Остров проклятых изгнанников

Сей поношенный сапог, поистёртый временем, уныл и плачевен. Может, правы те, кто пишет историю человечества как историю извечного конфликта, и в мире действительно давно не было великих крупномасштабных войн?.. Пока же итальянский сапог ищет умелого сапожника, подспудно саморасчленяясь и распродавая с виду ненужные детали (гвозди, ранты, набойки и Бог весть что ещё), мировая экономика – жаждет кровопролитий.

А Венеция, бесспорно, остаётся верна себе. Она уходит на дно, но уходит торжественно, продолжая приманивать в свои заводи впечатлительных путников со всего мира. Я писал тебе о Венеции, её красоте и величии. Ни одно письмо не отправлено, потому что то были сплошь лживые письма. Не от души они шли. Напускные, даже пустые. Иное творится в моём сердце.

И если бы я попытался передать всю терзающую меня душевную смуту, то бросил бы якорь у Повеглии и рассказал бы тебе именно об этом крае, куда прихотливая злодейка-судьба в виде небольшой моторной яхты, созданной причудливым воображением итальянского дизайнера Мауро Лекки, забросила меня на внешне не примечательный клочок земли, словно по наитию небрежно вытолканный на поверхность зелёными водами Венецианской лагуны Адриатического моря.

Повеглия – ранее перевалочная карантинная станция, большая братская могила для жертв безжалостной чумы. Позже – пристанище для юродивых. Говорят, земля здесь – пепел сожжённых в разные эпохи тел. Остров проклятых изгнанников.

Ты помнишь, я писал тебе о Сокотре? Было опасно пересекать границу Сомали по воде, но увиденное стоило того. Так вот, это же безобразное место – не стоит ничего, никаких усилий.

Ещё издали заметен острый шпиль, врезающийся в тяжёлое хмурое небо. Лишь при приближении верхушка шпиля обретает очертания креста. Да, это колокольня острова, переделанная в маяк. И нет в ней ничего примечательного и тем более божественно-ликующего. Простое здание, словно выстроенное наспех, с каким-то суеверным страхом бывших поселенцев ныне заброшенного острова, окутанного воистину кладбищенским туманом. И могильный холод, веющий здесь отовсюду, нашёптывает, что Бог не помог.

На подступах к острову – октагон. Восьмигранное сооружение помнит атаки Генуэзской Республики, всё-таки павшей в XIV веке от натиска всё тех же причин, что губят государства и в наши дни: войны и экономического кризиса. За октагоном, через пролив, в кустах и пышных деревьях, – блёклое и безликое здание жалкого вида в три этажа с одного края и в два – с другого. Такую тоску оно наводит!.. Сразу вспоминаются последние пристанища тяжёлобольных и немощных – те места, рядом с которыми по обыкновению всегда отстраивается морг. Дух отчаяния, безверия и безнадёги царствует там. Словно заправская ищейка, любой, чьё сердце бьётся, почует атмосферу смерти за версту...

Бывшая психиатрическая больница укутана в смирительную рубашку строительных лесов, отчего становится и смешно, и страшно. Кому же пришло в голову восстанавливать столь уродливое сооружение? И что заставило отчаянных реставраторов позорно сгинуть? Неужто чумные призраки распугали?

Внутри ещё унылей, чем снаружи.

Груды мусора скрипят под ногами: поблёкшие документы, загадочные инструменты, ржавые железяки, осколки, отодранные карнизы и обрушенные балки перекрытий... И пыль, которой тут так много, что она стала землёй – благодатной почвой для цепких корней лозы, заменившей своей хитросплетенной сетью сломанные окна, потолки и двери. На полуразгромленной цементно-песчаной штукатурке, словно избитой грибковыми пятнами, то тут то там – пошлые надписи и неискусные рисунки скучающих подростков, любителей баллонов с красками.

И пока между помнящими людьми и новыми правительствами ведутся споры относительно благопристойности тлетворного края, некоторые механизмы в здании с поистёртой надписью-штампом «Reparto Psichiatria» вызывают недоумение и безмолвно свидетельствуют в пользу расхожих в обществе воззрений. Огромная труба, похожая на камеру, врезанная в межкомнатную стену, с круглыми дверьми с двух концов, могла бы вместить в себя лежачего человека. К камере тянутся трубы с многочисленными вентилями, а внутри, сверху и снизу, – железные элементы, чем-то неуловимо напоминающие решётку для гриля.

Если верить людской молве, главный врач лечебницы изнемог от безумия и свёл счёты с жизнью, выбросившись с колокольни...

И как же похожа Повеглия на то, что я сделал со своей жизнью, с нами, с тобой!..

Отстроив однобокое и неказистое жилище, я умчался прочь на поиски всевышней благодати и даже не предполагал, что непрочную постройку в моё отсутствие может разрушать ветрами, разъедать гнилью, в конце концов стирать с лица земли, оставляя лишь призраков, настойчиво шуршащих в каждом закутке...
Останется мне удел: безумие и погибель.

И страшно пасть в забвение перед тобой...

Божьим промыслом мы все наделены святостью и способностью любить. Но у каждой розы есть шипы. Прикосновенье – и кровоточит, кровоточит...

Обшарпанные стены, выстроенные когда-то мозолистыми и грязными руками человека, сейчас под тяжестью веков поглощаются щупальцами природы: мхом, травой, плющом, органической гнилью... Всё погибает и преет от натиска надменных стихий. Всё бренное беспомощно против шквала бытия.

И что нам правила, которые мы не в состоянии понять?

Я люблю и хочу любить беззаветно. У моей любви к тебе не может быть правил. И если то уже промысел дьявола, его западня в моём сердце, паутина в моём разуме, то так тому и быть. Даже гнев Бога и Его Страшный суд не умалят моих любовных страстей.

Ты протянешь мне яблоко – я возьму, как и всегда с начала времён брал. Символ нашей греховной любви.

Что в том, что я стою среди руин и думаю о тебе – воссоздаю прекрасный облик обольстительного тела, ненаглядного лица и растрёпанных в порыве ветра непокорных прядей, – со страстью вожделея?

Если бы ты только воплотился передо мной... Мне нет дела до одежд или поз, когда суть лишь в одном: любить тебя. В чём бы ты ни явился ко мне – я сорву это к чертям. У моей любви не может быть преград. И я не стану искать подходящих мест. Здесь их всё равно нет.

Прислонив тебя к грязной каменной громаде, я войду резко, причиняя боль. Твой крик равнодушно поглотят полуразвалившиеся стены, помнящие миллионы разных криков, стонов и воплей. Никто не услышит. Поблизости нет праздно шатающихся глупцов. Моя плоть грубо ворвётся внутрь. Испугавшись нападения страсти, ты дернёшься и схватишься за острые грани каменных выступов, поранишь нежную кожу, даже не почувствовав полученных ран. Сладостный аффект заполонит весь разум. Причиняя боль, я утешу тебя новой. И в какой-то момент она перестанет занимать твоё сознание. Она забудется в движениях тел, биении сердец, рваном дыхании, блаженном экстазе. Боль отступит, и весь мир сконцентрируется в естественной борьбе плоти за драйв и жизнь. Маленький конфликт двух противоположностей разрастётся до уровня войны, одним махом решающей все разногласия и проблемы.

Моя плоть будет неустанно терзать тебя. Снова и снова. Одна фрикция – за другой. Разве мы не созданы, чтобы строить и разрушать и получать одинаковое удовольствие от обоих процессов? Снова и снова. И мне понравится отпечаток страдания на твоём лице. Я скажу, что не видел ничего прекрасней. Надеюсь, ты найдёшь силу духа распахнуть веки и туманным взором рассказать о своих мучениях ещё больше?

Я почувствую, как боль твоя, изливаясь и наполняясь влагой, превращается в наслаждение. Утратив былое сопротивление, тоскуя по недавним ощущениям, ты начнёшь отчаянно сражаться за плотность. Сжиматься и разжиматься. Обхватывая меня руками и ногами, ты прильнёшь ко мне, и тепло наших тел сольётся в разгорячённое пламя. Оно испепелит всё то, что рвётся и повреждается. Останется лишь энергия, стремящаяся к своему апогею.

Задыхаясь от заданного ритма, ты будешь ловить мои губы губами, то ли делясь остатками кислорода, то ли похищая их у меня. Мы соединимся всем: и телом, и дыханием, и духом. Изнемогая от неистовства, с последними стремящими рывками крепкой плоти, ты содрогнёшься и достигнешь пика. В поисках спасенья и прощений прижмёшься крепче, скользнёшь полуоткрытыми губами по моему лицу, по скулам и... обмякнешь, обессилив. Истома, охватившая тебя, взорвёт меня сознанием упадка всех былых устоев...

И, может, после нескольких минут услад и упоений, нас с новой силой засосёт водоворот, и нам захочется иных открытий и высот. Ты весь нужен мне. Без запретов и стеснений.

Распластанный на всё той же осквернённой кладке, ты, пойманный мною в плен, замрёшь от страха ожидания. Щекой касаясь холода многовековых стен, представишь взору лишь профиль идеальных черт. Шероховатость камня безжалостно придавит грудь. И снова боль. И снова наслажденье. Я совершу порочный акт, что по поверьям сурово воздаётся Богом: в руины Его гнев сметает города. Медлительно входя и продлевая пытку, с жадностью следя за каждым измененьем, я буду всем везде в тебе...

Ещё больней. Ещё приятней. Как наказание за столько лет сомнений и разлук.
Твой крик благословит порок и грех на новые свершения. И я скажу, что музыки прекрасней не встречал, блуждая по Земле, нигде.

И если я пойду на дно, то тем же путником, в венецианскую красу влюблённым, – с тобою вместе.
Я прошепчу: «О Грей!..» Почти по-итальянски. Здесь можно обратиться так к любому красавчику, но ты, лишь ты... мой. Мой Грей. Целиком мой: и душой, и каждой клеточкой...

Мой!..

Видишь, я совсем одичал, одиноко скитаясь по свету. Мысли разбиты, и как же закономерно сойти с ума, окончив свой путь, именно здесь, на пропащем острове!

Пока я стою – если верить людским легендам – на прахе несчастных мучеников, сей тоскливый край уходит с молотка ради пополнения казны правящих особ, по чьим карманам слегка ударила волна очередного затяжного экономического кризиса. Насколько покупатель должен быть безумен? Насколько шутник должен ожиреть от излишеств, чтобы скидывать деньги в сточную канаву? Неважно. Я стою здесь и до слёз ревную этот остров.

Знаешь, я вышел из маленькой, позеленевшей от плесени, капеллы и не увидел былого пейзажа. Розово-лиловый мрак дневной спустился с небес и придавил кроны деревьев к земле. Всё алело, укутанное бордовым туманом. Воздух краснел.

И небо прорезалось надо мной. Раскат грома оглушил прежде тихую округу.
На мои раскрытые ладони закапала тягучая, вязкая кровь.

Началась ли где долгожданная война и принесённая ветром кровь нищих вояк наполнила мои ладони или то были растерзанного Господа слёзы, проливаемые по нашим потерянным душам? Здесь, в изоляции ото всего мира, в одежде, насквозь пропитанной красным, я мог лишь приложить окровавленные руки к лицу и завыть от тяжкого бремени своего безумия.

Ветер несся и роптал, и мнилось, будто горит и сотрясается мироздание. Страх сошёл на меня, но единственное, чего я боялся: кончины вдали от тебя...

Всё успокоилось так же быстро, как и зародилось. Словно мерещилось. Но кровоподтёки на листьях и траве, следы ржавчины на облупившемся кресте и я, весь пропитанный кровью, остались доказательствами стихийного колдовства.

Разверзлись тучи надо мной и пропустили обжигающе ласковые лучи небесного светила...

Наступит ли час Страшного суда и падёт ли царство дьявола однажды? Что мы узрим тогда?.. Я так виноват перед тобой за свои помыслы...

Я сниму со своей шеи нательный крест и брошу наземь, оставляя здешним неприкаянным душам – заложникам гибельного острова. Я хочу любить беззаветно. И, устав от скитаний, будучи свободным, наконец причалить к твоим берегам...

Прости меня.
Твой Валерий.

Все оковы...
Все преграды...
Все печати...
Огражденья – сломаны...
Все награды...
Все услады...
Все отрады...
Наслажденья - сорваны...

Перед злобой, перед смрадом
Встало небо на колени...
В тонком рубище...
Вы плевали, Вы швыряли,
Проклинали, убивали...
Свою будущность...

И Багряницей стекала на толпу,
На мир проклятый...
Желчью – ненависть...
А в его глазах сияли
Белоснежные рассветы
Грустной нежности...

Капли горькие, глотая, губы битые шептали:
- Вы не знали что творили, Вы не ведая, искали.
- Я люблю Вас, Вы поймите, и за боль свою прощаю,
- Сердце просто человека, в сердце Божье превращаю.

Изувеченное тело...
Заливает землю кровь...
В зверских муках умирая...
Возрождается – Любовь!