Прелюдия к совершенству. Ференц Лист

Да будет совершен Божий Человек,
ко всякому доброму делу приготовлен.
2 Тим. 3:17

Когда мне было лет 12-13, я посмотрел кинофильм «Прелюдия славы» о необыкновенно талантливом юном музыканте, шагавшем по ступеням совершенства и признания. Сказать «посмотрел» – неточно. Я прослушал этот фильм, прожил его, пережил! Уже не помню, какая киностудия его выпустила, да и подробности сюжета выветрились с годами из памяти. Но никогда не забуду того впечатления, того потрясения, порыва, которые я испытал, впервые услышав звуки симфонической поэмы Ференца Листа «Прелюды». Героические, ликующие, жизнеутверждающие звуки, сродни бетховенским волевым темам! Во мне, мальчишке первых послевоенных лет, душа так радостно откликалась надежде, которую дарила такая музыка: через преодоление жизненных ненастий – к победе! Через тернии – к звёздам! От земли – к небесам, от дисгармонии мирского бытия – к высшей гармонии!
Это потом, спустя много лет, я прочитал у французского писателя-романтика Альфонса Ламартина, от стихотворения которого отталкивался Лист, создавая свой шедевр, программные слова: «Разве не представляет наша жизнь ряда прелюдий к неведомому гимну, первую торжественную ноту которого возьмёт смерть? Любовь является волшебной зарёй для каждого сердца; но в чьей судьбе первое блаженство счастья не было разрушено порывом бури, чьи чарующие иллюзии не были развеяны её суровым дыханием, чей алтарь не был разбит смертоносной молнией? И чья душа не искала – после подобных потрясений – мира и покоя деревенской жизни, чтобы заглушить свои воспоминания? Но человек не может долго предаваться блаженному покою на лоне природы, столь пленяющему его вначале, и, лишь раздаётся боевой сигнал трубы, спешит он... на свой опасный пост, чтобы в битве вновь обрести всю полноту самосознания и восстановить целиком свои силы».
Я думаю, что и жизнь самого Листа представляла собой такой ряд прелюдий к неведомому гимну, а в основе лежала вечная, ненасытная жажда совершенства. Жажда идеала. Не случайно одна из симфонических поэм композитора так и называется – «Идеалы».
Первые идеалы были связаны с первой, юношеской любовью. Молодой маэстро как иностранец не был принят в Парижскую консерваторию и после частных уроков у Паэра и Рейхи сам стал домашним учителем музыки. Его юной ученицей была прекрасная Каролина, дочь графа Сен-Крик. Юноша идеализировал её. Казалось, и к нему неравнодушны...
Мечтам не суждено было сбыться, но уже тогда в сердце молодого Листа таилось обещанием то главное, что потом составит смысл его жизни.
16-летнему Ференцу его отец Адам сказал перед смертью: «Будь осторожен с женщинами, Фери. Не давай распоряжаться твоей жизнью». Фери в ответ рассмеялся и, успокаивая отца, показал ему книгу: «Моей карьере музыканта может угрожать только вот это». На обложке книги написано: «Следуя за Христом».
И всё-таки драма первой любви глубоко ранила юношу. Потрясённый потерей Каролины (граф увёз её из дома, уроки, а значит, и встречи прекратились), Ференц хочет уйти в монастырь. По Парижу распространяется слух о смерти музыканта. В газете «Летуаль» даже печатают некролог. А Ференц тем временем спешит за утешением к священнику Бардену. Аббат призывает молодого человека к «умеренной набожности», а приятель-органист Кретьен Юран – к затворничеству, – самоотверженной религиозности, подобающей истинному католику. Потом не раз в годы личных драм и разочарований Лист будет обращаться к религии. Но и она не спасает, если к ней прибегать как к лекарству; не спасёт, если не овладевает всей душой, не становится способом жизни – самой жизнью, исполненной глубокой веры в Спасителя.

Всё для души – благодеянье,
И даже боль, когда извлёк
Не озлобленье из страданья,
Но просветленье и урок...

Знал Лист и счастливую любовь, годы жизни с Мари д'Агу, рождение детей: сына Даниеля, дочерей Бландины и Козимы. И всё-таки недоставало Листу чего-то главного для счастья.
Некогда Пушкин сказал: «На свете счастья нет, но есть покой и воля». Блок уточнил: «Уюта нет, покоя нет», «Покой нам только снится». Остаётся воля. Но воля не разрешает боли, не устраняет проблем, если замыкает человека на себе самом, если он не задумается о другой, высшей воле и не воскликнет: «Да будет воля Твоя!»
Кажется, Ференц Лист пытался «услышать» эту волю в вечной жажде совершенства. Ни страсть, ни дом, ни семья этой жажды не утоляли. Но можно достичь совершенства в музыке, в исполнительском искусстве. Однажды он услышал на концерте в Париже непревзойдённую игру гениального Паганини. Вот образец, ориентир!
Непрестанной неутомимой работой Лист добился почти невозможного: стал первым, никем не превзойдённым пианистом Европы. И не только для своего времени – он так и остался до нынешнего дня эталоном пианистического мастерства.

От чёрной деки до педали
По пять часов, как врач, я слушал
Жизнь затённую рояля,
Его непознанную душу.
Я изучал его природу
И, как Мефисто, в обольщенье
Просил, чтоб он мне душу продал
В обмен на вечное служенье...
И всё ж познал я вкус победы,
И совершенства приближенье
Я наконец в игре изведал!
Но – не было преображенья...

Тревога артиста не утихала. Ему мало было такого совершенства! Тогда, быть может, оно – в композиторском творчестве? Похоже, вдохновение и расчёт на равных владеют маэстро, когда он создаёт рапсодии и баллады, этюды и симфонические поэмы, песни и романсы, бесчисленные транскрипции и обработки произведений Баха и Бетховена, Шумана и Вагнера, Шуберта и Верди. Конечно, это творческий подвиг: переложить для фортепиано все девять симфоний Бетховена и органные сочинения Баха.

Но ощущал я в те минуты
Струной какой-то тайной, тонкой,
Что это тоже шаг к чему-то,
Да, только шаг, ступенька только.
...Прошли и сны мои, и грёзы
Любви, за ними – грозы страсти,
И чары чардаша, и слёзы
О Венгрии, и годы странствий...

Великий пианист, композитор, интерпретатор шаг за шагом продвигался к высшему – к духовному просветлению, преображению. И только вера, к которой Ференц Лист шёл всю жизнь, помогла ему создать подлинные шедевры духовной музыки, такие, как «Эстергомская Месса», «Месса по случаю коронации», «Реквием», «Легенда о святом Станиславе», «Крестный путь», «Христос».
К ним примыкают «Поэтические и религиозные гармонии». Если в знаменитых «Годах странствий» Лист посвятил первую тетрадь образам природы и связанным с нею чувствам, вторую тетрадь – искусству (итальянской живописи, скульптуре, литературе: «Сонеты Петрарки», «По прочтении Данте» и др.), то в третьей тетради взор Листа обращён к небесам и явственно звучит утешение («Ввысь сердца...», «Ангелус», «Бывают слёзы от дел» и др.).
Но не всё так просто в жизни, и не по прямому пути идёт душа человеческая. Это только в учебниках пишут, что некий художник сначала недопонимает, потом осознаёт и, наконец, принимает и приветствует (революцию, например). Вечный соблазн, вечная тревога не покидали Листа, заставляли его падать и подниматься снова и нередко, заглядывая в собственную душу, обращаться к творческому осмыслению образов зла. Отсюда – «Мефисто-вальс» (целых три таких вальса!), симфония «Фауст». Конечно, в этом Лист не одинок. Музыкальное воплощение нечистой силы мы находим и у Шумана (оратория  «Фауст»),  и  в  балетной  музыке  Адана, и у Вагнера (увертюра «Фауст»), и у Бойто (опера «Мефистофель»), и, конечно, у Гуно, в его знаменитой опере. «Мефистофельская» линия Листа нашла своё продолжение и развитие у Рихарда Штрауса, Скрябина, Шостаковича. Слышу нечто подобное и у Шнитке, болезненно ощутившего дьявольское нашествие на двадцатое столетие, словно выросшее из «Шабаша ведьм» Берлиоза в его «Фантастической симфонии» или из гениальной «Ночи на Лысой горе» Мусоргского...
Удивительно, но тема мечтательного Фауста становится у Листа темой Мефистофеля, только звучит в искажённом виде, с издёвкой и иронией, пародируя первоначально светлый и возвышенный образ. Композитор показывает, что сатана использует любой соблазн для того, чтобы заполучить душу человека, играет на его благородных стремлениях и мечтах. И лишь тема Маргариты в симфонии – вне посягательств Мефистофеля, словно музыкант и философ стремится подчеркнуть неизменную, непобедимую чистоту «вечно женственного». Вспоминается тютчевское: «И даже клевета не смяла воздушный шёлк её кудрей...»
Заключительный хор симфонии «Фауст» поёт хвалу вечно-женственному началу. Вспомним и финал «Фауста» Гёте, вторую его часть: «Всё быстротечное – символ, сравненье. Цель бесконечная здесь в достиженье. Здесь – заповеданность истины всей. Вечная женственность тянет нас к ней» (перевод Б. Пастернака).
Листу особенно близка была мысль о том, что любовь и милосердие женщины приближают её к Деве Марии. Ведь она, олицетворение благородства и чистоты, она, дарительница жизни, своей любовью возвышает окружающих. Здесь нельзя не вспомнить Владимира Соловьёва, да и Пастернак неспроста сказал: «Я ранен женской долей... след поэта – только след её путей, не боле...»
Каролина Витгенштейн не без основания говорила своему другу: «Ты, Ференц, – и Фауст, и Дон Жуан, и святой Франциск Ассизский». Но именно о ней Лист написал: «Ей я обязан всем тем духовным, что есть во мне».
Лист чувствовал, что всё пережитое и всё созданное им, все борения его души, все скитания по миру – это ряд прелюдий к преображению, к истинной жизни, когда человек душевно и духовно совершенствует себя, высветляет и просветляет, через покаяние открывает новое небо и новую землю и всецело принимает Христа как своего Спасителя...
Отец Салус из францисканского монастыря готовит Листа к посвящению в низший духовный сан (впоследствии Листа не вполне корректно стали называть «аббатом»). После пострига Ференц продолжительное время живёт на горе Монте Марио в монастыре Мадонны Розария. Там – творчество и молитвы, и прозрение, и чувство близости к высшему, небесному идеалу. В его музыкальных опусах, во всей его жизни одна тема, постоянно трансформируясь, в конце концов утверждается победно: жажда совершенства, преображения, единения с Господом...
Я представляю себе великого музыканта. Конечно, помогают воспоминания, например – Владимира Стасова, музыкального критика, идеолога «Могучей кучки»: «Я увидал его почти 60-летним стариком со смиренным, сильно католическим видом, в аббатском длиннополом и мрачном одеянии. Но голова его не потеряла прежней густой своей гривы, а в глазах сверкал всё прежний блеск, сила и тонкое выражение. Когда он начинает с вами говорить, руки его сложены на груди, точно он хочет потереть их одну около другой – жест, который часто приходится видеть у католических смиренных патеров; но только стоит ему воодушевиться в разговоре – и аббатский жест пропадает, движения теряют свою благочестивую узость и монашескую приниженность, наклонённая вперёд голова поднимается, и он, точно стряхнув с себя монашескую декорацию, снова становится сильным, могучим: перед вами прежний, гениальный Лист – орёл...»
Но я вижу и иного Ференца. Вот он в кабинете. Старая гравюра на стене «Святой Франциск на волнах». Железная кровать. Распятие. Кувшин с водой и тазик для умывания. Разбросанные по полу книги и ноты. О чём он задумался? Может быть, вспоминает прожитое – долгие и пёстрые годы проходят перед глазами. Ему за семьдесят... Как там сказано в 89-м псалме? «Дней лет наших – семьдесят лет, а при большей крепости – восемьдесят лет; и самая лучшая пора их – труд и болезнь, ибо проходят быстро, и мы летим...»
Вспоминается беззаботное детство Венгрии, В Доборьяне, самое начало обучения игре на фортепиано под руководством отца. И, конечно, первый публичный концерт в Шопроне, когда ему было всего девять лет. А потом –  Вена:  разве можно забыть занятия композицией у знаменитого Антонио Сальери, добродушного и строгого? Скольким помог... Бетховена, а потом и Шуберта, как и его, учил – ни крейцера за уроки не брал. Что за чушь некоторые мелют – мол, отравитель, злодей! Молва всегда скорее склонна к дурному, чем к хорошему...
Как радостно всякий раз вспоминать встречу с Бетховеном! Гениальный маэстро пришёл послушать его, одиннадцатилетнего мальчишку, и даже предложил ему тему для импровизации. А потом, после концерта, расцеловал на глазах у публики.
Дальше – Париж. И музыка, и слава, и любовь. И бесконечные гастроли. Помнится и Россия... Тогда в Елизаветграде одна обаятельная девушка – кажется, её звали Мария Лазич – вдохновенно играла ему. Он оценил её виртуозность и поэтическое чувство, перед отъездом написал в её альбом музыкальную фразу. Когда же это было? Так давно, в 1847 году. Больше тридцати лет назад... А ещё всплывает в памяти Веймар – Веймарская школа, которую он возглавлял. И, конечно, родная Венгрия (хотя, к своему стыду, он не знает венгерского, ибо всю жизнь скитался по миру). Он основал там первую музыкальную академию. А ещё перед глазами – дорогие лица: Берлиоз, Шуман, Шопен, незабвенный Вагнер...
Прав был блаженный Августин: «заблудшие ходят кругами». Ференц многое понял. Свои ошибки, падения на долгом пути к главному. Всё это – только прелюдии...
Маэстро шепчет: «Domine поп sum dignus» – «Я недостоин, Господи». Это любимое его изречение. Ведь он всё помнит, а Господь всё видит... Не случайно свой «Реквием» маэстро завершил – в «Libera tе» («Освободи меня») – изображением Страшного суда,  в противовес обычному завершению мольбой о прощении. И только заключительные такты органа пытаются успокоить волны не стихающих человеческих страстей. Да, в конце 1860-х он писал этот «Реквием» в память об умерших детях и матери. Но сейчас он осознаёт его глубже, примеряя к себе. Так делали его предшественники, его учитель Сальери в своём потрясающе могучем и страшном «Реквиеме» и, конечно, любимый Моцарт...
Я вижу Листа таким в его обители и уже словно шепчу его устами:

На Монте Марио я выбрал
Обитель. Предо мной долины
Ладонь, прорезанная Тибром,
Как линиею жизни длинной.
Но не туда, а к синим Высям
Глаза, и ныне от клавира
Душа не столь уже зависит,
Сколь от невидимого мира...
Молюсь, небесным звукам вторя,
И сквозь меня проходят темы
Вселенских вечных ораторий.
Я слышу горние поэмы...