Такая судьба. Гл. 5. 5. Эренбург

Такая судьба. Еврейская тема в русской литературе (2015). Глава 5.5.

     В ряду писателей, о которых говорится в этой книге, Илье Эренбургу (1891-1967) принадлежит особое место. Во всех остальных случаях нас в первую очередь интересовали образы евреев, фигурирующие в произведениях соответствующего автора. Разумеется, и евреям, описанным Эренбургом, будет уделено должное внимание. Но главное видится нам в том, чтобы показать место евреев и еврейства в духовном мире писателя и напомнить об уникальном эпизоде, когда он взял на себя роль спасителя и, по нашему убеждению, действительно спас значительную часть евреев, живших в пятидесятые годы прошлого  века в Советском Союзе.
     Будущий писатель родился в Киеве в 1891 г. Его отец в юности порвал с ортодоксальной семьей, но, будучи неверующим, порицал евреев, которые для облегчения своей участи принимали православие. Его мать Анна (Ханна) Аренштейн, хотя и получила светское образование, соблюдала еврейские традиции. Впоследствии Эренбург не раз, с сдержанным чувством собственного достоинства напоминая о том, что он еврей, называл при этом имя матери.
     После переезда семьи в Москву он поступил в гимназию и здесь, о чем позднее неоднократно писал, столкнулся с проявлениями антисемитизма. Из гимназии его исключили за участие в молодежной социал-демократической организации, после ареста и восьмимесячного пребывания в тюрьме, он эмигрировал и подолгу жил в Европе, бывая, однако, и на родине.
     Хотя ощущение своего еврейства не покидало Эренбурга никогда, в его творчестве еврейские темы, мотивы и реминисценции давали себя знать лишь от случая к случаю. В сборнике «Я живу» (1911) он поместил стихотворение «Еврейскому народу», проникнутое гордостью за свой народ, за его великое прошлое, болью за настоящее и надеждами на будущее в стране, «где счастье знал ты в юности своей». Стихотворения «Евреи, с вами жить не в силах», «В Париже, средь толпы нарядной...» (оба — 1912 г.) говорят о сложном чувстве ненависти-любви к евреям, но в глубине души поэт всегда осознает свое родство с ними. На первом из них стоит остановиться подробнее.

Евреи, с вами жить не в силах,
Чужаясь, ненавидя вас,
В скитаньях долгих и унылых
Я прихожу к вам всякий раз…
Отравлен я еврейской кровью,
И где-то в сумрачной глуши
Моей блуждающей души
Я к вам таю любовь сыновью
И в час уныний и скорбей
Я чувствую, что я еврей!

     Это стихотворение показывает, что еврейство Эренбурга – категория не этническая, не конфессиональная и даже не религиозная, а экзистенциальная. Он неотделим от своего еврейства, какое отношение к нему он бы ни встречал со стороны окружающих и как бы ни относился к нему сам. Где бы он ни был, что бы с ним ни происходило, в его душе, ощущениях, словах, поступках, продолжала жить эта «отрава».
     Стихотворение «Где-то в Польше» (1916) — отклик на военные погромы и выселения в годы Первой мировой войны. Бесконечность еврейских страданий и постоянная враждебность окружающей среды подчеркивается в колыбельной («Ночью приходили/ И опять придут/, Дедушку убили/, И тебя убьют»).
     В 1918 г. Эренбург принял участие в московском альманахе «Еврейский мир» (кн. 1, «Баллада об Исаке Зильберсоне»). В 1919 г. в газете «Киевская жизнь» в период еврейских погромов, устроенных Добровольческой армией, он публикует стихотворение «Еврейская кровь» («... если бы еврейская кровь лечила — Россия была бы теперь цветущей страной...»).
     В творчестве Эренбурга 1920-х гг. еврейская тема присутствует в стихах «Вы принесли мене сиротство...» (1921), «Когда замолкнет суесловие» (1922) и др., в рассказе «Третья трубка» и в эссе «Ложка дегтя» (1927), ей посвящены путевые очерки «Мокрым полотенцем», «Реб Иоселе и брацлавские хасиды», «Святая щука», «Сторожа гетто», «Тоже под талесом», «Вылазка», «Корчма и рабби Акива» («Виза времени»).
     Однако наиболее полное отражение  она нашла  в написанном в 1928 и напечатанном в Париже самом «еврейском» из его романов – «Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца»  – о жизни, приключениях и смерти портного из Гомеля. Следуя за перипетиями жизни своего героя, Эренбург с издевкой и сарказмом касается всех основных институций советской жизни: бюрократии и суда, экономики и литературы.
     Западные критики называли эту книгу «еврейским Швейком», и действительно сходство со знаменитым произведением Гашека бросается в глаза: оба произведения сближает точка зрения, с которой  показаны изображаемые события: это ненормальный, изуродованный мир, увиденный и оцененный трезвым взглядом нормального, здравомыслящего человека. Специфика лишь в том, что человек этот – еврей, его суждения проникнуты приземленной, практичной еврейской логикой. Поэтому они неизменно вызывают непонимание и отторжение собеседников, но этим же и западают в наши души, а к собеседникам мы проникаемся гадливостью.
     Строго говоря «Бурную жизнь»  можно лишь с натяжкой назвать антисоветским произведением: прямой критики советской власти, а тем более советских руководителей в ней нет. Тем не менее не раз выходившая на Западе, эта книга оказалась в СССР под железобетонным запретом и стала доступна читателю лишь после крушения советской власти.
     Когда председатель суда обвиняет героя в том, что, прочитав  обращение к трудящимся, он демонстративно выразил свои контрреволюционные чувства, тот смиренно и терпеливо объясняет: «Как я мог выразить свои чувства, если я их вообще не выражаю? Вы думаете, что я торжественно хохотал, когда пали цепи самодержавия и когда околоточный Богданов сидел у нас на дворе под кадкой? Нет, я и тогда говорил себе: пусть издает возгласы Левка-парикмахер – он все равно ничего другого не умеет делать. Я не выражал, хотя тогда все выражали: даже Богданов вылез из-под кадки и тоже выражал. Я – сплошная загадка, и ни гражданка Пуке, ни вы, гражданин прокурор, никто на свете не знает, какие у меня, может быть, в душе чувства. Кому интересно, что у маленького портного внутри? А если вы все-таки будете настаивать, я прямо скажу вам: можно вывернуть пиджак, но не душу».
     Прибывает циркуляр об изъятии из клубных библиотек идеологически  вредных книг. Лазик, который числился библиотекарем, не на шутку взволновался. В циркуляре были перечислены семьдесят два названия, а в библиотеке было всего три книги, и ни одна из них в крамольном списке не значилась. На естественный для нормального человека вопрос: «как я могу изъять эти книги, когда здесь нет этих книг», он получает противоестественный, чисто советский ответ: «Если сказано “изъять“, значит, надо изъять. Я вам советую, товарищ Ройтшванец, обыскать все это обширное помещение.
– Простите, товарищ Минчик, но где же я найду эти недоступные книги? Я сам понимаю, что надо очистить весь безупречный дом. Это как перед пасхой, когда ищут, не завалилась ли под шкап корочка нечистого хлеба. Но в этом безупречном доме, кажется, вовсе нет книг. Я могу посмотреть в буфет, но там, конечно, только мелкоградусное пиво и вполне дозволенная колбаса. <…> Если бы у меня был дома Талмуд, я принес бы его сюда и изъял бы его отсюда. Потому что ведь Талмуд, наверное, значится в этом смертоносном списке. Но у меня нет Талмуда, у меня Талмуд только в голове, и я не могу изъять мою злосчастную голову».
     Лазик нередко многословен. Но иногда от него можно слышать совершенно афористические суждения и сравнения: «У нас в Гомеле говорят: одной селедки хватит и на десять человек, а большую курицу слопают двое. Это полная правда. Вы, конечно, любите кушать курицу, и я тоже люблю, и это все любят. Селедка во рту – другой разговор. А все вместе – это вовсе не ваш одинокий гнев, когда вы шуршите бумажками, но точная арифметика. Я это понимаю без всякой политграмоты, и мы с вами два ожесточенных класса. Всякий увидит, что вы – это мягкий вагон, а я – чересчур жесткий. Пока что нас везет один рассеянный паровоз. Но что будет завтра, я не знаю…».
     А вот еще одна в высшей степени характерная для него реакция на окружающее: «Лазик не часто бывал на Красной площади, побаиваясь, как бы стоявший возле Мавзолея часовой не выстрелил; он всегда избегал проходить мимо постов – “Что ему стоит случайно зацепить какой-нибудь крючочек, и тогда пуля очутится у меня в животе“, но все же он видел Красную площадь. Он деликатно заметил:
     – По-моему, это скорее похоже на полное наоборот, и если положить возле того купола  ночной чепчик, получится аптекарский магазин, как две капли воды».
     А вот Лазик, попавший в лапы полицейских властей. Мистер Роттентон, представитель Скотланд-Ярда ошарашил его обвинением: «Вы – большевистский курьер. Вы направлялись из Архангельска в Ливерпуль. Вы везли секретные фонды Коминтерна, а также письмо Троцкого к двум непорядочным англичанам. При аресте вы успели передать деньги членам преступной шайки и проглотить документ».
     Лазик реагирует на это в обычной для него манере немудреного разумного человека, живущего в мире жизненных реалий и приверженного элементарному здравому смыслу: «хоть стриженые усы мистера Роттентона сурово топорщились, Лазик не выдержал: он расхохотался.
     – Я же понимаю, куда вы гнете!.. Вы хотите обвинить меня в том, что я кушаю важную бумагу. До этого не дошли даже паны ротмистры. Это так смешно, что я давлюсь, хоть, может быть, это мои фатальные звуки. Неужели вам приходят такие штучки в голову? Но вы же тогда настоящий комик с обеспеченными гастролями. Лазик Ройтшванец, мужеский портной из самого обыкновенного Гомеля, где все кушают котлеты или зразы, или хотя бы голубцы, питается исписанными листочками! Нет, мистер… как вас, хоть я и дублировал два дня заболевшую обезьяну, на это я еще не способен».
     Еще до своего «еврейского Швейка» Эренбург написал другой роман, в котором затронут более широкий круг проблем, но еврейская занимает среди них достаточно важное место – «Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников». В количественном отношении место это невелико, ей, можно сказать, уделены считанные страницы. Но по своей значимости и глубине они – на вес золота. Роман этот замечателен во многих отношениях. Но более всего поражает он сегодняшнего читателя высказанными в нем – на тот момент казавшимися совершенно невероятными, но вскоре сбывшимися – пророчествами. Причем они  поражают не столько тем, что полностью подтвердились дальнейшим развитием событий, но и потрясающей конкретностью, точностью деталей.
Мы знакомимся с таким приглашением:

"В недалеком будущем состоятся торжественные сеансы
уничтожения еврейского племени в Будапеште, Киеве, Яффе, Алжире и во многих иных местах.
В программу войдут, кроме излюбленных уважаемой публикой традиционных погромов, реставрированные в духе эпохи: сожжение евреев, закапывание их живьем в землю, опрыскивание полей еврейской кровью, а также новые приемы "эвакуации", "очистки от подозрительных элементов" и пр., пр.
Приглашаются
кардиналы, епископы, архимандриты, английские лорды, румынские бояре, русские либералы, французские журналисты, члены семьи Гогенцоллернов, греки без различия звания и все желающие.
О месте и времени будет объявлено особо.
                Вход бесплатный.

     – Учитель! – воскликнул в ужасе Алексей Спиридонович. – Это немыслимо! Двадцатый век – и такая гнусность! Как я могу отнести это в "Унион" – я, читавший Мережковского?
     – Напрасно ты думаешь, что сие несовместимо. Очень скоро, может быть, через два года, может быть, через пять лет, ты убедишься в обратном. Двадцатый век окажется очень веселым и легкомысленным, а читатели Мережковского – самыми страстными посетителями этих сеансов! Видишь ли, болезни человечества не детская корь, а старые, закоренелые приступы подагры. У него имеются некоторые привычки по части лечения... Где уж на старости лет отвыкать!.."

     Но дело не только в этих сбывшихся пророчествах, которые автор "Хулио Хуренито" вложил в уста своего героя,  именуемого им Учителем. Важно и то, что происходит непосредственно вслед за этим примечательным диалогом.
     "– Учитель, – возразил Алексей Спиридонович, – разве евреи не такие же люди, как и мы?..
     – Конечно, нет!.. Иудеев можно любить или ненавидеть, взирать на них с ужасом, как на поджигателей, или с надеждой, как на спасителей, но их кровь не твоя, их дело не твое. Не понимаешь? Не хочешь верить? Хорошо, я попытаюсь объяснить тебе это вразумительно. Скажите, друзья мои, если бы вам предложили из всего человеческого языка оставить одно слово, а именно, "да" или "нет", остальное упразднив, какое бы вы предпочли ?.."
     В "игре", затеянной "великим провокатором", участвуют все его ученики – мистер Куль, мсье Дэле, Алексей Спиридонович Тишин, Карл Шмидт, Эрколе Бамбучи, негр Айша и "русский поэт Илья Эренбург". Каждый из них – не просто представитель той или иной национальности: немец, француз, итальянец, русский... И даже не просто некий национальный тип, вобравший самые узнаваемые черты национального характера немца, француза, итальянца, русского. Уместнее тут было бы другое слово: архетип. То есть – образец, квинтэссенция всех типовых свойств американского бизнесмена, французского рантье, русского интеллигента, итальянского лаццарони... Итак, "игра" началась:
     "– Начнем со старших. Вы, мистер Куль?
     – Конечно, "да", в нем утверждение и основа. Я не люблю "нет", оно безнравственно и преступно... Когда я показываю доллары, все говорят мне – "да". Уничтожьте какие угодно слова, но оставьте доллары и "да", и я берусь оздоровить человечество.
     – По-моему, и "да" и "нет" – крайности, –сказал m-r Дэле, – а я люблю во всем меру. Но что ж, если надо выбирать, то я говорю "да"! "Да" – это радость, порыв, что еще?.. Да! Гарсон, "Дюбоннэ"! Да! Зизи, ты готова? Да, да!
     Алексей Спиридонович, еще потрясенный предыдущим, не мог собраться с мыслями, он мычал, вскакивал, садился и, наконец, завопил:
     – Да! Верую, господи! Причастье! "Да"! Священное "да" чистой тургеневской девушки.
     – Да! Si! – ответил Эрколе. – Во всех приятных случаях жизни говорят "да", и только когда гонят в шею, кричат "нет"!..».
     Все ученики, объясняя это разными соображениями и подтверждая разными доводами, отвечают, что если бы из всех слов, какие только существуют в их словаре, им надо было выбрать одно – "да" или "нет", – они решительно выбрали бы "да".
     Но вот очередь доходит до первого и самого любимого ученика Хулио Хуренито – русского поэта Ильи Эренбурга:
     «– Что же ты молчишь? – спросил меня Учитель. Я не отвечал раньше, боясь раздосадовать его и друзей.
     – Учитель, я не солгу вам – я оставил бы "нет". Видите ли, откровенно говоря, мне очень нравится, когда что-нибудь не удается. Я очень люблю мистера Куля, но мне было бы приятно, если бы он вдруг потерял свои доллары. <…> Конечно, как сказал мой прапрапрадедушка, умник Соломон: "Время собирать камни и время их бросать". Но я простой человек, у меня одно лицо, а не два! Собирать кому-нибудь придется, может быть, Шмидту. А пока что я, отнюдь не из оригинальности, а по чистой совести должен сказать: "Уничтожь "да", уничтожь на свете все, и тогда само собой останется одно "нет"!
     Пока я говорил, все друзья, сидевшие рядом со мной на диване, пересели в другой угол. Я остался один. Учитель обратился к Алексею Спиридоновичу:
     – Теперь ты видишь, что я был прав. Произошло естественное разделение. Наш иудей остался одиноким. Можно уничтожить все гетто, стереть все "черты оседлости", срыть все границы, но ничем не заполнить этих пяти аршин, отделяющих вас от него. Мы все Робинзоны или, если хотите, каторжники. Дальше – дело характера. Один приручает паука, занимается санскритским языком и любовно подметает пол камеры. Другой бьет головой стенку – шишка, снова бух, снова шишка и так далее; что крепче – голова или стена? Пришли греки, осмотрелись – может быть, квартиры и лучше бывают, без болезней, без смерти, без муки. Например, Олимп, Но ничего не поделаешь, надо устраиваться в этой. А чтобы сберечь хорошее настроение, лучше всего объявить все неудобства – включая смерть (все равно ничего не изменишь) – величайшими благами. Иудеи пришли и сразу бух в стенку. "Почему так устроено…"»
     Монолог Хуренито завершается словами:
     « – Как не любить мне этого заступа в тысячелетней руке? Им роют могилы, но не им ли перекапывают поле? Прольется иудейская кровь, будут аплодировать приглашенные гости, но по древним нашептываниям она горше отравит землю, Великое лекарство мира!..
     И, подойдя ко мне, Учитель  поцеловал меня в лоб».
     Когда Эренбург писал этот роман, до гитлеровских и сталинских времен, предсказанных «пророчеством учителя о судьбах еврейского племени», было еще далеко. Но атмосфера разнузданного антисемитизма, пока еще бытового, как стали его называть в отличие от государственного, уже существовала, и писатель не обошел ее вниманием.
     «Мое положение не было лучшим. У меня губы семита и подозрительная фамилия. При этих данных я мог в любой момент закончить свой трудный земной путь у облупленной стенки  елизаветградского амбара.
     Как-то ночью меня на улице остановили военные. “Стой! Ты жид?“ В ответ я выругался сочно и обстоятельно, как ругаются в Дорогомилове сдавшие заказ сапожники. Это показалось убедительным, и меня отпустили.
     В квартиру Учителя, где жил и я, пришел один человек в форме, завопил: “Жиды Христа распяли! Россию продали! – и сразу, без паузы спросил деловито: – Это портсигар – серебряный?“
     Даже Учитель поплатился. Однажды он вышел погулять и наткнулся на застывшего в мечтательной позе военного. “Жид, иди сюда!“ – “Я мексиканец“. – “В таком случае простите. Может быть, вы скажете, где мне найти хоть одного жида?“ – “Поищите“. – “Вот несчастье! Все попрятались – с утра зря стою“. И, сняв с Учителя его меховую шапку, несчастный охотник пошел искать редкую дичь».
     В годы войны еврейская тема получила воплощение в обоих видах литературы, в которых тогда работал Эренбург, – в поэзии и в публицистике. Уже в 1940 г. он написал стихотворение, вызванное отчасти сведениями о преследовании евреев в захваченных Гитлером странах, а отчасти присущим ему провидческим даром: Эренбург знал, что война близится и связанная с этим тревога была и тревогой о будущем его еврейских соотечественников.

Бродят Рахили, Хаимы, Лии,
Как прокаженные, полуживые,
Камни их травят, слепы и глухи,
Бродят, разувшись пред смертью, старухи,
Бродят младенцы, разбужены ночью,
Гонит их сон, земля их не хочет.
Горе, открылась старая рана,
Мать мою звали по имени – Хана.

     Стихотворение «Бабий Яр» он написал в 1944 г., посетив освобожденный Киев. В нем нет прямых упоминаний о том, что это место стало могилой многих евреев, но нет сомнения, что стихотворение обращено в первую очередь к ним. Не случайно поэт называет жертв Бабьего Яра – «моя несметная родня».

Я жил когда-то в городах,
И были мне живые милы,
Теперь на тусклых пустырях
Я должен разрывать могилы,
Теперь мне каждый яр знаком,
И каждый яр теперь мне дом.
Я этой женщины любимой
Когда-то руки целовал,
Хотя, когда я был с живыми,
Я этой женщины не знал.
Мое дитя! Мои румяна!
Моя несметная родня!
Я слышу, как из каждой ямы
Вы окликаете меня.

     Последнее прижизненное собрание сочинений Эренбурга в 9-ти томах выходило в антисемитской атмосфере 1960-х гг. и доступ в него для стихов на еврейскую тему был существенно ограничен. Считаем поэтому не лишним привести два стихотворения, которые не были в него включены и поэтому малодоступны читателю.

За то, что зной полуденной Эсфири,
Как горечь померанца, как мечту,
Мы сохранили и в холодном мире,
Где птицы застывают на лету,
За то, что нами говорит тревога,
За то, что с нами водится луна,
За то, что есть петлистая дорога
И что слеза не в меру солона,
Что наших девушек отличен волос,
Не те глаза и выговор не тот, -
Нас больше нет.
Остался только холод.
Трава кусается, и камень жжет.

В это гетто люди не придут.
Люди были где-то.
Ямы тут.
Где-то и теперь несутся дни.
Ты не жди ответа – мы одни.
Потому что у тебя беда,
Потому что на тебе звезда,
Потому что твой отец другой,
Потому что у других покой.

     А вот написанное незадолго до смерти стихотворение  «Устала и рука…» ему напечатать удалось. Туповатые цензоры не распознали его подлинное, еврейское содержание, как, смеем думать, и многие читатели. Дело в том, что Эренбург воскресил в нем символику своей давней статьи, появившейся еще в 20-х гг., в которой, в частности, говорилось: "Ведь без соли человеку и дня не прожить, но соль едка, ее скопление – солончаки, где нет ни птицы, ни былинки, где мыслимы только умелая эксплуатация или угрюмая смерть. Я не хочу сейчас говорить о солончаках, –  я хочу говорить о соли, о щепотке соли в супе...». В контексте этой статьи не возникало сомнений, что «щепотка соли в супе» есть то необходимое, что вносит еврейство в мир, в человеческое  сознание, без чего и хлеб был бы пресен, причем евреи играют эту роль до тех пор и потому, что существует еврейская диаспора, только благодаря ей и в сравнении с окружающими они могут играть роль «соли» в «пресном» мире. Когда он писал «Евреи! С вами жить не в силах…», это был, конечно же, никакой не антисемитизм (ведь здесь же следовали признанья: «я к вам таю любовь сыновью, / я чувствую, что я еврей»), но вопль человека, который не согласен питаться одной солью!
     В стихотворении, написанном незадолго до смерти, о котором мы и ведем речь,  – о евреях ни слова, но прежняя метафора развита с потрясающей ясностью и выразительностью.

Устала и рука. Я перешел то поле.
Есть мУка и мукА, но я писал о соли.
Соль истребляли все. Ракеты рвутся в небо.
Идут по полосе и думают о хлебе.
Вот он, клубок судеб. И тишина средь песен.
Дай бог, родится хлеб. Но до чего он пресен!

     Но – слава Богу! – бдительные цензоры не вспомнили, что он когда-то написал о соли, без которой станет пресным хлеб, который уродится после того, как «соль» истребят окончательно и бесповоротно.  И не найдется еврея, который скажет «нет», когда все остальные говорят «да».
     Теперь о еврейской теме в статьях военных лет, которых Эренбург написал намного больше, чем стихов. Через два месяца после начала войны, выступая 24 августа 1941 г. на митинге в Москве, Эренбург сказал: «Я вырос в русском городе, в Москве. Мой родной язык русский. Я русский писатель. Сейчас, как все русские, я защищаю мою родину. Но гитлеровцы мне напомнили и другое: мою мать звали Ханой. Я – еврей. Я говорю это с гордостью. Нас сильнее всего ненавидит Гитлер. И это нас красит <...> Я обращаюсь теперь к евреям Америки, как русский писатель и как еврей. Нет океана, за которым можно укрыться. Слушайте голоса орудий вокруг Гомеля! Слушайте крики замученных русских и еврейских женщин в Бердичеве! <...> Евреи, в вас прицелились звери. Чтобы не промахнуться, они нас метят. Пусть эта пометка станет почетной! Наше место в первых рядах»
     Эренбург приводит письмо старого еврея Мордуха Шлеймовича. «Его сын, веселый и смелый Лейб Шлеймович, был убит в начале мая – он гранатой подбил танк, пошел на второй, но здесь его убили. Старик писал: “Мне 70 лет. Возраст и здоровье не позволяют мне быть в рядах бойцов, но я горжусь, что мой Лейб, как и старшие мои сыновья, сражается в рядах Красной Армии…“». На это письмо пришел ответ: «Ваш сын умер как герой, и я хочу обнять вас и сказать вам спасибо от нашей роты и от нашей родины, что вы вырастили такого человека».
     Эренбург писал статьи, посвященные разным народам Советского Союза: «Казахи», «Узбеки». Есть среди них и статья «Евреи». «Гитлер думал сделать из евреев мишень, – писал он. – Евреи показали ему, что мишень стреляет. Евреи были учеными и рабочими, музыкантами и грузчиками, врачами и колхозниками. Евреи стали солдатами. Они никому не передоверят».
     Как везде, Эренбург документально точен в изложении фактов. Фалькович, который был филологом и провел жизнь у письменного стола, пошел добровольцем на фронт, во главе группы из восемнадцати бойцов взял в плен тридцать пять немцев, а восемь убил своими руками. Сын крымских колхозников Хаим Дыскин прямой наводкой разбил головной танк. «Раненый, он остался у орудия. Он был вторично ранен. Истекая кровью, он продолжал один отбивать атаку. Четырнадцать ран на теле, золотая звезда на груди героя, пять подбитых немецких танков – вот история семнадцатилетнего Хаима». Лейзер Паперник «истребил несколько десятков немцев. Тяжело раненный, он упал на снег. Немцы подбежали. Тогда Паперник приподнялся, и в немцев полетели гранаты. Полумертвый, он еще сражался против сотни немцев. Последней гранатой он взорвал себя».
     Капитан Израиль Фисанович «показал фрицам, как еврей топит арийских бандитов». «Рувим  Спринцон совершал вылазки, бил из автомата врагов». «Лев Шпайер сжег немецкий танк, уничтожил десяток автоматчиков». Статья заканчивается словами: «Велика любовь евреев к России: это любовь к духу и плоти, к высоким идеям и к родным городам, к стране, которая стала мессией, и к земле, в которой похоронены деды. “За родину!“ – кричал московский рабочий Лейзер Паперник, бросая в немцев гранаты. С этими словами он умер, верный сын России».
     В 1943 г. Красная армия начала гнать немцев с нашей земли. Но с освобождением каждого советского города открывались жуткие картины зверств, творившихся в нем во время оккупации. Эти картины составили целую полосу в военной публицистике Эренбурга. Он писал:
«В Курске было четыреста евреев. Немцы их убили. Грудных детей ударяли головой о камень: экономили патроны. Среди убитых – крупные врачи, известные за пределами города, Гильман и Шендельс. Убивали младенцев и девяностолетних стариков. Уходя из города, немцы вспомнили, что в больнице для тифозных лежит девушка-студентка – еврейка. Палачи пришли в палату. Больная не могла встать, ослабев после болезни. Ее убили здесь же. В Курске остался только один еврей – инженер Киссельман. Он лежал в тифозной больнице. Его спасла русская сиделка – сказала немцам, что он умер. В Фатеже вели на казнь еврейскую семью. Девочка кричала: “Убивают!“  Убили сначала ее. Потом положили мать на тело дочери. Убили. Скинули в яму отца и закопали».
     Евреям Эренбург посвятил статью «Наше место», в которой писал о месте евреев и в идущей войне и в целом – в современном мире. В отличие от других статей главное внимание в ней уделено не страданиям евреев, ставших главной жертвой гитлеровских захватчиков, и даже не мужеству, проявленному ими в боях. В центре внимания писателя исторические судьбы еврейского народа и особенности его национального характера.
     «Евреи не были истреблены ни фараонами, ни Римом, ни фанатиками инквизиции. Истребить евреев не в силах и Гитлер, хоть такого покушения на жизнь целого народа еще не знала история. Может ли теперь спокойно спать еврей на другом конце земного шара, в Австралии или в Чили?». Писатель говорил о том, что согнанных со всей Европы евреев умерщвляют, душат газами, что в захваченных немцами областях России евреев не осталось: все они истреблены и «гитлеровцы похваляются тем, что они умертвили всех евреев до одного.
     Но жив еврейский народ. Кровавому палачу Гитлеру невдомек, что народ убить невозможно.
     Да, евреев стало меньше, чем их было, но каждый еврей – это теперь  больше, чем он был ранее. Не рыданиями у Стены Плача ответили евреи за кровавую резню – оружием каждый еврей поклялся перед собой, перед своей совестью, перед тенями погибших: мы умрем, но мы уничтожим ненавистных палачей». Евреи, продолжает он, «народ книги. Но когда настали грозные дни, эти люди мысли и труда, люди, которых  столетиями пытали в застенках гетто, оказались стойкими солдатами. Евреи не плачут, евреи не бравируют, евреи воюют». Воюют на подводных лодках, в танках, в штыковых боях.
     Статья завершается призывом: «Евреи, где бы вы ни были, вставайте! Спешите! Мы сражаемся за честь, за право дышать. Мы сражаемся за большее, за тех, кто уже не может говорить, за честь мертвых, за евреев, убитых во Франции и в Польше, в Советском Союзе и во всем мире». Мы можем уступить место на праздничном торжестве, но не уступим места среди обвинителей. Мы, как никто, имеем право призвать палачей к ответу. «Его диктует наша совесть, его пишут пули наших солдат».
     О евреях и статья «Немецкие фашисты не должны жить». Он рассказывает, как «когда в Козельце нагих евреев вели к смерти, слабый старик подошел к одному из немцев, плюнул ему в лицо и проклял его страшным проклятием. Что еще мог сделать старый еврей? У него не было ни бомбы, ни гранаты, ни револьвера. Он плюнул и проклял. Вы, кто имеете винтовки, убивайте! За этого старца. За старую еврейскую мать. За маленьких детей. За киевский Бабий Яр. За ямы смерти в Витебске и Минске. За все горе наше». И повторяет вновь: «Мы никому не передоверим наше право судить и казнить. У нас свой счет с немецкими фашистами. Между нами и гитлеровской Германией течет море крови». Множество фактов о расправах фашистов с евреями собрано в  статьях «Народоубийцы», «Торжество человека». Всего не перечислишь.
     Но в самый канун Победы Эренбургу, находившемуся на вершине общественно признания, был нанесен неожиданный и жестокий удар. 14 апреля 1945 г. в газете «Правда» появилась статья заведующего отделом пропаганды ЦК ВКП(б) Г. Ф. Александрова «Товарищ Эренбург упрощает», в которой писателя обвиняли в разжигании ненависти к немецкому народу, для чего, разумеется, не было ни малейших оснований.
     Из осведомленных читателей никто не сомневался, что статья была написана по личному указанию Сталина. Понимал это и сам Эренбург, который адресовал свой ответ не автору статьи, а его кремлевскому хозяину. Бытуют разные версии по поводу того, зачем это было сделано. Одни считают, что целью было напомнить немцам, что среди них были и прогрессивные элементы, другие – что, дезавуировав в глазах немцев антифашистскую публицистику Эренбурга, которую пропаганда Геббельса сделала своего рода жупелом, можно будет подтолкнуть их к сдаче.
     Автор этих строк имеет на сей счет свое мнение. Я убежден, что Сталиным владела осатанелая зависть к Эренбургу, к его огромному авторитету, к его запредельной популярности, к той любви, которую он сумел пробудить в миллионах сердец. Но пока мобилизующие статьи Эренбурга приближали победу над Германией, вождь, скрипя зубами, вынужден был не выплескивать наружу своих чувств. А когда до нее осталось всего ничего, он дал себе волю.
     Дело не ограничилось по существу клеветнической александровской статьей. Эренбург был враз как бы исключен из жизни: его в одночасье перестали печатать, рассыпали набор четвертого тома его сборников «Война». Когда в честь выхода юбилейного номера «Правды» всякую мелкоту осыпали орденами, самого популярного автора, самого выдающегося публициста никто и не вспомнил.
     Тщетно Эренбург напоминал в своем письме Сталину, что в годы войны он «отдался целиком газетной работе, выполняя свой долг писателя. В течение четырех лет ежедневно я писал статьи, хотел выполнить работу до конца, до победы, когда я смог бы вернуться к труду романиста. Я выражал не какую-то свою линию, а чувства нашего народа, и то же самое писали другие, политически более ответственные. Ни редакторы, ни Отдел печати мне не говорили, что я пишу неправильно…». Никакого ответа на это письмо он не получил. Но читатели и особенно фронтовики стали на его сторону. Как он вспоминал впоследствии, «никогда в жизни я не получал столько приветственных писем. На улице незнакомые люди жали мне руку…».
     Борис Слуцкий называл Эренбурга «еврейским печальником», «писателем прошений за униженных и оскорбленных». Оснований для такой характеристики было более чем достаточно. Но однажды Эренбургу довелось сыграть такую роль в судьбе евреев, по крайней мере советских евреев, какую не сыграл ни один писатель ни до, ни после него.
     Известно, что «дело врачей», которых предполагалось публично повесить на Красной площади, должно было стать прелюдией к ликвидации советских евреев, которых собирались выселить в отдаленные районы Сибири и Дальнего Востока, подобно тому как это было сделано с крымскими татарами, чеченцами, ингушами, калмыками и другими «провинившимися» народами. Но поскольку к судьбе евреев было приковано б;льшее внимание мировой общественности, обставить указанную акцию предполагали иначе. По стране должна была прокатиться волна еврейских погромов, которая подтолкнула бы «гуманную» советскую власть на принятие мер, направленных на то, чтобы спасти евреев от справедливого народного гнева.
     Эта идея, по замыслу «Великого кормчего» должна была исходить от самих евреев: было подготовлено для публикации письмо, подписанное группой известных евреев.  По некоторым свидетельствам, Сталин сам отобрал 67 кандидатур – крупнейших ученых, высших генералов армии, прославившихся во время войны, писателей, актеров и других деятелей науки, культуры и искусства, которых считал нужным пока сохранить. Точный текст этого письма не установлен, до нас дошло несколько версий. Согласно одной из них, в нем, в частности, говорилось:
«Зловещая тень убийц в белых халатах легла на все еврейское население СССР. Каждый советский человек не может не испытать чувства гнева и возмущения. Среди значительной части советского населения чудовищные злодеяния врачей-убийц закономерно вызвали враждебное отношение к евреям. Позор обрушился на голову еврейского населения Советского Союза. Среди великого русского народа преступные действия банды убийц и шпионов вызвали особое негодование. Ведь именно русские люди спасли евреев от полного уничтожения немецко-фашистскими захватчиками в годы Великой Отечественной войны. В этих условиях только самоотверженный труд там, куда направят нас партия и правительство, великий вождь советского народа  И. В. Сталин, позволит смыть это позорное и тяжкое пятно, лежащее сегодня на еврейском населении СССР.
     Вот почему мы полностью одобряем справедливые меры партии и правительства, направленные на освоение евреями просторов Восточной Сибири, Дальнего Востока и Крайнего Севера. Лишь честным, самоотверженным трудом евреи смогут доказать свою преданность Родине, великому и любимому товарищу Сталину и восстановить доброе имя евреев в глазах всего советского народа».
     Среди отобранных «подписантов» этого письма был и Эренбург. Однажды вечером на его дачу заявились гости:  академик-историк Минц и журналист, бывший генеральный директор ТАСС Маринин (Хавенсон). Хотя под ним было уже немало подписей, Эренбург поставить свою отказался. Он сказал, что сам напишет письмо Сталину, в котором объяснит принятое решение. Он вышел в другую комнату и, вернувшись через некоторое время, вручил им свое письмо. Понятно, что сами передать его Сталину Минц и Маринин не могли, это было им не по чину. Они отдали его своему прямому начальнику – Д. Т. Шепилову, который был в то время главным редактором «Правды». Но и Шепилов счел поступок Эренбурга самоубийственным и прежде чем передать его письмо по назначению, пригласил его к себе и между ними состоялся долгий, изматывающий душу разговор. Содержание этого разговора стало позднее известно из совершенно достоверного источника – записок близкого друга Эренбурга Бориса Биргера. Изложено оно, естественно, очень кратко, можно сказать, конспективно, но суть и характер разговора мы из записок Биргера узнаем.
     «Шепилов сказал, что письмо Эренбурга к Сталину находится у него и что он его до сих его не отправил дальше, так как очень хорошо относится к Илье  Григорьевичу, а отправка письма с отказом от подписи коллективного письма в “Правду“  равносильна приговору. Шепилов добавил, что не будет скрывать от Ильи Григорьевича, что письмо в “Правду“ написано по инициативе Сталина и, как понял И.Г. из намеков Шепилова, Сталиным отредактировано, а возможно, и сочинено. И.Г. ответил, что он настаивает на том, чтобы его письмо было передано Сталину и только после личного ответа Сталина он вернется к обсуждению, подписывать или не подписывать письмо в “Правду“. Шепилов довольно ясно дал понять И.Г., что тот просто сошел с ума. Разговор продолжался около двух часов. Шепилов закончил его тем, что он сделал для Ильи Григорьевича все, что мог, и раз он так настаивает, то передаст письмо Сталину, а дальше пусть Илья Григорьевич пеняет на себя. Илья Григорьевич ушел от Шепилова в полной уверенности, что его в ближайшие дни арестуют. Эренбурги уехали на дачу и стали ждать событий. Письмо в “Правде“ не появилось. Илья Григорьевич считал, что, возможно, только последовавшая вскоре смерть Сталина остановила опубликование этого страшного письма. Было ли передано письмо Эренбурга Сталину и сыграло ли оно хоть какую-нибудь роль во всей этой истории, И.Г. не знал».
     Ясно, однако, что все его усилия были подчинены одной цели – объяснить Сталину на его, сталинском языке, апеллируя к его, сталинской логике, все издержки, все невыгоды, все неизбежные отрицательные последствия задуманного Сталиным плана, о его отрицательном воздействии на международное общественное мнение, на расширение и укрепление всемирного движения за мир и т.д. Понятно, что, каковы бы ни были конкретные аргументы Эренбурга, как бы искусно ни были они сформулированы, сам факт отказа подписать письмо и решимость вступить  в полемику с всесильным вождем, не могут быть расценены иначе, как подвиг.
     Конечно, надежда, что Сталин, прочитав письмо Эренбурга, откажется от своих планов, казалась безумной. Но, как показало дальнейшее развитие событий, она оказалась не столь уж безумной. Сталин прочел его письмо и под его влиянием существенно скорректировал свои планы. По его указаниям и, как подтверждает элементарный стилистический анализ, при несомненном личном участии было сочинено второе письмо именитых евреев в «Правду», вобравшее в себя то, что он вычитал у Эренбурга. В отличие от первого варианта, о втором мы имеем совершенно достоверное представление: он был разыскан в архиве и в 1997 г. опубликован в журнале «Источник». Вот несколько сопоставлений:
     В письме Эренбурга:
     «Мне кажется, что единственным радикальным решением еврейского вопроса в нашем социалистическом государстве является полная ассимиляция, слияние людей еврейского происхождения с народами, среди которых они живут. Это срочно необходимо для борьбы против американской и сионистической пропаганды, которая стремится обособить людей еврейского происхождения»
     Во втором письме в «Правду»:
     «Есть люди, которые, выдавая себя за “друзей“ и даже за представителей всего еврейского народа, заявляют, будто у всех евреев существуют единые и общие интересы, будто все евреи связаны между собою общей целью. Эти люди – сионисты, являющиеся пособниками еврейских богачей и злейшими врагами  еврейских тружеников».
     Эренбург предлагает:
     «Я убежден, что необходимо энергично бороться против всяческих попыток воскресить или насадить еврейский национализм. Мне казалось, что для этого следует опубликовать статью или даже ряд статей, подписанных людьми еврейского происхождения, разъясняющих роль Палестины, американских буржуазных евреев  и пр. С другой стороны, я считал, что разъяснение, исходящее от редакции “Правды“ и подтверждающее преданность огромного большинства тружеников еврейского происхождения Советской Родине и русской культуре, поможет справиться с обособлением части евреев и с остатками антисемитизма. Мне казалось, что такого рода выступления могут сильно помешать зарубежным клеветникам и дать хорошие доводы нашим друзьям во всем мире».
     Авторы второго письма в точности следуют этим рекомендациям:
     «В Советском Союзе осуществлено подлинное братство народов, больших и малых. Впервые в истории трудящиеся евреи вместе со всеми трудящимися Советского Союза обрели свободную, радостную жизнь.
Не ясно ли, что легенда об империалистической Америке, как “друге“ евреев, является сознательной фальсификацией фактов. Не ясно ли также, что только заведомые клеветники могут отрицать прочность и нерушимость дружбы между народами СССР.
Враги свободы национальностей и дружбы народов, утвердившейся в Советском Союзе, стремятся подавить у евреев сознание высокого общественного долга советских граждан, хотят превратить евреев России в шпионов и врагов русского народа и тем самым создать почву для оживления  антисемитизма, этого страшного пережитка прошлого. Но русский народ понимает, что громадное большинство еврейского населения России является другом русского народа…
     У трудящихся всего мира – один общий враг. Это империалистические угнетатели, на услужении которых находятся реакционные заправилы Израиля».
     Много и талантливо писавший о Сталине писатель и историк Бенедикт Сарнов проникновенно уловил в этом документе следы легко узнаваемой сталинской речи, его стиль, его речевую манеру:
     «Но давайте разберемся в том, кого в действительности представляют правители государства Израиль, кому они служат…»
     «Далее. Интересы каких евреев отстаивает международная сионистская организация “Джойнт“…»
     «Разберемся в этом вопросе…»
     «Осененный своей догадкой, – продолжает Б. Сарнов, – читая все это, я словно увидел живого Сталина. Вот он неторопливо прохаживается по своему кабинету, медленно роняя чугунные гири своих риторических вопросов:
     – Развэ нэ факт?..
     И:
     – Кто нэ знает?..
     Потом останавливается и, подняв руку с указующим перстом или любимой своей трубкой, возглашает:
     – Далее…
     Или:
     – Разбэремся в этом вопросе.
     А перед ним, на полусогнутых, стоит какой-нибудь, скажем, Шепилов, судорожно старающийся запомнить каждую драгоценную фразу вождя».
     Очень правдоподобная картина!
     Как бы то ни было, это второе письмо, видимо, надиктованное Сталиным, никак не могло стать сигналом для выселения евреев на Дальний Восток и крайний Север. Если авторы письма, которое отказался подписать Эренбург, распространяли ответственность за преступления «убийц в белых халатах» на все еврейское население и полностью оправдывались «справедливые меры», которые предполагалось в отношении него предпринять, то во втором разоблачаются как происки империалистов попытки превратить евреев России в шпионов и врагов русского народа.
     Эренбург советовал переключить ярость масс с врагов внутренних, т.е. советских евреев, на врагов внешних – американских империалистов и их израильских приспешников. Если первое письмо было задумано как мандат, полученный от группы наиболее авторитетных евреев на расправу со всем еврейским населением страны, то второе означало, что этим планам дается отбой.
     Вряд ли Сталин, прочитав письмо Эренбурга, совсем отказался от своих прежних намерений. Но он умел проявлять осторожность и выжидать. Как бы то ни было, не подлежит сомнению, что именно отказ Эренбурга поставить подпись под «Письмом в редакцию “Правды“» и его личное обращение к Сталину привели к тому, что первоначальный сценарий, предусматривавший по существу физическое уничтожение десятков, если не сотен тысяч советских евреев, был пересмотрен.
     Понимал подоплеку происходящего и сам Эренбург, хотя он, естественно, выдвигал на первый план не свой поступок, а развитие событий, иными словами, смерть Сталина. Но между написанием его письма и смертью адресата прошел месяц, а за это время Бог весть что могло случиться.
     В первом издании мемуаров Эренбурга «Люди, годы, жизнь» событиям, о которых идет речь, уделена лишь лаконичная реплика: «Я попробовал запротестовать. Решило дело не мое письмо, а судьба». В последующих изданиях сказано несколько подробнее: «События должны были развернуться дальше. Я пропускаю рассказ о том, как пытался воспрепятствовать появлению одного коллективного письма. К счастью, затея воистину безумная, не была осуществлена. Тогда я думал, что мне удалось письмом переубедить Сталина, теперь мне кажется, что дело замешкалось и Сталин не успел сделать того, что хотел».
     Ввиду открывшихся новых фактов и обстоятельств дела мы знаем сегодня об этих событиях намного больше, чем мог знать Эренбург. И для нас не подлежит сомнению, что именно Эренбург, с риском для собственной жизни отправивший Сталину то историческое письмо, спас еврейский народ от одного из самых страшных бедствий, когда-либо выпадавших на его долю. Он попытался если не предотвратить, то хотя бы задержать скатывание страны к самому краю пропасти. А дальше уже вмешалась судьба: этой задержки оказалось достаточно.
     После смерти Сталина в биографии Эренбурга уже не было эпизодов, которые по своей остроте и драматизму были бы сопоставимы с тем, что происходило в начале 1953 г. Но и при Хрущеве, и при Брежневе отношение к нему оставалось подозрительным и враждебным. Насыщенной конфликтами оказалась судьба его мемуаров «Люди, годы, жизнь», печатавшихся в 1960-1965 гг. Среди многочисленных претензий, предъявлявшихся писателю Главлитом доминировала одна: «односторонний» и «неправильный» взгляд на положение евреев в СССР.
     Особенно много нареканий вызвала вторая часть пятой книги, где описывались события 1943-1944 гг. В ней, по словам начальника цензурного ведомства П. И. Романова, «автор пытается доказать, что в те годы, под влиянием крупных побед нашей армии на фронтах войны, стал якобы насаждаться в СССР великодержавный шовинизм, выражавшийся, по мнению Эренбурга, в неправильном отношении к людям еврейской национальности. <…> Рассуждения на эту тему являются по существу продолжением неправильных утверждений о якобы существующей в стране национальной нетерпимости к евреям, которые прямо или косвенно высказывались им во всех предыдущих главах его мемуаров».
     Здесь же высказано стереотипное обвинение, кочующее из одного документа в другой, что писатель, дескать, «при описании зверств немецко-фашистских захватчиков на временно оккупированной территории СССР подчеркивает потери только среди еврейского населения, приводя при этом точную статистику». Вывод был однозначен: эта часть воспоминаний «в представленном виде не может быть опубликована». Запрету подверглись и материалы не вышедшей в свет «Черной книги», некоторые из которых Эренбург использовал в мемуарах.
     Записка начальника Главлита, посланная в ЦК КПСС вызвала там адекватную реакцию Отдела культуры, который полностью согласился с мнением Главного цензора, со своей стороны подчеркнув «ошибочные и тенденциозные утверждения автора. «Особенно много внимания, – говорилось в ответе, – И. Эренбург уделяет “еврейскому вопросу“, намекая при этом, что лица еврейской национальности подвергались гонениям по обе стороны фронта: с ними зверски расправлялись фашисты в оккупированных областях. Автор приводит много таких фактов, называя точные цифры жертв. С ними обращались несправедливо в советском тылу: писателей травили в печати, журналистов и дипломатов не жаловали на работе, самому Эренбургу запрещали писать о боевых делах евреев – воинов Советской Армии».