Молоко за вредность Фукса

Молоко за вредность Фукса
(отрывок из мемуаров дотянувшего до пенсии).

Тот, кто пренебрежительно относится к простому рабочему человеку или к крестьянину, для меня чужой и ущербный. Это означает, что он или она, просто, ни разу в жизни сами не испытывали радость физического труда, и, как неблагодарные свиньи, считают ниже себя тех, кто создает материальные богатства, благодаря которым он и жив то, и сыт, и не помер. Я благодарен судьбе, что испытал и эту человеческую радость работы своими руками, и чувство принадлежности к рабочему классу, когда работал токарем в инструментальном цеху одного СКБ, еще в Ленинграде. В моей трудовой книжке это – первая запись, а на её титульном листе, в графе «Профессия», черным по белому написано – Токарь.

А ведь радость физического труда это – великая музыка души. Это, когда ты знаешь, что руки у тебя растут на правильном месте, когда, при твоей отработанной упорными тренировками сноровке, у тебя все получается, и ты входишь, в захватывающий тебя, ритм отточенных движений, всё убыстряешь его, стараясь довести каждое действие до оптимального варианта. И ты чувствуешь, что становишься одним целым с этим железным, и послушным тебе, станком, и тогда то и звучит в тебе эта музыка радости мастера, а усталость, если ты молод и здоров, скорее, награда, а не наказание. А еще ты видишь прямые результаты твоей работы, они у тебя перед глазами, тепленькие, блестящие, выточенные тобой из куска металла, детали. А кругом мужики, и их не обманешь, они всё видят, и понимают тебя, и ценят объективно, и если что, помогут сразу же. Это ж – рабочий класс, соль и сила Труда! И они первыми встанут в ружьё, если понадобится, а ни кто другой. Как говорил мой любимый Фрунзик, сидя за баранкой КРАЗА, - «Я так думаю!?».

Ну, это всё лирика. В цеху у нас было десять токарных станков, а фрезеровщики были от нас отделены на своем участке. Еще была своя «калилка» в отдельном помещении. Когда я оформлялся на работу, меня, пацана только окончившего школу, толстомордый начальник отдела кадров заставил написать заявление на токаря первого разряда, хотя у меня были «корочки» на второй разряд. В том году я окончил одну из лучших ленинградских школ,  одиннадцать классов с профессиональной подготовкой. Наши девочки получали дополнительно к аттестату профессию швеи, а ребята – токаря. Я единственный из всего выпуска получил этот второй разряд, смею вас уверить, заслуженно. У нас всё, в плане получения дополнительной профессии, было серьёзно. Мы два дня в неделю работали на станках в механическом цеху большого завода, и зарабатывали свои первые трудовые деньги, на которые можно было купить подарки маме и сестре, да еще раз в месяц закатиться в пивной бар, что под Думой на Невском. Но этот бар появился у нас «в программе» только в конце одиннадцатого класса, а девятый и десятый мы были пай-мальчиками. Наша школа уже тогда специализировалась на старших классах, и только выпускных было пять. Кстати мою школу окончил ВВП,  но несколько позже, но тогда у старшеклассников сменили специализацию с токарной, на химическую.

Вообще то, я не собирался работать токарем, и навсегда связывать свою судьбу с рабочим классом. Но получилось так, что за несколько месяцев до выпускных экзаменов мне взбрендило, обязательно, стать космонавтом, и я, уже летом, когда все мои однокашники сдавали экзамены в институты, уехал из родного Питера, по направлению райвоенкомата, поступать в высшее авиационное военное училище, выпускниками которого были известные всей стране космонавты. А я то знал, что все они попали в отряд подготовки космонавтов из боевых летных полков.

В училище я прошел все медицинские комиссии, сдал экзамены, и был зачислен курсантом. Пробыв в этом статусе два месяца, я пришел к глубокому убеждению, что сделал роковую ошибку в выборе своей дороги жизни. Во мне произошло внутреннее отторжение той среды, социального окружения, в которое я попал, и о котором совершенно ничего не знал. Я понял, что военная служба противопоказана мне с моим характером, когда любой приказ я воспринимал, как личное оскорбление, а вся иерархия военных чинов воспринималась мной, как глупейшая выдумка, ничего общего не имеющая с истинным интеллектуальным достоинством человека. Если бы не наш ротный, майор, смазливый брюнет с лицом, не обезображенным какой-либо мыслью, кроме мысли о бабах, с пошлой улыбочкой и скабрезными шуточками, от которых меня тошнило, а всю остальную роту курсантов, необыкновенно, радовало, я бы может, и продержался бы в этой альма-матер советской космонавтики еще пару месяцев. Но потом всё равно бы сбежал. Среда, в которой находишься, делает человека, а я не хотел становиться похожим на этого майора, и в таком виде, и с таким, как у него лицом, высаживать на марсианскую поверхность яблони.

Своими разочарованиями, как результатом глубокого духовного кризиса, я поделился с майором медицинской службы, хирургом училища, и моим земляком, с которым у меня установились доброжелательные отношения во времена медицинских комиссий. Я порадовал его тогда тем, что по питерской земле еще ходят пацаны с таким бычьим здоровьем, как у меня. Он вошел в моё положение, и, обладая тонким пониманием молодой не опытной мальчишеской души, простил мне мою ошибку молодости, и помог в течение нескольких дней комиссоваться по состоянию здоровья. Радости моей не было границ. Я возвращался домой, к маме «на руки» и моим друзьям, к моей Филармонии и БДТ.
Но все возможности поступления в ВУЗ в этом году были потеряны. Студенты первокурсники, не совершавшие ошибок молодости, уже давно посещали лекции, и среди них были все мои друзья.

Опять меня куда-то отнесло от моей токарной карьеры, и вы уже, наверное, потеряли нить повествования. Больше не будем отвлекаться, и уходить в сторону, дорогой читатель, только два слова «без протока». Я перенял эту мою манеру трепаться от одного мудрейшего, на мой взгляд, дядечки, слушали которого все раскрыв рот. Когда он, великолепный рассказчик, повествовал своим слушателям какую-нибудь историю, его рассказ не был стволом с обрубленными ветвями, напротив, это было живое дерево с множеством красивых ветвей, каждой из которых он уделял внимание. От этого рассказ становился полным, как сама жизнь. Корень и ствол – сама интрига описывались им не сразу, а постепенно, от чего в голове у меня все время звучал вопрос: «Ну, что он тянет? Он, что забыл о главном?». Иной раз его манера рассказывать раздражала, но слушать хотелось до конца, еще и еще. У меня так никогда не получится.

Так вот, этот начальник отдела кадров с розовой мордой, бывший сотрудник органов, уже при приеме на работу обидел меня своим недоверием к моему профессионализму. В те времена, вообще, неправильно относились к рабочей молодежи, держали, что называется, в черном теле. Но я «не плакал, я никогда не плачу». Я решил, что на деле докажу этому «устроителю человеческих судеб» - кто я такой. Первые две недели я знакомился, между делом с коллективом, своим станком, обзаводился инструментом, резцами и сверлами. Инструментальная в цеху была, но свой инструмент, который лежит у тебя в тумбочке под замком, это совсем другое дело. Ты знаешь его, сам заточил, и он всегда у тебя под руками. Токари в цеху приняли меня, как своего, помогали мне во всем в освоении этого нового жизненного рабочего пространства, со всеми его тонкостями. Да и не только токари, весь коллектив цеха был расположен ко мне, как к молодой смене в рядах «рабочей косточки», да и я показал себя сразу. В первый же день, увидев в углу цеха двухпудовую гирю, я взял её, и перекрестился ею три раза. Мог тогда, баловался гирькой.

Старший мастер цеха по фамилии Фукс, колоритный старый еврей, был лысый, как колено, в круглых очках от дальнозоркости, которые висели на его загнутом вниз носу, когда он ходил по цеху. Смотрел он поверх них своими маленькими нахальными глазами на всех, с каким-то веселым высокомерием, но не зло, а чтобы уважали, и знали, что зависят от него. Он сдвигал очки на глаза, когда выдавал наряды на работу, сидя у себя в конторке за своим столом. По цеху ходил «руки в брюки», выпятив грудь и маленький животик, подняв плечи и втянув голову в свой черный пиджак, а походка у него была, как у Бубы Касторского.

Напротив него в конторке сидел старший нормировщик цеха, тоже в очках, и тоже старый. О таких говорят – себе на уме. Немногословный, хитрый - старый лис. Рабочие, промеж собой, так и звали его – Старый Лис. Он всегда одевал в цеху свою спецодежду – серый халат, да, еще сверху, нарукавники. Эти двое и определяли всю жизнь цеха, т.к. от них зависела и зарплата, и работа.

Начальник цеха, почти, всё время сидел у себя в кабинете на верхнем балконном этаже, и производил впечатление уставшего от жизни пожилого человека замученного партийно-хозяйственными делами и семьей. В работе цеха он полностью полагался на Фукса и Старого Лиса.

На первых парах моим наставником был Гена, токарь пятого разряда. Ему было лет тридцать, и у него был самый большой станок в цеху. Он не успевал бриться по утрам, рабочий день у нас начинался в семь часов, как француз он брился по вечерам, и поэтому утром был всегда обросшим черной щетиной. Придя утром в раздевалку, он каждый раз мечтательно говорил, как бы себе:
- Скорей бы завтра! Позавтракать и на работу.
Если я этого не слышал от Гены утром, значит, он вчера перебрал лишку, или его сильно расстроила жена.
Курил он сигареты «Прима», или «Памир». Все остальные в цеху, кто курил, предпочитали - «Беломор», или «Север». У станка руки всегда в масле, и если курить, как Гена, сигареты, они становятся промасленными, а он не обращал на это внимание, смолил одну за одной, не отрываясь от работы. Он был веселый и добрый, но острые словечки у него всегда были в запасе, и он мне сразу сказал:
- Ты с этими жополизами держи ухо востро.
Он имел ввиду Фукса и Старого Лиса. Свою жену он ласково называл – «моя пропадлина», и это у меня вызывало жалость к нему. Я видел его благоверную только один раз, после моей первой получки, и понял, почему он её про себя так величает. Эта женщина никогда в жизни, видимо, не улыбалась, а уж о её смехе даже мысли не возникло, когда я её увидел.
Станок мне достался не плохой, ДИП-200 (ДИП – «в переводе» - «Догоним и Перегоним») после капитального ремонта. Первые две недели я пристраивался к нему, и Фукс давал мне наряды на всякую «хрень», не достойную моего высокого профессионализма и умения. Увидев, что я «могу» он стал подкидывать сложные детали, которые не должен работать токарь первого разряда, а минимум четвертого, или даже пятого. Я только радовался этому, у меня все получалось, может не так быстро, как я хотел, но зато качественно.
Обедали мы с Генкой молоком, которое нам выдавали каждый день «за вредность Фукса», как говорил Геннадий, и свежими булками, за которыми бегали в соседнюю булочную он и я, по очереди. Иногда, когда было не лень бежать в гастроном, мы баловались «Докторской». Обед был всего полчаса, но я еще успевал поиграть с гирькой, которую мужики, в знак уважения, сами перенесли к моему станку.

Всё складывалось не плохо. Я получил первую получку, и обмыл её с Геной. Второй месяц у станка был для меня уже песней. Фукс не успевал подсовывать мне наряды на большие и маленькие работы. Именного тогда во мне зазвучала эта музыка труда, я вошел в ритм, которым сам управлял. У меня уже был свой инструмент, и за станком я следил, и был он у меня в идеальном порядке. Мужики, да и сам Фукс, зауважали меня, это было видно по их серьезному ко мне отношению, не как к пацану, что ощущалось первое время. И результаты по деньгам были не плохие. По корешкам нарядов я заработал около ста двадцати рэ.

Однако, за мой вдохновенный труд я получил, как и в первый месяц, семьдесят два рубля. Это показалось мне досадной ошибкой, которую допустили Фукс и его жена, которая была у нас, по современным понятиям, бухгалтером, а тогда называлась, кажется, - расчетчица. Она рассчитывала зарплату по данным Фукса.
На мой законный вопрос о моем денежном вознаграждении старший мастер, со всей силой, человека способного убеждать, объяснил мне, что в этом месяце, и так, произошел перерасход фонда зарплаты, мне всё, сполна, заплатят в следующем месяце.
Воодушевленный этим обещанием, я с новой силой приступил к трудовым подвигам. Уже в следующем за предыдущим месяце накопил корешков от нарядов, аж, на 150 рублей, хотя в моё сознание закралось подозрение, что Старый Лис стал уменьшать мне расценки на работы.

Однако, за мой героический труд я получил, как и в первый месяц, всё те же, семьдесят два рубля.
В этот раз Фукс не лукавил:
- Молод ещё права качать. Ты у нас идешь по первому разряду, и будешь получать по нему. Иди, если хочешь к начальнику цеха.

Я пошел. Этот утомленный дядечка подтвердил правоту старшего мастера, и пообещал через год, два повысить мне разряд до второго, после прохождения комиссии. Мои корочки токаря второго разряда он оставил без внимания.
Этот конфликт между администрацией и рабочим классом, представителем которого я себя уже считал, побудил меня провести мою первую в жизни забастовку.
Её проведение заключалось в следующем. Я за десять рабочих дней выполнил работ на 100 рублей. Все корешки от нарядов, на эти 100 р., подписанные Фуксом и Старым Лисом, который всё уменьшал и уменьшал мне расценки, собрал в пачку и переложил из тумбочки в карман. Принёс к станку стул, чтобы сидеть на своем рабочем месте и читать книги. В то время я осваивал собрание сочинений Золя. Станок я не включал и новых нарядов от Фукса не принимал. Они сначала подумали, что я не выдержу в одиночку противостоять им в моей борьбе за свои права, и первые три дня уговаривали, прекратить дурачится. Но я не прекратил. Начальник цеха решил надавить на меня через комсомол, профком, партию. Неделя прошла в душевных беседах, сначала, с секретарем комсомольской организации СКБ, потом, с председателем профкома и секретарем партийной организации. Все они пытались убедить меня, что я не прав, но им не хватало аргументов. Они говорили мне, что я отбираю у них время для проведения совещаний и организационной работы в коллективе, но я стоял на своем.

- Да, я - плохой, меркантильный, но отдайте мне мною заработанное. Я не хочу быть обманутым, потому, что, если я им стану, согласившись с вами, я сам обману себя, и буду потом всю жизнь обманывать других.
По глазам этих функционеров было видно, что они в глубине души не осуждают меня, а напротив, им, может быть, и самим хотелось бы взбрыкнуть, но грехи не пускали, и под жопой тепло.

В КБ весть о токаре-забастовщике распространилась, и дошла даже до библиотеки, и уже многие знали меня в лицо. Некоторые смеялись, как над дурачком, другие молча улыбались, и, вот, в этих улыбках я видел поддержку. Начальника цеха вызвали в партком искать решение, чтобы прекратить «забастовку», стихийно возникшую в коллективе строителей коммунизма, которая могла перерасти в народное восстание против притеснителей рабочей молодежи. Правда, никакой агитационной, диссидентской пропаганды за мной замечено не было, но кто знает, что может случиться в следующую минуту в человеческих мозгах, подверженных, всякого рода, флуктуациям.

После посещения парткома, начальник цеха вызвал меня к себе, и предложил мне, комсомольцу, добровольно, пойти на стройку коммунизма. На территории КБ строилось новое здание, и туда, в помощь строителям, в основном, откомандировывались ИТР из лабораторий.

Я был первый работяга, которого награждали работой на свежем воздухе, и я согласился с этим заманчивым предложением, при условии, что мне будут платить за мой труд в сложных метеорологических условиях Ленинграда 130 рублей в месяц, и сохранят за мной право получать молоко «за вредность Фукса».

На дворе был Апрель, и надвигался день рождения Ильича.
             

P.S.  Кстати, в День Рождения Ильича наш крановщик Коля (полное название его специальности – машинист башенного крана) упал со своего крана, с самого конца стрелы этого большого устройства для подъёма тяжестей к нам на этажи. Он полез туда поправлять какой-то трос, или смазывать чего-то. Падал он на моих глазах, и я думал; «Ну, Лёха фсё…» (фраза из фильма с Кириллом Лавровым). Но он остался жив и даже не поцарапался, а патамушто в падении вывернулся, как кошка, и приземлился на все четыре лапы в кучу цементного раствора, которую, за минуту до этого полета, вывалил самосвал на предполагаемое место падения, и успел отъехать. Когда он отряхнулся от раствора, и покурил, наш прораб разрешил ему сходить попить пивка в пивточку за углом, после чего Коля продолжил ударный труд во славу Ильича. А если бы он упал в другой день (не в День Рождения вождя мирового пролетариата), то неизвестно попил бы тогда Коля пивка в рабочее время, вообще-то. А вы говорите Ильич – плохой.


© 02.11.2009 01:32