Шура

"Дела давно минувших дней,
Преданья старины глубокой..."



Шура появилась у нас в доме в тот же день, когда отец рассчитал предыдущую няню моей сестренки, противную, со страшным лицом старушку, с которой у меня возник непримиримый конфликт. Я очень любил мою маленькую сестричку, о которой всё просил маму, чтобы она купила её мне, и, наконец, она у меня была. А эта бабка обращалась с ней, как с куклой, а с ней нельзя было так обращаться, ведь она уже начала разговаривать со мной и со всеми.
Когда я болел и не уходил в школу, то видел, как эта старуха ничего не делала, когда Танька плакала, а только совала ей соску, и уходила пить чай на кухню, и долго не возвращалась. А мне нельзя было подходить к сестренке, чтобы не заразить её моей болезнью, и я просто издалека успокаивал её всякими разговорами, и делал ей всякие рожи. Я злился на эту бабку и ничего не делал, когда она командовала мною. Ни маме, ни папе я ничего этого не рассказывал, но они, наверное, сами почувствовали, что Таньке и мне с этой няней плохо, и поэтому решили с ней расстаться.

Я этому очень обрадовался, а когда папа привёл Шуру, и когда я разглядел её внимательно, то понял, что она очень добрая и хорошая, и мы с неё подружимся.

Так оно и получилось, и хотя я ходил только во второй класс, а она уже закончила учиться в школе, мы с ней понимали и любили друг друга. Я был её другом до самого с ней расставания, которое произошло только через два года. Да и потом, мы все, вся семья, очень часто вспоминали о ней, как о почти родном нам человеке, а мама сообщала нам о её жизни, потому что поддерживала с ней контакт.

Шурочке, когда отец нашёл её на Варшавском вокзале,и привел домой в качестве новой няни для Таньки, было семнадцать лет. Она только что приехала в город на Неве для его завоевания, и была настроена, во что бы то не стало стать горожанкой. Приехала Шурочка из псковской области, из глухой небольшой деревни, где жила, сколько помнила себя. Там на её родине остались её приемные родители, уже очень старенькие, но еще способные вести хозяйство. Они подобрали Шурочку во время войны, в самом её начале, четырехлетним ребенком, оставшейся чудом живой после бомбежки, в которой погибли все её родные, да и от дома их ничего не осталось.

Шура стала для приемных родителей спасением. Они потеряли двух сыновей ушедших на фронт и осиротели, и она стала для них «светом в окошке», может быть, благодаря, которому они выжили вместе с ней в страшные годы войны.
Они очень её любили, это было видно по Шурочке, русской девушке, от которой исходили здоровье, свежесть и красота. Именно про таких русских девицах говорят – «Кровь с молоком». Вспоминая сейчас её лицо, фигуру, весь облик, я нахожу, что она была похожа в то время на юную Нону Мордюкову, но чуть менее боевая, что ли, и более румяная, и посветлее волосами и кожей. Мордюкова же – казачка, а здесь псковская девчонка из деревни. Шурочка, как я понимаю это теперь, была большим ребенком, выращенным очень добрыми людьми, и эта доброта была в ней самой, доброта и здоровье, да еще сила молодости и красоты.

Прожив у нас несколько дней, она освоилась с новой обстановкой, перестала сильно смущаться, от чего сначала была скована, и стала для всех нас еще одним членом семьи, человеком, который, казалось, ни на минуту не расставался с Танькой. На самом деле с Танькой, кто понимает, трудно было расстаться, до чего хорошенькая была девчушка.  Её из рук никто не хотел выпускать, когда брал к себе, и к Шуре она пошла сразу и не хотела слезать, а руки у неё были большие, сильные и ласковые.

Шура «поесть была не дура», а я уж точно не дурак, как жертва карточной структуры (системы), и от неё у меня до сих пор осталась любовь к поджаренным макаронам. Она сварит другой раз кастрюлю наших русских макарон, из которых можно было стрелять патронами шестнадцатого калибра, потом вывалит их на большую чугунную сковородку, и зажарит на подсолнечном масле до хрустящей корочки. Ну, мы вдвоем с ней и оприходуем этот деликатес прямо со сковородки, и Таньке другой раз перепадало, но не очень поджаристых макаронин.

Танька с Шурой просто расцвела, да и Шурочка румянцем своим радовала, а потому что не сидели дома, а в любую погоду гуляли в парке по полной программе.
Шура, когда вечером вся семья собиралась за столом очень любила слушать веселые папины рассказы, касающиеся всяких сторон нашей непростой жизни, и она, иной раз, тоже рассказывала, да так, что все смеялись вместе с ней до слез. Но больше всего она любила вспоминать о своих стареньких родителях,  о деревни, и своих подругах, о лесе, что рядом с деревней. Скучала она по своему родному миру, но не сильно, а так, как молоденькая и сильная девушка, захваченная новой для себя жизнью. А жизнь у неё своя, вне нашего дома была. У неё появились подруги, такие же молоденькие девчонки, живущие в нянях в питерских семьях, с которыми она знакомилась в парке, когда гуляла с сестренкой. Они вместе ходили в кино и в магазины в свое свободное время, а я ревновал её к этому неизвестному мне, только ей принадлежавшему времени, хотя она всегда рассказывала мне о том, где и с кем была.

К этой маленькой ревности прибавился еще один глупый детский негатив вместе со словом «скобари», оскорбительный и пренебрежительный смысл которого я понял, услышав как-то в магазине перебранку двух женщин. Нет, это никак не повлияло на мою любовь к Шуре, напротив, мне хотелось её защищать от этого, но рядом с ней в детском сознании уже лежала эта человеческая гадость. Да еще фильм про гражданскую войну, который я посмотрел вместе с ней, и в котором, во время боя красногвардейцев с белыми, солдатик в форме «беляков» не сражался, а то снимал, то опять одевал погоны, и крестился на коленях, повторяя – «Мы пскобские, мы пскобские».

Детское сознание очень уязвимо. В нем выстраиваются ассоциативные связи, которые в значительной мере определяют будущий духовный облик человека, и немудрено, что сейчас, когда на головы детей выливают столько «информационных помоев» и человеческой грязи, мы имеем то, что имеем. Когда американец сознательно берет с собой на просмотр порнофильма своего семилетнего сынишку, это его американское «ноу-хау» в воспитании ребенка, но мы русские, и у нас было свое, чем и сильны были, и должно быть, чтобы не превратиться, как нация, в духовное ничтожество.

Ближе к лету, когда она у нас прожила почти год и узнала о нас уже предостаточно, она начала соблазнять отца рассказами об охоте в их краях на кабанов, и даже волков, которых по её словам там было очень много. Маме же она всё чаще стала рассказывать, что деревня их необыкновенно красивая, и молоко там необыкновенное, и льется рекой, и творог у них делают такой, что не в сказке сказать, не пером описать. А потом уже напрямую начала их уговаривать поехать всем вместе к ней на псковскую землю, и провести там, хотя бы часть отпуска, ну, и чтобы Таня и я напились парного молока вдоволь для приобретения здорового цвета лица и богатырского здоровья. Ей, видимо, очень хотелось привезти всех нас к своим родителям и показать, в какую семью она попала на первых парах своего освоения Питера, а то письма письмами, но живое доказательство – совсем другое дело.

Меня она соблазняла ярмаркой, которая проходила, по её словам, ежегодно в её деревне. Я к тому времени уже прочел томики Гоголя, уцелевшие от всей маминой библиотеки, большинство которой сожгли её соседи по квартире во время блокады в качестве топочного материала для буржуек, и очень хотел воочию увидеть это красочное действо под названием ярмарка.         

Сейчас я уже не помню всех событий моей жизни тем летом, но что мы все приехали к Шуре в гости, в её деревню, и прожили там несколько дней, сохранилось в моей памяти яркими картинами, «отрывками из кинофильма». Шуре, видимо, удалось уговорить родителей изменить свои планы на лето, и они решились отправиться с ней в путешествие в неизвестность, за новыми впечатлениями для детей и для себя.   
_______________
Вот эти отрывки.

Встретили нас на железнодорожной станции, под парами стояла обычная телега, в которую была запряжена понурая лошадка. Всем нам это понравилось, а мне особенно, потому что до этого я никогда не катался на обычной телеге, я только видел, как по Питеру рассекали цыгане, но на их повозках с рессорами колёса были автомобильные, и ездили они быстро. Я сидел с Шурой, и она всю дорогу, что-то рассказывала и показывала, то направо, то налево, но кругом были поля соломенного цвета, и зелень леса за ними, и голубое небо огромное и глубокое, а под нами скрипели деревянные колеса. Вез нас какой-то дядечка, который всю дорогу молчал и ни разу не оглянулся на нас. Мы ехали часа два, и когда дорога привела нас на высокий холм, то мы внизу,  вдалеке увидели Шурину деревню. Она вся прижалась к дороге с обеих сторон, на каждой из которых было всего по десять, двенадцать домов. Перед деревней, ближе к нам были темные деревянные строения молочной фермы, а вокруг неё коровы. С холма все выглядело красиво, как в каком-то кино, но у меня в голове сразу возникли вопросы: «А где же здесь будет проходить ярмарка? И почему её проводят в такой маленькой деревне?», но я не стал об этом спрашивать Шуру, оставив эти глупые вопросы на потом.

Помню дом родителей Шуры. Он был большой, коричнево-серого цвета старых брёвен и дранки, и от этого очень теплый, чистый и просторный внутри, где всё тоже было светло-коричневого цвета, только маленькие окошки были белые. Я потом, когда пошли дожди, сидел у этого маленького окошка и всё ждал, когда начнется ярмарка. В доме была огромная белая русская печь, и всегда много, много молока, из которого мне больше всего нравилось топлёное  в глиняной крынке, в этой печи. Ярче всего я помню большое крыльцо, очень уютное и нагретое солнцем, которое так и приглашало присесть на её теплые широкие ступеньки. Под этим крыльцом жил домашний уж. Видел я его всего один раз, когда он выполз погреться и лежал рядом с крыльцом на солнце. Мама Шуры поила ужа молоком, подливала его в специальную баночку, которая стояла под крыльцом. У ужа было имя, его звали Вася. Еще один раз к Шуре приходил её дружок Вася, пацаненок лет пяти со светлыми, почти белыми волосиками, и сидел с ней на крыльце, и она угощала его молоком и солёным огурцом, а он ей рассказывал что-то. Я им не мешал, видно было, что они соскучились друг по другу, особенно он. 

Утро. Недавно рассвело. Входит отец. Он возбужден. Почему он так рано встал? Он говорит мне в ответ: «Волки зарезали жеребенка почти около дома». Он лезет в свой вещмешок и вытаскивает коробку с патронами, и считает, сколько их у него с пулями. Я быстро одеваюсь, и мы вместе выходим во двор. Там отца ждет дядя Миша, начальник с фермы. Папа говорит ему: «Есть десяток с пулями».  Мы втроем идем к месту, где волки убили жеребенка. Еще вчера я его гладил, и он толкал меня свом нежным носом в руку. Это рядом, в ста метрах от дома Шуры, прямо на желтом хлебном поле, в десяти метрах от дороги. Когда мы почти подошли к нему, отец останавливает меня и дядю Мишу: «Не ходите ближе, а то они не придут. Натопчите следов».

Я вижу все с места, где мы остановились. Притоптаны колосья хлеба, место, где волки убивали жеребенка, у него разорван живот и вытащены кишки, они растащены по всему примятому и окровавленному вокруг него хлебу, огромная рана на горле и открытые глаза, в них страдание со страхом, и смерть.
Отец говорит дяде Мише: «Не надо ничего трогать. Они придут. Я их буду ждать ночью». Миша отвечает: «Ладно, за день не стухнет. Завтра его заберу».
Следующую ночь я почти не спал, ждал выстрелов отца, который всю ночь провел около жеребенка в сделанном днем укрытии. Волки не пришли, или приходили, но почуяли засаду и не подошли к жеребенку.

Танька всё время с мамой. Они гуляют на дворе или по дороге, но в лес не ходят, боятся волков. Обе пьют много парного молока. Таня всем нравится, потому что толстая и серьезная, улыбается только тем, кто ей понравится.

Мы с отцом на ферме, в гостях у дяди Мише, в его комнате. Стены белые с голубизной.  Очень много больших бидонов, целая гора. На стенах маленькие полочки, выпиленные самим дядей Мишей лобзиком из фанеры. На столе стоит большая бутыль с мутной беловатой жидкостью. Дядя Миша наливает эту жидкость в две алюминиевые кружки. Папа и Миша о чем-то говорят. Миша дает отцу кружку, они чокаются и выпивают. Миша открывает крышку большого бидона, который стоял у стола и из него пахнет простоквашей. В бидон откуда-то сверху падает котенок. Миша вылавливает его рукой, спасает от утопления в простокваше, и бросает это белый комок, с которого капает, в угол, с возгласом: «Вот сука!». К котенку по этой команде подбегает собака с большой головой и коротенькими ножками, и начинает облизывать чудом спасенного котенка, если бы дядя Миша и мы не заметили его падения. Он оказался черненький. Дядя Миша зачерпывает из бидона тремя алюминиевыми кружками  простоквашу и предлагает отцу запить, а мне просто попить прохладного кисломолочного напитка. Мы вежливо отказываемся, ссылаясь на то, что эта кислятина нам уже надоела. Дядя Миша пьет простоквашу один, после того, как они с папой в очередной раз чокаются. Разговор между ними продолжается еще долго, а я иду с собакой знакомиться с быком. Бык стоит в отдельном помещении. В носу кольцо, за которое он прикован цепью к стене. Его зовут тоже Вася, он огромный, черный с былыми пятнами. На нас с собакой он не обращает никакого внимания. Он думает о чем-то своем. Все коровы ушли на целый день есть траву. У меня все ботинки в навозе.

Папа опять идет в лес за корой дуба, чтобы её заваривать и пить этот напиток. Мама говорит ему: «Ты так все дубы здесь обдерёшь». Папа болеет от молока, а Танька, мама и я - нет. Он бледный и не весёлый, как всегда. Он говорит маме: «Это молоко у меня уже вот здесь стоит», и показывает на свое горло. Танька у мамы на руках. Мама стоит в красном углу, за ней иконы и лампадка. В окна бьет солнце и растекается по полу и стенам. Она очень красивая и молодая.

Идет дождь. Я сижу у окна и смотрю на дорогу. «Завтра ярмарка» - сказала Шура.  Жду, когда начнут прибывать обозы с товарами и скотом, и нахлынут гости-покупатели, но до самой ночи так никто и не приехал. На мой вопрос к Шуре, когда же приедут все участники и гости ярмарки, она сказала, что все уже приехали и сидят по домам, потому что дождь. Встал я рано утром и сразу к окну, но картина была такой же, как вчера вечером. Я стал терять интерес к ярмарке.
К обеду она всё же началась, и была она совсем не такой, как я её представлял. Ярмаркой называлось движение молодых девушек и парней по траектории напоминающей сильно вытянутый ноль, если бы его нарисовали на дороге. Двигались они парами против часовой стрелки и девушки с парнями всё время менялись местами. Шура прихорошилась и тоже пошла на ярмарку. Потом она вернулась и сказала, что гармонист опаздывает, он должен был приехать из другой деревни. Без гармони петь никто не хотел.

Время от времени парни уходили в дома и возвращались назад через некоторое время. Часам к пяти все парни были пьяные и начались потасовки,  которые сначала девушкам удавалось улаживать с применением силы. Шура к этому времени вернулась домой и со мной наблюдала развитие хода событий из окна. А события начали развиваться очень бурно. Ярмарка переросла в побоище. В ход пошли колья, которые ребята выдирали прямо из плетней. Из нашего плетня выдрали пять здоровых кольев. Лежачих не били. Многие падали не от ударов палками, а просто, потому что уже не могли стоять на ногах. Дождь не переставал весь день и ярмарка закончилась часам к семи вечера, но возобновилась когда стемнело. Это я понял по крикам и шуму боя, проникающих в дом. Я был расстроен, но не очень. Бои, которые я наблюдал, были очень интересными и смешными, и видно было, что жертв не будет, будут только легкие увечья.   
____________________

Шура покинула наш дом, чтобы строить свою жизнь самостоятельно, и поступила учиться на маляра-штукатура, и стала жить в общежитии. Первое время она приходила к нам в гости по выходным. Потом, я её очень долго не видел. Она появилась, когда я уже учился в институте. Она изменилась настолько, что я её не узнал. От той красивой девушки ничего не осталось, я прошел бы мимо, если встретил бы её на улице. Это был потухший человек, женщина, изуродованная городом, с подорванным здоровьем, а к тому времени я уже в жизни и людях понимал больше. Я отворачивал глаза и не хотел с ней разговаривать ради приличий. Мне было жаль её, и я ненавидел и её и жизнь, которая так искалечила Шуру.


© 2009