В уюте луковок - жемчужин не засохших

Головками качают словно мысли
не оставляют их сейчас в покое,
с утра дождём так ласково умыты,
он обновил их дивный нежный колер.
Упруги стебли, венчики надёжно
сочленены с их крепкою верхушкой,
зеленоваты сочны стебли-ножки,
стройны они в отличие от толстушек.
Соединение это как в балете,
поддержка стеблем венчика умела,
достойна похвалы без жалкой лести,
и мастерство отточено и зрело.
Как восхитителен союз такой и значим,
и листья здесь нисколечко не лищни,
не упадут они бессильно наземь
при играх ветра иль работе ливней.
Прижавшись к стеблю кутают его,
и делятся теплом с ним благодарно,
без них он в самом деле слишком гол,
как голы часто сильный пол и дамы.
А с листьями такая красота,
заботу ощущает постоянно,
тюльпан готов хоть век прожить вот так -
с теплом заботы, солцем осиянный.

Но самый важный труженик в земле,
невидимый и скромный, настоящий,
исток сей жизни день и ночь хранящий,
не может он себе позволить лень.
Но к счастью не забыты и ценны -
без луковиц не могут появиться
тюльпаны столь роскошны неземны,
чтоб видом их могли мы насладиться.
Чудесно зрелище, влияет благотворно,
на лучшее вселяет в нас надежду,
мы восхищаемся открыто непритворно,
любовь к тюльпанам мы докажем делом.
И по весне опять посадим в землю
то, что таит в себе такую роскошь,
которая зимою тихо дремлет
в уюте луковок - жемчужин не засохших.





























   























   Как раз сегодня человечество представилось мне в виде огромного оркестра - фальшивого, оглушающего, ввергающего в стресс, вызывающего болезни. Пока одни пытались талантливо сыграть сонату Шопена, другие колотили в барабаны словно дикари, умышленно рвали струны на скрипках, а на тех, которые сумели уцелеть, играли нечто чудовищное. Сквозь эту какофонию с трудом пробивались полные печали звуки скрипок, струны которых не подверглись нападению. Что касается труб, то часть из них ревела так, словно каждая провозглашала свою независимость, а часть пыталась слиться в своём звучании в нечто единое с другими, но издаваемые ими звуки сталкивались наподобие авто, управляемых водителями не знающими правил. Виолончели же явно стремились вдохновить фальш на неслыханные доселе достижения,  партии контрабасов напоминали тахикардию, тарелки явно сошли с ума и колошматили друг друга так неистово, что казалось из них вот-вот хлынет кровь.
   Дирижёр от неимоверных усилий добиться гармоничного звучания весь почернел, скрючился и постарел, но так и не смог добиться даже минимальных сдвигов в нужном направлении. И тут вперёд вышел саксофонист и заиграл так талантливо, что дирижёр начал вроде бы оживать, но вдруг саксофон, словно взбесившись и не подчиняясь воле музыканта, начал посылать в пространство зала нечто хриплое скребущее нервирующее. Эти звуки подхватили многие инструменты словно ужасная шокирующая дисгармония доставляла им наслаждение. Воздух рассекали визги, вой, невероятный грохот, трески, свисты неизвестно как и из чего извлекаемые. Умудрившийся попасть в зал воробей, мирно сидевший на одном из кресел, упал на пол и задёргался так, словно через него пропускали электрический ток. Стены, пол, потолок затряслись как припадочные, люстра начала угрожающе раскачиваться, а свет принялся дико моргать, угрожая закончиться.
   
    Дирижёр объявил перерыв, а после перерыва обратился к музыкантам с просьбой
выбросить из головы всё лишнее и сконцентрироваться только на музыке. Он говорил так проникновенно, что некоторые музыканты прослезились, а другие заверили дирижёра, что сделают всё возможное, чтобы репетиция прошла успешно, тем более что порванные струны успели заменить. Все поздравляли друг друга с принятым решением, посылали воздушные поцелуи, а те, что стояли рядом, тепло обнялись.
    В этой атмосфере дружбы и согласия и продолжилась поначалу неудачная репетиция. И чудо случилось. Возникли звуки поражавшие своей невероятной красотой, чистотой и глубиной заложенного в них смысла. Гармония словно связала воедино все инструменты и сердца. Казалось что над оркестром начинает всходить солнце. Но тут сфальшивила одна из скрипок, а валторна подала голос раньше времени. И словно по команде пианист начал терзать клавиши так неистово, что из них посыпались искры. Дирижёр тут же подал знак остановиться, но на него далеко не все обратили внимание. Многие служители искусства начали посылать друг другу музыкальные угрозы, а те, что оставались приверженными гармонии, тщетно пытались повернуть репетицию в конструктивное русло. Рождалось произведение чудовищное по форме и содержанию и выход на тот момент был только один - распустить оркестр.
    Дирижёр начал стучать палочкой по пюпитру, но и тут на него далеко не все обратили внимание. Тогда он отнял тарелки у одного из музыкантов и вернувшись на возвышение начал сталкивать их лбами с такой силой, что метал казалось не выдержит и расколется. НО всё было тщетно. И только когда музыканты полностью растратили свою энергию, издевательство над музыкой  прекратилось и служители, словно жестоко избитые кем-то невидимым, потянулись к выходу. Над их головами клубился густой цветной туман словно знак того, что дальнейшая судьба оркестра непредсказуема.

 


















 За идею, которая показалась мне абсолютно свежей, я ухватился так рьяно,
как изголодавшийся зверь хватает остатки чьей-то добычи, чтобы сохранить свою жизнь. Придумывать что-то новое становилось всё труднее, так как сотни миллионов пишущих без конца выбрасывали в интернет собственные и украденные идеи в надежде привлечь внимание читателей. Хотел ли привлечь внимание читателей я? В этом уверенности не было, но я знал, что настолько втянулся в творческий процесс, что отказаться от него уже не в состоянии.
    Я медлил с использованием того, что пришло мне в голову, так как хотел насладиться предвкушением будущей удачи, которая для меня заключалась в том, чтобы испытать удовлетворение от написанного и удовольствие от последующих прочтений. То есть моя ответственность за написанное распространялась только на меня самого.
    Бесчисленные образы проносились в голове словно надеясь, что я остановлю свой выбор на них, но ни одному из них я не отдавал предпочтения. Не испытывал я и страха от мысли что желание писать надолго меня покинет или что идея перестанет казаться мне привлекательной. Она пока что была исключительно моей и от этого становилось невероятно тепло и радостно.

    И наконец настал момент когда я решил превратить свою идею в полноценный рассказ. Прочие дела сразу превратились во второстепенные, представляясь малозначительными и слишком скучными. Но в то же время чрезвычайно обострилось моё внимание ко всему, что меня окружало, к малейшим деталям, намёкам и знакам. Каждый встреченный человек представлялся мне драгоценным сосудом, содержащим в себе интереснейший жизненный опыт, целую россыпь эмоций и мыслей, глубину постижения смысла бытия и удивительный мир мечтаний и надежд. Те, кто ещё вчера казались мне примитивными и малоинтересными, теперь представлялись мне жемчужинами достойными описания и увековечивания. Я словно видел в них то добро, которое было заложено в них изначально, их детское стремление к красоте, справедливости, взаимопониманию и боль от столкновения с проявлениями жестокости реального мира. Видя это я и сам переносился в своё далёкое детство, когда думать о плохом совсем не хотелось.
     - И я не хотел думать о плохом, - подхватил мою мысль герой моего нового рассказа. - Я был очень счастлив пока не началась война. Мои мама и отец любили друг друга по-настоящему. В их отношениях совсем не было грязи, они просто не позволяли ей поселиться в их душах. От них исходило такое тепло, такое сияние, что это не могло не влиять на меня и мою сестру самым чудесным образом. Для нас  они были ангелами, друзьями, помощниками, учителями и самыми любимыми и дорогими людьми. Стоило нам увидеть отца или мать как хмурый день превращался в солнечный, у тревоги и плохого настроения словно вырастали крылья и они исчезали в неизвестном направлении. Это было чудесное время полное удивительных событий и почти безоблачного счастья.












 
























Обрюзглости употребивших
украденной чрезмерно пищи,
внутри себя соединивших
еды жиры и пива пинты.
Когда бы меньше воровали,
то здоровее были б может
мадамы сжёгшие скрижали,
их разорвавшие вельможи.

Несут своё несовершенство,
пороки всюду собирая,
их восхваляя верховенство,
гордясь богатством урожая.
Рядятся в них как в драгоценность,
и берегут и днём, и ночью,
вцепились хищно в них и цепко
и превратили в плюсы, норму.

В душе грехов взрастили рощи,
в крови - пороков кутерьма,
ежесекундно сонмы родов
того, что ждать должна тюрьма.
Но искривление поразило
невиноватую тюрьму,
и тратит нынче пыл и силы,
чтоб поддержать злодейства, тьму.
Предоставляет жуткость чрева
для истин спущенных нам свыше,
погибнут здесь герои, девы,
и вознесутся выше крыши.
А что вверху нам неизвестно,
гипотез же немолчный рой,
не претендующий на честность,
сшибиться вынудит с горой.
С горой иксов в замках из шифров,
не поддающихся разгадке,
на страже тайн бессменно цифры
из пустоты, из рая, ада.
Змеится очередь в пространстве
из цифр, на власть давно подсевших,
сбивая, путая узревших;
в ней гимн свободе, войнам, рабству,
в ней слабоумие, алчность, зрелость.
Недаром век наш цифровой,
вгрызаются программы в Землю,
не утихает страшный бой,
в виски нацелен, сердце, темя. 
В сражение затянули всех
по-разному, но так надолго,
в дыму покой, труды, успех,
до неба испытаний волны.
 












Мой день наполнялся букетом проблем
неспешно как будто осмысленно,
казалось что он доработал проект
лишённый сюрпризов бесчисленных.
Секунды вполне равномерно текли,
сцепляясь в часы и минуты,
ничто и никто не бросал громкий клич,
меня подгоняя и путая.




Иногда меня спрашивают куда идешь
Регина Соболева
Иногда меня спрашивают: куда ты идёшь?
Иногда отвечаю: на самый край света.
Иногда, куда бы ни шла, оказываюсь на краю.
И там - стоит свеситься вниз и плюнуть,
Посчитать до бесконечности и не дождаться,
Потом пойти назад. На другой конец света.
И так от края до края: снова считать, ждать.
Черепаха укусит за ногу, слон оглушит и затопчет,
Кит обольёт водой. Что ещё надо для счастья?
Может быть, я мячик, ударяющийся о стены,
Ту, другую, снова - ту самую. Может быть,
Волан в самый разгар игры. Или чай в стакане.
Кто-то размешивает сахар мельхиоровой ложкой,
Стучит о краешек звонко и ждёт, когда остынет.
Потом пьёт. Или забывает остывший на краю стола.
Может, я - этот кто-то на краю безумия и безысходности,
Забываю, что делала пять минут назад, встаю,
Иду гулять на край света, в самую черноту.
Может, я - чернота, пустота, холод, вой и ярость.
Может быть, меня нет и не бывало. Показалось.