Подборка для журнала берега

Когда деревья, люди и дома
готовы вынести небесное вторжение,
на землю отпускается Зима
из плена редкого, - без гнёта осуждения.

Тогда слетает плавно божий снег,
пространство расширяя белизною.
В то время ВРЕМЯ свой стреножит бег,
и правит вспять, и дышит новизною.

В любой снежинке, верной вышине,
своя повадка и своё свечение...
Сосуд расколот, тайны больше нет, -
есть путь от истины до самоотречения.

... Тогда деревья, люди и дома
плывут в беспамятстве,- им грезится и грезится,
что та, которую зовут Зима,
зашторит души свежей занавесицей.

-
У калитки бабы Кати
снег с мосточков не сметён.
Ух, как годики-то катят!
Дом был строен на житьё
век назад, поди, - не меньше.
Да и Катин век не мал...
Но получена депеша
и убита наповал
жизнью, смертью ли, - не важно... -
унеслась не за моря.
В доме холодно и влажно,-
зря июльская заря
стены гладила привычно,
зря шумел берёзок строй
на вороний окрик зычный
этой резвою весной.
Зря был крыт смолёной толью
утлой крыши чёрный горб.
В междурамье плошки с солью
(не гнила б избёнка чтоб)
зря белеют, - нет хозяйки.
Краснощёкой Кати нет.
На крыльце метёлки, шайки...
Зря... Зато какой тут свет!

-
Полюбила б я тихий жасмин,
Плач колодца под песню калитки,
Чай с лимоном, уютный камин
В украшенье ракушки-улитки.

Полюбила б я кроткий жасмин,
И ночник, и мерцанье лампадки,
И в подвале брожение вин,
Ореол абажурный, и грядки.

Полюбила б я нежный жасмин,
Целовала бы цвет недотроги.
Ворковала бы, тешилась с ним,
…Да репейник стоит у дороги…

-
Последний лист – не самый совершенный.
(Никто не знает, видит ли он сны.)
В своём раздумье он повис мишенью
Для времени неведомой длины.
Он весь в морщинах от дождя и ветра.
Последний лист давно уже не жёлт.
Он – дирижёра чуткая манжета.
Он – близость жеста. Он вот-вот зажжёт
Полёт зимы!.. Но пленником движенья
Зажат в скрижалях колеса времён.
Он замер в ожиданье дуновенья
Волшебной музыки бездумных шестерён.

-
Моя душа к ним больше не лежит, -
к ослабленным коричневым гераням.
Их пышный цвет зимой смертельно ранен,
и каждый стебель еле-еле жив...

Смотреть на ту агонию нет сил
без слёз горючих. Только что в них толку?
Завяли, бедные, и гибнут втихомолку...
Ах, только б солнца луч их воскресил!

Я чуда жду покорно каждый год, -
не за горой уже солнцеворот.
Продлится день на воробьиный шаг,
отступит тьма ночная не спеша.

Кто переждёт смертельную хандру,
тот скажет солнцу: нет, я не умру!

-
... вот оно и  произошло – блаженное  касание
горячей ступнёй студёной почти нежилой половицы.
Благодарствую, дом, за искусственное дыхание.
Слава Богу – не снится…
Вот и кукушка... (кукушка и в городе?)
над прозрачною ночью, над буйством сирени повсюду.
Мой подоконник спросонья так холоден...
Кукушка-кукушка, ещё немного и ты превратишься в зануду
со своим кукушиным пророчеством... я без вопроса .
Ты испорчена, на тебя много людского спроса, но ты успокойся...
на что мне их стая сорочья?... Я, одинока и простоволоса,
уже отправляюсь к туманной реке с золотым паромом.
Его жёлтая охра от долгого солнца пошла пузырями на рейке.
Туман пишет свою акварель по сырому.
Я раздвигаю ветки прибрежных тугих черёмух.
Я побывала, - шепчу им, - в большой переделке
и стала почти что ремейком...
Только бы эти волны, вспугнувшие стерлядь от самой лески
в приходящей и уходящей воде,
не вспугнули... (да разве спугнёшь кукушку у моей занавески?)
Поющая, мне не важно - сколько, зато мне известно - где

-
По насту хрустящему в ясном бору
шагаем. В проталинах листья брусники
сияют нефритом. На самом юру,
где солнце и ветер... - Смотри, Вероника!
Ищи! Где-то дятел!... и прячет слезу, -
от ветра, наверно… наверно, от ветра...
Последних нарядов блестят на весу
последние перлы. В семи километрах
всего лишь от дома. Обувкам каюк! -
пинаем дернину в оранжевых иглах.
Упавшую шишку зачем-то жую,
а ноги сырые по самые икры.
Невидимый дятел нас просит смотреть
и слушать он просит нас. Браво же! Браво!
Мешок наш наполнен на целую треть,
а мох в нём хо-лод-ный...
- Куда нам?
- Направо…
Смеёмся, добычу к дороге влечём.
Наш транспорт забрызган колёсами встречных.
У мамы такое девчачье плечо!
Вот так бы и шла рядом с мамою вечно.

-
Чем подавить душевный мой мятеж?
Я тишину люблю и лютик у забора,
а стыну вместе с ним от жёсткого напора,
визг тормозов заслышав без надежд.

На солнечные блики-лики бьются
Печаль и Воля, муку утоля
в цветах невиданных на гранях хрусталя,
и струйками дождя за шиворот мне льются.
В них ветер, как отрезанным ломтём,
куском железа бьёт по мокрой крыше.
Грудь кашель рвёт, и я в ознобе слышу:
"Жизнь - не бросок, ступай своим путём.
Она не гулом - музыкой случается.
Что тишина? Господь, благослови -
где есть любовь, там страх кончается.
...боящийся не совершен в любви..."

-
В заоконье победила полночь, -
хорошо по-бабьи и с Луною...
А тебе необходима помощь, -
просто чтоб погладили рукою,..
непременно маминой рукою(!),
чтобы дрожь пошла промеж лопаток,
и чтоб голос “я тебя укрою,
ладно?
Отступись от сердца, боль несущий..."

Ты, подмяв подушку под затылок,
можешь разреветься ещё пуще, -
только бы не ныло бы, не ныло...

-
Дождь целуется взасос
с юной-юной лужицей.
Удивлённых глаз стрекоз
мало маю. Вслушаться
непременно нужно - что
крокус шепчет крокусу?
Скоро рядышком с шестом,
в сад являя фокусы,
гибкий хмель ударит в рост,
примула глазастая
с притязательностью роз
ландыши  захвастает:
"Первоцвет я, пер-во-цвет!
Я у мая первая!"
Тут сорвётся на фальцет
лягушонка серая
в тёмной лыве у осин...
... ничего мещанского...
Эх, сверну я в магазин,
да куплю шампанского.

-
На уровне гончей тоска по Тебе...
Наёмный танцор, не старайся, - не нужно.
Пространство горячее стонет в трубе.
Трубач, мы у врат предрассветных... мне душно.

Забавно, как сладок быть может кокос, -
доставлен с базара, на скорую руку...
Подайте же знак, - между двух папирос
тапёр мне напомнит сырую прогулку.

Колдун золотой, сохрани свой огонь!
Неточность – высокая проба недуга!
Пускай кровоточит! Потом обездонь,
когда я исчезну из яркого круга...

Но сердце в залог оставляю не вам.
Вы  “Каппой” - спиною к спине - отдохните.
Набросок воды... Он листаем... Нева...
Купить невозможно волнение... Питер.

-
Для кого Ты меня сохранил?
Для чего созидал, о Боже?!
Ничего кроме конских удил
оказалось мне в жизни негоже.

Родилась я робка, но крепка, -
первым было мне дорого слово.
И плыла я над ним, как река, -
воды синие в пурпур лиловый
с кровью щедрой мешая в реке.
А чего было в грешной руке? –
только солнца закатного пламя,
да желанье приластиться к маме,
чтоб не знать никогда чёрной ямы
трижды с горстью сырого песка.

Ты меня назовёшь словом "гость".
Скажешь гостю: "Бери всё, что надо,..
запрягайся, - иди к водопадам,
и полей виноградную гроздь..."

-
Мне перешёл дорогу белый кот, -
весь белый!.. только розовые уши.
Случился лучший в жизни переход,
с тех пор пою... вот ты меня послушай:

деревья оголяются не в раз, -
одно сдалось, а то взметнулось выше, -
кипя восторгом, удивляя глаз, -
отозвалось любовью, ей и дышит.

Стоят в дозоре жёлтые шары,
да георгины встали часовыми, -
следят глазами преданно-сырыми
как тихо лето вышло из игры...

-
Дождь баюкает старую вишню
за доверчиво низким окном.
Что ж, и мне бы забыться нелишне, -
ни далече, ни близко, – легко...

Видно, редкий юродивый сыщет
сердцем путь – “путь из дома Домой.”
Звёзды ярче и выше, и чище
над бездумной его головой.

Тропки той не пройдёшь в одночасье,
откажись хоть от тысячи благ.
Терпеливое робкое счастье
для того, кто пред истиной наг.

Дождь о том же баюкает вишню:
“Вновь дорогу обратно нашёл…”
Всё из Бога с любовию вышло
и вернётся назад… Хорошо…

-
Колючий свет луны - величественный перст -
над мягким тёплым ароматом хлеба.
А млечный путь огромный - на полнеба -
вновь занесён над городом, как крест.

Куда спешу? Да, видно, никуда
по улице то длинной, то короткой.
Когда же первая покатится звезда
в прохладную отвязанную лодку?

Желание успеть бы загадать...
вот так же в реку скинув злую ношу.
Господь, яви мне волю указать
дорогу в мир, где буду я хорошей.

-
Отыскалось платьице с выпускного вечера  -
серебрится вышивка на груди -
из кримплена белого, говорили  “вечного”.
Размечталась – праздники  впереди!

Покупали (важно ведь!) в магазине свадебном, -
ценник – месяц вкалывать – сто  рублей!
Дефиле трельяжное завершилось затемно, -
офигеть! -  я лучшая, хоть убей!

Плотненько по  талии,  рукава – фонарики,
солнцем  шестиклиновым юбочка кружит.
Для влюблённой платьице, кто ещё подарит ей?!
… сохранила мамочка, не снесла чужим…

Вот стою под яблоней, знаю - будут яблоки -
мама-мама-мамочка - белый твой налив -
в День Преображения  (смертным тоже якобы)

...сохнет на верёвочке платьице любви...

-
Ты до сих пор звучишь в моей душе, -
то регги солнечным, то серебристым блюзом.
Достойный доли лучших из мужей,..
Творец же предпочёл иным союзом
соединить... И лишь едва замрёт
смычок безвестный, - покоряясь року,
струна безумства тишину прорвёт!
О, не увязнуть только бы до сроку
в фантомной боли -
(даже не задень!) -
пускай давно болезный отнят орган.
Но камертон настроит на... сирень, -
пурпурной бездной запоёт аорта!
Печаль - что осень, павшая на март, -
замрёт и выдаст соул ясноглазый, -
его подхватит джазовый азарт!
Я в этом марте не была ни разу...

А музыка... она всегда одна.
Да, да, - одна, и об одной любви лишь
звучат ракушкой, поднятой со дна,
косматые шторма и штили, штили...
 
-
Послышался голос моторки
с, отвыкшей от лодок, реки.
Июньская ноченька зорко
девчоночкой - из-под руки -
её проводила до устья
игривого Юга, - к Двине.

Разбужена белою грустью,
стою в одиноком окне...

Вот так же, - с залётной погодкой,
компанией звонкой, босой,
в смолёных залатанных лодках, -
укатим к реке на постой.

Наставим подольники, сети, -
стерлядки дымки накоптят.
Где ночка, - там  три… Не заметим
как жаркие дни пролетят.

В воде навизжимся досыта,
в песке наваляемся всласть!
И северным солнцем облиты -
как черти - готовы упасть
к родительским крепким ладоням,
потом и в постель с простынёй…

А детство... лодчонкой не тонет,-
нет-нет, да и к сердцу прильнёт...

-
Мой цветок пропал. За эту зиму
он не выжил без тепла и солнца.
Потому, возможно, дед Зосима
не любил растений на оконцах.
А любил он чай "от Бандарнайки";
постный суп на квашеной капусте;
ватные штаны да три фуфайки;
хлеб с топлёным маслом, - очень вкусным;
с коромыслом к речке по водицу;
расписаться на клеёнке пальцем;
с брёвнами до пота повозиться,
а затем сочувствовать непальцам.

Радио вещало без умОлку.
За окном семь месяцев не таял
чёртов снег! И, выйдя к мукомолке,
мужикам твердил он о Китае, -
дескать, Мао самый да рас-самый!..
... Баба Лика (с печки до булавки, -
дом на ней) замаялась с косами:
свесив ноги с почерневшей лавки,
гребешочком гладила по пегим -
прежде рыжим - длинным волосищам...

С ними вот любви моей побеги
пробивались к жизни в сердце нищем.

-
Когда крапива первая расти
потянется вдоль каждого забора,
Она прошепчет дому: "Отпусти...
я возвращусь, возможно, но не скоро..."

Потом нальёт в заржавленный кувшин
(он мало места отнял у кладовки)
воды колодезной (колодезной души)
и встанет на хромой (такой неловкий!),
ушедший в землю ножкой, венский стул,
чтоб грязь смывать (как мину после шока)
со всех её, до солнца жадных, окон…
и запоёт…
От песни той самой
ей сделается горько и слезливо.
Потом пойдёт тихонечко домой
и ляжет спать (так никнет ветка ивы),
прильнув к собаке чёрной и большой,
угреется и телом и душой,
и в сон уйдёт дорогою счастливой.

-
Возможно, завтра я уйду...
в оранжевое воскресенье
по влажной роскоши осенней
продолжить странствий череду.
Прости меня, но я уйду.

В пути псаломщика мой хлеб.
Причетник из меня ни к чёрту.
Для исполненья светских треб?
Но сердце больше, чем аорта.

Я с головою в кутерьме,
(ещё вчера на день моложе).
Пленённый дух... он, как в тюрьме,
пороком дышит... Мне дороже
тавро (не Шеффилдская сталь), -
отметина небес отрадна.
Глядишь, и в розовый февраль,
достигнув цели - путь в три ада, -
достанем праздничный хрусталь.
Не жарь лишь дичь, и на  мясное
не ставь на стол в Святой Грааль
из жаворонков заливное.

-
Отведи меня, улица, на заглохший пустырь.
Там на травы невхожие, как стена в монастырь, -
жёлто-жухлые, вялые, под снега обречённые, -
упаду я усталая, октябрём удручённая.
Волновалась вопросами под цветущими вишнями:
прихожанка? послушница? непутёвая? лишняя?
Не готова я к постригу, только воля замучила.
За собою все мостики посжигала заученно.
А назад-то как хочется! Да, боюсь, не назад...
И во снах всё бормочется про невиданный сад.
Льют там травы нетленные ту же самую песнь?

Мой пустырь, друг смиренный мой, может, сад этот есть?

-
Упрямая, укрывшись с головой,
я всё ещё ночую на веранде.
Тут так свежо!.. как после душевой...
И мама удивлялась:"Чего ради?!"

Да, тут свежо, пусть транспорт гужевой
за окнами проходит то и дело.
Зато цветок расцветки ножевой
глядит в берёзы, сам едва живой,
сквозь кружева под занавеской белой.

Герань моя, любимая герань…
Прошу её: “Подольше не завянь.”
О, как же она выглядят по-женски
на белых подоконничках... Нагрянь
любой извне, - и тут же стульчик венский
для посиделок к ёрзаньям готов!
А гости не приходят… что-то медлят…
Я без любви промёрзла до мозгов.
Сентябрь проходит, обречённо въедлив.

-
Без каверзы, сном незаметным
ушла из сердца маета.
О, как она терзала летом!
Звала то ползать, то летать.

Поосторожней, нежар-птица,
спесиво дом обдав крылом,
(помоек сторож и царица)
грассируй: “Кара поделом!”

Играя, предзнаменованья
струятся в звёздной бороде.
Любая ночь полна признанья, -
то мирозданью, то тебе.

... И как поваренную книгу
шеф-повар вытвердил и чтит, -
Сентябрь не потчует интригой,
а просто чует аппетит.

-
Жил был дом живой... да вышел ...
вышел дух жилой, и вот
на оставленную крышу -
снег да листья... Каждый год
дом встречает, провожает
в тишине и без жильцов.

Ель с берёзами большая,
да прохожего лицо...
видит он одно и то же...
Cкарба нет, иконы, - то ж...
Дом, на мумию похожий, -
белоглаз и чернокож.

Каждый раз я столбенею
и дивлюсь, дивлюсь, дивлюсь...
Зареветь я не умею.
Здесь не плачут. Это - Русь.

-
Мама рядом и мне хорошо. Хорошо
сидеть и болтать ногами.
Шуршит берёза, газета... И в том небольшом
есть я, - такая близкая к маме!

На улице лето. Все двери настежь.
Их красили (помнишь?) медовой охрой...
Чего только нет там! Вглядишься, - счастье,
царапано ногтем на медленно сохлом.

...Настежь распахнуты в мамины ландыши
жёлтого домика глазоньки синие...
День, в октябре безнадёжно нагрянувший,
сделал грядущие невыносимыми...

Чёрные, белые дни, вы же - клавиши! -
милые, дрогнуть готовы от ветра...
Все двери настежь на дорогу до кладбища
с могилою от дороги в двух метрах...

-
Такая ночь... (я с нею шла вчера)
зовётся не иначе как "глухая".
Луна в ней билась, точно густера,
да мрачный ветер всю округу хаял.

Возникший в темноте всезрячий кот
(днём приласкался б нежным паразитом)
перепугал меня ко всем чертям в зачёт!
Росли ворота с завязью щеколд...
кругом октябрь, - куда ещё расти-то?!

Октябрь, октябрь... тебя б пересидеть,
как эту ночь, - в натопленной берлоге.
И я ему:"Для смерти всё есть снедь...
лишь георгины мамины не трогай!"

-
Ты не грусти, что я сильно тревожусь
в хмурый рассвет.
Всякий тревогу ту чувствует кожей,
будто раздет.
Будто раздет, и стою на ветру я, -
не обессудь...
Конь лихоманский звенит белой сбруей, -
просится в путь.
Просится в путь и листва ледяная.
Пар изо рта.
Как же опять дотянуть нам до мая, -
как скоротать
срок нескончаемый - век не короткий -
целой зимы?
Ты мне поможешь вытащить лодку?
Прежде с кормы
всё же закинем щедрые снасти
в поздний сезон.
Холоден, сер, одинок, беспристрастен
стал горизонт.

-
На замок навесной закрываю свой дом, -
скажем: домик - на ржавый замочек.
И привычно кладу  ключ в привычный проём, -
каждый  может открыть, коль захочет.

Всякий раз навсегда ухожу по коврам
трав, листвы, снегового забвенья...
Ни синицы со мной, ни того журавля, -
из летящих - мне в спину каменья...

Но когда припадаю, больная насквозь,
к дому - к домику - к горе-жилищу,
запах времени чую, что здесь пронеслось,
и... робею от слова "Всевышний"...

-
Ивняки да осины
средь белёсых берёз,
белена на трясине,
камыши да рогоз.
Вдоль дорог по пригоркам
разливной иван-чай.
От кострища прогоркло
одеянье плеча.
Будто вымазан сажей
грозовой небосвод.
Незабудку поглажу,
а вокруг ниии-коооо-гооооо!
Полежу меж ромашек,
головою к реке.

...проживу без промашек
этот день налегке...

-
В непогоде свой аврал -
как во всяком откровенье, -
ветер с веток рвал и рвал
листья с небывалым рвеньем!
Слякоть разводил и мок,
пузырил до пены лужи.
Он в порывах занемог,
гениально занедужив.
Без разметки рисовал,
резал без резца гравюры,
стриг под ноль, порассовав
пряди медной шевелюры
где попало: под забор,
на крыльцо и за карнизы,
парикмахера позор
утром в дань отдав капризу
знатной модницы в манто
из заморских горностаев!
…А под вечер все не то, –
белый мех осел, растаял…

-
Боль притихла в природе замученной,
да и небо глядит в никуда.
Только птице под чёрною тучею
неуёмно, - беда, мол, беда!

Не летает голубушка, - мечется!
Что за страхи у птахи земной?
Под рогатым овьюженным месяцем
и под полной безумной луной
всё же выжила, бедная... Выжила!
А теперь… Да ты сам погляди, -
то присядет на дедову лыжину,
то застонет, - аж больно в груди.
То приляжет на веточку тонкую
и замрёт, как муляж восковой...
Гаснет пламя в печи, с посторонкою
будто кто-то играет живой...
Он вчера ещё в вёдрах натруженных
два замачивал впрок колуна
и за поздним бесхитростным ужином
говорил языком колдуна:
“Вы меня ещё в главном похвалите
за чудачество вить здесь гнездо, -
в этом городе тихом и маленьком…
Даже самый прилежный ездок
проклянёт и дороги осенние,
и суровую глушь без затей,
но не будет здесь землетрясения,
но не будет здесь мора и змей…”

Во столице холодное марево,
чернь-толпа там – живое мясцо.
Золотится закатное зарево.
Залетай, птаха, к нам на крыльцо!

-
Самое время для смерти.
Самое время - уйти.
Эко как жизнь нами вертит!
И ни души на пути...

Вместе со мною и вишня,
яблоня мамина  - то ж
к лету окажутся лишним, -
мёртвым, бросающим в дрожь.

"Ладно, к чему мадригалы?" -
годы кричат - упыри.
Цветик мой, цветичек алый,
в ночь на Купалу гори...

-
Шелестит раскисший снег
под колёсами маршрутки.
Уезжает человек
навсегда, а не на сутки.
Из тепла и, - на вокзал, -
к поездам в соседний город.
Всё давно себе сказал.
Встал по ветру, поднял ворот.
О грядущем страшно... да...
Прошлое - в глазах слезами.
Поезда, вы поезда...
хороши приезды к маме!
Но уже и мамы нет
и никто его не ищет.
Только ветер, - ветер свищет!
А карманный звон монет -
будто звон на пепелище.
Есть одна надежда - на:
затеряться в людной гуще
(тех колбасит, этих плющит),
ведь ни друг, и ни жена
не помашут вслед платочком.

Пожирнее ставит точку
и в ларьке берёт ждуна.



-
Я выпускаю бабочку в сентябрь,
поймав легонько, чтоб не повредить ей
трепещущие крылышки. Летите
и вы, мечты, навстречу всем смертям!

Гляди-ка, - расхлебянено окно,
совсем как в мае, - лето ещё дышит,
да и душа моя пока что не ледышка!
Лети, камлай* подальше и повыше, -
пленения иссякло волокно!

Ещё вчера мне было всё равно, -
мне, растоптавшей небо под ногами,
зелёными в цветочках, сапогами;
мне, говорящей скучные слова;
мне, для которой жизнь, что бечева,
а бабочка лишь только оригами...

Лети, ни в чьи ладони не присев,
на ликованье клумбы в старом сквере.
Лети, пока полёт не эфемерен, -
тебя заждался юный львиный зев.

-
Прелые запахи осени тёплой.
Цвет откачался пустырника блёклый.
Сонно реке...

Листья беспечно кружат в пируэте.
Тужат ли нет о безудержном лете? -
Всё ж налегке...

Солнце ещё проползает сквозь тучи, -
тучное влагой, но всё же ползуче.
Кончен салют...
Постланы травы, в них дремлет пахучий
Долгий уют.

-
Обманутые тёплым ноябрём,
набухли почки бузины живучей.
Ведь сколько на неё мы ни орём
за лист упорный непролазно-тучный
и ветки ни ломаем целой кучей, -
она пускает свежие ростки,
тем становясь воистину прекрасной!
И сколько б мы с ней не были жестки, -
взгляд одаряет щедро кистью красной!

Сегодня же мне жаль, родную, жаль...
Зима иную сформирует крону, -
не пощадит ни скромного чижа,
ни голубя, ни галку, ни ворону...

Летают птахи, - ищут то еды,
то места, где возможно как-то выжить.
О, бузина моя... Деяния чудны
у Господа, но твой удел недвижим.

Вот так и я, - цвету всем существом
в преддверии развязки неизбежной.
И потому пред ломаным кустом
мне падать ниц с признательностью нежной...

-
Выпрягают из телег
лошадей, - готовы сани.
Повенчает белый снег
за ночь землю с небесами.

Но окажется  свежей,
чем парча  четы беспечной, –
санный след.  К его меже
причастится  бесконечность...

-
Место выбрали там, где на донник пахучий,
на репейник и дёрн лист спадает крапча'тый,
посидеть, полежать средь неясных созвучий
на земле, словно жизнь - только край непочатый.
Словно только вдохнул этот воздух тягучий
возле тёплой стерни после ржи невысокой
чтоб из сердца, щемящего радостью жгучей,
снова чувства большим восходили потоком.

Скосят клевер-траву, - вместо скошенной тут же
отрастает нежнейшего цвета отава.
Луг в исподнем душист, словно плат, отутюжен,
и мы рады ступить на его переправу.

-
В твоем лесу благословенном – эхо.
В моем – заглохший омут да звезда,
А возле – небо в облаках-прорехах…
… Жду не дождусь, когда начнет светать?

Жду не дождусь, когда натужно треснет
И разобьется грузный небосвод.
Жду не дождусь, когда исторгнет песню
Мой лес замшелый у недужных вод.

-
Панама и море,
затасканный веер,
в едином напоре
обласканный берег.

В блаженстве искристом, -
в лучах перламутра, -
как жест бескорыстья,
вручалось мне утро!

О, море в порывах,
жара,.. - не перечь им.
Страдал, что в нарывах,
загар на предплечьях!

Под голос на срыве,
под туш амазонке,
в лодыжки сырые
ракушечник звонкий,
медуз и рапанов
метало, как бисер,
то грузно роптало
на старенький глиссер;
ворчало в миноре
задумчивым валом.
Качало,.. дичало...
и вдруг уставало
безжалостной львицей
обхаживать дюны.
И жалось мириться
котёночком юным.
...И жа-лось ми-рить-ся
кооо-тёёё-ноооч-кооом ююю-ныыым...

-
Вот-вот начнёт пугать, сверкать, греметь!
Вода смешает землю с небесами!
Покою летнему вот-вот наступит смерть!
Да вы сейчас увидите всё сами -
как ветер заиграется с трусами
на старенькой верёвке бельевой,
в теплицу дунет, наступив на жабу,
(c трухлявой лестницей ему б шутить не надо!),
порявкает в трубу, поднимает вой,
но ничего не сделает со мной...
Я ж не покину своего дворца(!),
лишь под поток поставлю нашу ванну, -
прогромыхав ей от амбара до крыльца,..
Возможно, я оправдываться стану,
что перепутала прелюдию грозы
с ночною мглой, что отползёт к востоку.
Лицу сухому без живой слезы
покажется жить далее жестоко,
и я пойду молиться к водостоку...

И небо рассмеётся, прыснув:"Зы!"

-
- Не говори о чём не разумеешь, -
и даже разумеешь, то молчи!
Умей смолчать, а коли не сумеешь, –
сидеть тебе от мира на печи...
Махорки закрутил и глаз прищурил.
- На небе вёдро, тучки ни одной.
И замолчал... Большое дело – курит.
В фуфайке летом, до чего ж чудной!
Вздохнул отец отца – мой дед Зосима,
тряхнув мундштук о жилистый кулак.
Тут зашумела ветками осина,
ей отозвался сгорбленный чердак.
Да флюгер на коньке завёлся бойко, -
мол, переменчивее из ветров – восток.
А я запнулась, по-девчачьи ойкнув,
когда несла ведро под водосток.

-
Самый сумасшедший запах в мире -
запах свежескошенной травы!
Даже если не коса, а бензо-триммер
сбил пырей, крапиву и мертвы

одуванов жёлтые созвездья, -
башню сносит так же, как тогда!
Сенокоса луговая песня,..
шашни,.. росы,.. жарко,.. овода...
 
Спелых трав не реки, - океаны
граблями мы жахаем в валки!
Не страдай, загар, под платьем рваным, -
полдень только взмылил желваки!

На закате, воздымая вилы,
весь окрестный бронзовый народ
драгоценный дар (дабы не сгнил он)
нам с тобой поднимут на зарод!

Ветер очумелый заколышет
нам подолы и полы рубах.
Мы вверху, а хочется нам выше!
Мы доселе, вроде черепах,

ползали чего-то там,.. не зная
о восторге истинном людском.
Было б знамя, - подняли бы знамя!
Экий знаменосец босиком!

... К травам я поверженным  присяду, -
нету правды в городских ногах.
А стожары, - это не Плеяды, -
это жерди в золотых стогах.

-
Спилили берёзоньку, а на пенёк
поставили тазик дырявый с цветочками.
Берёзы не стало. Она не поёт,
упрямой не тянет листвы прямо в форточку.
Под форточкой роза ликуя сидит
в кастрюле проржа'вленной, тюлем сокрытая.
Она любит солнце и фикус-джигит
стоит на полу рядом - ноги в корыте. И
может он только на розу смотреть, -
капризную кралю в лиловых бубенчиках.
Берёзе пришлось ради них умереть.
... а в комнате платье с фатою на плечиках...

-
РодилАсь я у реки
возле мукомолки,
пели всласть кукареки,
завывали волки.
Тёплым летом пели всласть,
завывали в стужу.
Жизнь привстала, понеслась -
ну, же! ну, же! ну, же!
Всё, что может цвесть, - цвело,
что не может, - пело!
Счастье - жадный птицелов -
знало своё дело.
Но в головушке-то (ой!)
всё одно и то же -
мыслью главною какой
жизнь свою итожить?
Представлялся горький вздох, -
распоследний самый.
Тяжело как было – ох…
но сказала мама -
Коль живая, - о живом
только думать нужно!
Верный лету, хорошо
ветер дует южный...

-
В этой речке быстрой-быстрой
очень жгучая вода!
Серебриста... серебриста, -
а не впустит никогда!

Ты скользишь ногой по илу, -
ил и мягок и горяч,-
а по линии прилива
в берег бьётся красный мяч!

Это Таня обронила,
заигравшись между ив.
И теперь с подачи ила
до чего ж пейзаж красив!

-
К мольбам волны неумолимый,
декоративный и пейзажный,
плывёт на месте дом любимый, –
наш дебаркадер двухэтажный.
Пристанище для пилигримов,
в диковинку глазам столичным.
Качает борт неутомимый
река привычно.

Закат над улицей короной,
питейный дом звенит посудой.
Взорвали тополя вороны, -
лететь нацелились на Чудо.
Остожна Осыпь, тлен ступени,
в бурьяне рига и кадило, -
на Городище бродят тени
Архистратига Михаила.

Не рвать настурцию жестоко
(о, не понять натуры женской!)
У светофора с жёлтым оком
авто свернул к Преображенской.
В тени Успенского фасада
лубочный вид, - чем не приманка?
Картавит в объектив и рада
в манто из норки иностранка.

Сквозит намерением резвым
и живописец бородатый.
…У сквера речников болезный
соборный храм с безглавым скатом.
Надолго замер дворник трезвый, -
прозрел единожды навеки.
Листок скользнул на прут железный.
...смежИлись веки...

Глубокой силою наполнен,
не сразу свет прольётся млечный.
Сомкнулись городские волны.
“Возрадуйтесь, я с вами вечно”.
И обращусь с мольбою внятной
к Заступнице людской на небе –
Пусть будут полными объятья
и много хлеба.
........................................
28 августа - Успение Пресвятой Богородицы
(Городской романс на Успение, -
Великому Устюгу посвящается)

-
А я люблю  тебя, как прежде, – так и знай!–
Жду не дождусь, когда ты станешь старым
беззубо шамкать под бессонный лай
седой собаки, жмущейся к гитаре,
шести... семи... не помню, сколько струн.
Коклюшный воздух в форточку сочится,..
А про любовь он врун, конечно, врун,  –
послушай прозу, голая ключица.
Гуляет тюль меж белых хризантем,
бел абажур, на кухне света мало…
Ты говоришь, что не было… Затем
меня в твоей судьбе совсем не стало.
Я на пятнадцать лет короче и сейчас…
О, как же я подвержена простуде! –
Прочь одеяло жаркое с плеча! –
Зачем пишу? – чтоб знал: ты неподсуден.
Ведь я возьму тебя к себе – ты так и знай! –
Когда под полосатым серым пледом
в качалке-кресле (распоследний рай!) –
ты ни одной не станешь стерве предан.

-
Хочу писать я просто и размашисто
Про дождь, про снег, про громы в небесах.
Да и в любви не стану я монашиться,
К  чему глушить природы голоса?

К чему глушить, коль жизнь неотвратима.
Жить на земле со всеми заодно
Легко и просто, солью б растворимой
Насытить влагу, а не пасть на дно.

Пьян океан волной первопричины,
Даль неоглядной  волею  пьяна.
О, жизнь моя! Я – тем  твоих  пучина.
Ты – редкий приворотный  сорт  вина!

-
Жаль, нету коромысла на плечах!
Под старину бревЕнчат сруб колодца.
Иду по воду, вёдрами бренча, -
уверенно, - с лицом землепроходца!

Мостки ведут от самого крыльца.
Сараи дремлют, двери на замочках.
Сдуваю прядь прилипшую с лица, -
так ненасытна и бездонна бочка!