плакал об усопшей, кроме Томочки, у которой ночью еще оставались слезы.
   Мать тяжело вздохнула и медленно вошла в горницу. Гробик стоял на столе, по-прежнему укрытый единственной отцовской душегрейкой.