Революция под знаком постмодерна 1

Новые старые угрозы

I.
По числу революций и революционных ситуаций ХХ век превосходит все предшествующие периоды. Связано это не в последнюю очередь с феноменом так называемого «ускорения истории», когда развитие тех или иных социальных институтов проходит в свернутом, укороченном виде, когда плотность событий на единицу времени возрастает в определенной прогрессии. Это, с другой стороны, также связано с эффектом глобализации истории, при котором синхронизируются социально-экономические, политические и культурные процессы различных стран и регионов, стоящих на разных исторических ступенях и проходящих разные этапы развития. А весь ХХ век и был, по сути, веком глобализации как процесса, а не как результата (некоторые из этих результатов мы видим только сейчас, в XXI веке, и это ещё не предел).
Первый из двух указанных феноменов хорошо понят и проанализирован, в частности, мыслителями постмодернистского круга, неомарксистами, теоретиками постиндустриального общества и проч. Первые (Ж. Делез, Ж. Бодрийяр, Ж-Ф. Лиотар, Ф. Гваттари и др.) в контексте осмысления интенсивного устаревания социальных институтов и норм говорили в целом о делегитимации институтов, законов, государственного строя и т.д. Почему? Потому что делегитимация, в особенности, подхваченная и скоординированная чьими-нибудь умелыми руками – прямой выход на революцию, в том числе и на революцию по современному цветному сценарию.
Мало найдется тех, кто станет спорить с тезисом, что любая революция обладает колоссальной когнитивной (эвристической) ценностью и несет в себе как теоретические, так и эмпирические знания предельно высокой степени обобщения. А это значит, что революция, как прохождение социальной системой точки бифуркации, несет в себе огромный творческий, созидательный потенциал. Действительно, мы наблюдаем всякий раз в острой фазе каждой из известных истории революций мощный всплеск творческой активности масс (именно масс, я не говорю лишь об интеллигенции), причём широта охвата этих процессов – колоссальна. Тематика созидания далеко выходит за пределы чисто политических и социально насущных вопросов, стоящих на повестке дня. Нет, наблюдается пробуждение дремлющих начал, которые ощущают революционные перемены, как луговая растительность ощущает весеннее солнце. О конкретных причинах этих явлений будет сказано отдельно, здесь же уточню только, что я не сторонник утверждений, будто всякая революция развязывает руки творческому началу народа и освобождает труд, а потому, дескать, народ начинает осознавать в себе творца и т.п. Нет, причины этого лежат в иных плоскостях. Но это тема совсем другого рассуждения…


II.

Вернемся творческому потенциалу исторических катаклизмов. Он может быть легко утрачен и рассеян по ряду причин, сущность которых хорошо описана постмодернистами, охарактеризовавшими нашу современность: ацентризм, история как игра, деконструкция всякой реальности (и социальной в первую очередь), возникновение и развитие симулякров, игра структуры, кризис метанарраций, множественность контекста, номадология, ризома и т.д.
Парадокс (с точки зрения социологии и политологии – опасный парадокс) здесь заключается в том, что в условиях постмодерна возможна не просто подмена понятий, значений, сущности и явления, знака и означаемого (это ещё полбеды!), но конец метанарраций (в частности, идеологий) означает высвобождение в сознании масс пространства, легко заполняемого манипуляторами разных мастей. Постсоветское пространство испытало в полной мере все эти манипуляции в течение последней четверти века. Но речь здесь и не об этом тоже.
Сама по себе деконструкция политической и иной культурной реальности не есть зло – злом она становится в момент быстрой (революционной) пересборки своих агрегатов – категорий, элементов идеологий, политических концептов и т.д. Реструктуризация, быстрая перестройка сознания всегда болезненна, но она может быть продуктивной, когда наложена на фундамент – разработанную на научных принципах идеологию (политическую доктрину, план развития на ближайшие 10-20 лет и т.д.). Но она же может быть и разрушительна, если за точкой бифуркации лежит пустота. Это прыжок с огромной высоты человека, который никогда не проверял свой парашют. Глазами историков мы видим, что революция никуда не исчезает, а просто меняет свои формы в соответствии с возможностями и потребностями информационной эпохи. Практически вся нынешняя реальность, которую Жан Бодрийяр уверенно называет симулякром, становится конструктором, в котором можно собрать и пересобрать самые разнообразные схемы взаимодействий и системы отношений. Это касается любой и каждой сферы социальной практики. Нет идеологии – нет центра (понятие «ацентризм» в постмодерне), нет социальных аттракторов (точек притяжения) нет исторического центрирования (стадиальная модель развития общества) – отсюда масса спекуляций, разброд в умах не только обычных людей, но и системообразующих референтных групп – интеллигенции в частности. И надо признать, что интеллигенция в значительной степени утратила свои референтные качества в России, теперь социальная эстафета передана иным группам, в том числе, с криминальным, криминально-властным и богемным псевдо-творческим уклоном.
В России с самого начала либеральных преобразований складывается, среди прочих, и такой парадокс: при отсутствии идеологии (в соответствии с текстом Конституции РФ от 1993 года) власть пытается сохранить центрирование через систему «равнений на ….. !» Эта порочная практика дезориентирует мыслящих и дезорганизует, демобилизует простой народ.
Отсюда задача исторической науки, учителя истории и преподавателя политологии сейчас и далее – удержать за рамками такого конструктора и в противовес ацентрированной парадигме, формирование которой продолжается и сейчас, то ценностно-интеллектуальное базовое ядро, слабость которого столь отчетливо проявилась в перестроечное время в СССР. К большому сожалению, центральная власть практически не поддерживает жизнеспособность этого ядра, не предохраняет его от агрессивной внешнекультурной радиации, не помогает создать новые механизмы интериоризации перспективных приоритетов нации (я сейчас говорю не о пресловутых «успешности», «конкурентности» или «толерантности»).


III.

Что в наше время может приостановить процессы размывания культурной идентичности у нас? Государственные институты? Увольте! Государство не говорит с народом на его языке. Язык, на котором запрограммировано наше чиновничество – это либо словесная эквилибристика (а-ля Егор Гайдар), либо примитивная казёнщина, разрыхляющая мозги её носителям и насмерть запутывающая простых людей. Церковь? Отчасти и очень избирательно. Клир в значительной степени находит общий язык с паствой. Но само содержание притч и очень условных библейских сюжетов, при всем богатстве их метафоричности, безнадежно отстало от динамичного мира постсовременности.
А что ещё есть у нас? Каков в настоящее время метаязык истории, которая объединяюще служит народу в целом, а не какой-то одной его части (элиты приходят и уходят, а народ, как известно «хочет разобраться»)? Метаязык истории и межпоколенного диалога (в семье или на уроках в школе) – это язык науки! Лишь наука, при всей своей динамичности и специализированности, способна создать и расширять общее языковое поле со всеми социальными группами, стратами, с каждым в отдельности…

Другая проблема, которая возникла задолго до современности, но сейчас не менее актуальна, а дальше будет становиться ещё более сложной, заключается в том, что история как наука многие концепты получает из рук политической науки (это хорошо показано уже в работах Н. Макиавелли), а политология балансирует на стыке кодов знания и власти. Знание научное, как известно, всегда стремится к объективности и беспристрастности.
При этом власть, что тоже общепринятый факт, стремится встать из объекта в субъектное отношение к изучающим её наукам – то есть политологии и истории. А что это означает в контексте деидеологизированности и интеллектуальной деградации общества? Это означает, что власть стремится активно определять истину научного знания о самой себе. Чувствуется подвох? А он есть, и это не игра слов, это, собственно, ещё одна опасность, тем более, в век господства СМИ и массовых манипуляций сознанием. Яркий пример – современная Украина и все эти майданы.
Конечно, власть всегда подменяла истины по своему усмотрению и устанавливала правила игры, которая обычно велась на её поле. Но не следует забывать, что есть большая разница между властью, что жёстко управляет и не заигрывает с народом, не либеральничает (пример – сталинский период советской истории), и властью, которая провозглашает свою полную легитимность, демократические ценности, права и свободы человека (личности), а также транспарентность всех политических процессов и процедур, а на самом деле жульничает и манипулирует направо и налево: начиная от постановочной демагогии руководителей верхних эшелонов власти в прямом эфире и заканчивая виртуозным фокусничеством известной партии на выборах всех уровней.
Но, оговорюсь по поводу вышесказанного: бремя доказывания лежит на стороне обвинения. Я веду к тому, что доказать их порочность возможно только научными методами, деталями, фактами, особым вниманием к мелочам. Этим, собственно, и должна заниматься наука, настоящая – а не ангажированная партиями и потребой дня.
Следовательно, только внимательный и объективный комплексный анализ и исключение крайностей, отменяющих исторический контекст, плюс постоянная обратная связь со всеми участниками диалога!

Когда-то в середине ХХ века сциентисты от экономики говорили о слиянии науки с производством и превращении её в особый фактор этого самого производства. Затем наука стала двигателем контроля, менеджмента и креативного управления. Настаёт время, когда наука должна стать локомотивом реальной политики, а политология и история – точными науками. Но для этого не беспринципные карьеристы, рвачи и деляги, а учёные и философы должны вновь вернуться к управлению государством.


                Октябрь 2016 года